Пока продавец доставал кисет и отсыпал на цигарку табак, Шубин прислушивался к разговору. Высокий брюнет с рассеченной бровью и тремя металлическими зубами спереди хвастливо говорил, видимо продолжая начатый разговор: "Да мы с Витькой мигом вернемся. Не задержимся. Немцы нас не поймают - все продумано". Блондин поднял левую руку, на которой не хватало большого и указательного пальцев, и пьяным голосом, точно попугай, повторял: "Мы вернемся, честное слово, вернемся!"
- Ребята, да тише вы, разве можно об этом так громко! - попросил их продавец.
- А что? - брюнет сердито уставился на продавца. - Подумаешь! Мы немцев не боимся, а здесь мы у себя дома.
- Нельзя, ребята: время военное, а в душу человека не влезешь, - сказал продавец, и Шубин заметил, как он повел глазом в его сторону.
"Болтуны! - подумал Шубин. - Вот так и проваливаются разведчики. Представится возможность - сообщу полковнику!"
Тане ничего не сказал: еще, чего доброго, посмотрит на них пристально! А они на нее!.. Да и сам повернулся к ним спиной, чтобы они не видели окладистую рыжую бороду… Не дай бог встретиться с такими болтунами по ту сторону линии фронта: свои-то свои, но лучше не знать и не видеть их там!..
В ночь на пятнадцатое октября легкий транспортный самолет, оторвавшись от взлетной площадки, взял курс на запад. Никита Иванович молча наблюдал в маленькое окошечко. Казалось, что внизу, под крыльями самолета, уже давно прекратилась жизнь: ни одного огонька, ни зарева от электричества. Все спряталось, замаскировалось, притаилось.
И только над линией фронта Поленов заметил яркие вспышки от орудийных выстрелов и разрывов снарядов. Светящимися линиями тянулись к самолету трассирующие пули; не дотянувшись, они дугой опускались вниз. Сбоку разорвались зенитные снаряды - в самолете стало светло, ярко, а глазам больно.
Таня дремала, уткнувшись в плечо "отца", - возможно, она побаивалась и поэтому притворялась спящей.
Самолет, не меняя курса, шел на запад.
Летчик кивнул головой. Поленов осторожно толкнул Таню и стал открывать люк. Внизу было темно и холодно, потоки пронизывающего до костей ветра ворвались в кабину. Никита Иванович улыбнулся Тане, кивнул головой летчику и прыгнул в густую темноту октябрьской ночи. Вслед за ним, тоже кивнув головой летчику, прыгнула и Таня.
Самолет, покачав крыльями, повернул на восток.
3
Земля… Родная земля!..
Вероятно, у человека никогда не могут исчезнуть из памяти те места, где он родился, провел детство, влюблялся, дружил или ссорился со своими сверстниками. Уже под старость, живя за "тридевять земель", вспоминает убеленный сединой человек, как он бегал босиком по колючей скошенной траве, забирался на верхушку дерева, поражал девчонок тем, что может больше минуты держаться под водой. Да мало ли что припомнится из прошлого! Промелькнет в сознании какой-то пустяковый случай, который и держать-то в голове не следовало, и потянет вдруг человека в родные места, и так захочется походить старому босиком по скошенной траве, если не забраться на знакомое дерево, то хотя бы потрогать его кору, если не нырнуть под воду, то хоть освежить грудь прохладной водой из речушки, лучше которой не сыщешь в целом свете.
Вероятно, по этой самой причине грузина тянет на побывку с просторов Украины к морю, в горы, на стремительно несущуюся речку, а украинец рвется на Полтавщину и Херсонщину, чтобы почувствовать широту родных степей. По этой причине едет прибалт откуда-нибудь из солнечных мест в отпуск домой, хотя дома в это время из тридцати дней только один бывает солнечным, да и то с утра до обеда или с обеда до ужина. А псковичи и новгородцы навещают свои родные места, где ничего нет, кроме богун-травы, можжевельника да ольхового мелколесья.
Дорога́ она, родная земля! И пусть не навсегда приезжает человек, а на побывку, но возвращается он к месту постоянного жительства помолодевшим, словно воспоминание о детстве, возвращение к дням безмятежной юности сбросили с его плеч не один год…
У Никиты Ивановича Поленова и дочери его Тани не было длительной разлуки с родной землей, но у них чувство встречи с ней было не менее острым, чем у человека, не побывавшего дома полтора-два десятка лет. Они вернулись на землю, которую, как сказал поэт, не знаешь, как и считать: и твоя она, и не твоя. Землю впрягли в ярмо, и не жалости просила она, а требовала скорейшего освобождения.
До утра пролежали Никита Поленов и Таня в кустарнике в пяти километрах от того места, где спрятаны парашюты, и Поленову хотелось поговорить с первым деревом, приласкать белую, с крапинками русскую березку, попросить у нее прощения, что так вот нескладно получилось: оставили ее на время врагу, который ничего более путного не придумал, как делать из березки кресты для могил…
Таня натаскала для изголовья волокнистого белого мха и легла. Она делала вид, что спит, а у самой глаза все время открывались - и когда прокричит поблизости зимующая птица, и когда раздастся треск упавшей с дерева сухой ветки.
И своя и не своя земля…
На востоке легла оранжевая полоска. Она расширялась и светлела.
Наступало утро - неспокойное, полное неизвестности…
Никита пятерней расчесал рыжую бороду, снял овчинную шапку, пригладил длинные волосы - не волосы, а рыжий войлок: не привык следить за собой человек на торфоразработках!
Подняв голову, Никита Иванович осмотрелся: болото, на многие километры болото. Засохла богун-трава, почернели ягоды на можжевеловом кусте: в самую пору из них варить пиво… Леса не видно, а он должен быть где-то поблизости. Получше вглядевшись, Поленов заметил и лес - до него километров шесть… Чего стоило летчику пролететь со своими пассажирами еще несколько секунд? Нет, уж лучше пройти шесть километров, чем висеть на дереве, зацепившись постромками парашюта.
Поленов нащупал за пазухой карту и компас.
- Батька, ты уже встал? - спросила Таня, и Никита Иванович вздрогнул от неожиданности.
- Встал. А ты пока отдыхай.
Но Таня уже сидела на своей жесткой постели, поджав под себя ноги. Потом она подползла к Поленову и взглянула на карту, зябко потирая покрасневшие от холода руки.
- Так, так, - удовлетворенно проговорил Никита Иванович. - Отдельное дерево слева. Тригонометрическая вышка справа. Идем, Танька, прямо. Мы сейчас выйдем на просеку, а по ней - к домику лесника. Если выйдем, значит, научились читать карту.
- Мы тоже учились читать карту, а когда ходили по азимуту - иногда выходили в противоположную сторону! - Она заложила руки в карманы поношенного полушубка с грязным, когда-то серым воротником.
- А к столовой вы всегда выходили правильно?
Таня улыбается и кивает головой. Она несколько минут молчит, погруженная в свои думы-заботы, а потом спрашивает:
- Батька, а бой под Шелонском кто-нибудь видел?
- Видел тот, кто сам воевал, - отвечает Никита Иванович.
- А из жителей? - допытывается она.
- Жители, конечно, в это время в окопах и подвалах сидели. На теперешний бой со стороны не посмотришь, да и удовольствие маленькое из-за любознательности голову терять.
- А раненых или убитых кто подбирает после отступления, немцы?
Никита Иванович уже догадывается, к чему она ведет свой разговор, и отвечает осторожно:
- Чаще всего приказывают похоронить населению ближайших деревень. А раненых иногда подбирают местные жители, а иногда - санитары противника.
"Скорей всего, такие санитары не подбирают, а добивают", - думает про себя Никита Иванович, но не хочет расстраивать девчонку: она полна забот о Сашке, сколько раз уже задает подобные вопросы.
- Ну а если раненый излечился, куда его тогда?
- В лагерь, на работу.
Она тяжко вздыхает и тихо говорит:
- Все равно я отыщу Сашка, все равно…
Болото с низкорослым кустарником давно пройдено, теперь они идут по густому сосновому лесу, стараясь не ступать на сухие сучья, обходя полусгнивший и трухлявый валежник.
- А вот и просека, Танька! - возбужденно произносит Никита Иванович. - А там, смотри, смотри, и домик лесника. Совершенно точно: обшит зеленым тесом, труба из красного кирпича!
Дом действительно такой, каким рисовал его полковник: высокая труба, два сухих веника в залобке, три окна впереди, а два - на правой стороне, там, где шесть ступенек ведут к двери, обитой потускневшей парусиной.
Поленов ударил по двери ладонью.
В доме - ни звука.
- А ну-ка, я сапогой! - В шутку он всегда говорил "сапогой".
И только тогда они услышали глухой, дребезжащий, сердитый голос:
- Чего стучишь так? Лучше головой ударь!
- Двери жалко! - ответил Поленов.
- Оно и видно!
Дверь приоткрылась, в сенях показался седой старик. В его живых настороженных глазах Никита Иванович уловил немой вопрос: "Кого это нелегкая принесла?"
- Чего тебе? - спросил старик недружелюбно.
- За лошадью пришел, - ответил Поленов: так наставлял его полковник.
- Какую тебе лошадь? - удивился старик.
- Да ведь какую не жалко будет!
- Что ж в дверях остановились? - лесник сменил тон. - В дом проходите!
Они миновали темные сени и очутились в полуосвещенной большой комнате с квадратным дощатым столом посредине и с длинными скамейками вдоль стен. За печью, побеленной синеватой глиной, висел цветистый ситцевый полог, прикрывавший кровать.
Печь была жарко натоплена. Таня не удержалась и зевнула. Старик заметил это. Стало ли ему жалко девушку, или он хотел вести серьезный разговор наедине с мужчиной, - он раздвинул полог и предложил Тане отдохнуть на постели.
Поленова он пригласил в красный угол, где висели две маленькие, потемневшие от времени иконки. На хозяине была плотная льняная рубашка, подпоясанная плетенным из шерстяных ниток поясом, на ногах - стоптанные черные валенки.
- Ну, поясняй, что от меня требуется? - спросил он, снимая валенки и потирая затекшие старческие ноги.
- Лошадь, телегу, куски железа, подковные гвозди, кузнечные мехи.
Лесник, нахмурив седые, вытершиеся брови, повторял, слегка шевеля губами:
- Конь будет… телега будет… железо будет… мехи есть… С подковными гвоздями похуже дело… Были, поищу… фунта три или пять… - Он строго посмотрел на Поленова: - Оттуда?
- Оттуда, отец.
- Дочка?
- Дочь.
- Наши скоро вернутся?
- Вернутся. А скоро или нет - Москва знает.
Старик сокрушенно покачал головой:
- Ждут люди, скоро глаза до дыр протрут.
Лесник был немногословен и, обмолвившись еще несколькими фразами, ушел из дому. Поленов посидел, посмотрел в окно, взглянул на теплую печку, и ему тоже захотелось прикорнуть. Но не успел. За окном послышалось скрипучее тарахтение. Он быстро соскочил с печки. Лесник уже распрягал упитанную вороную лошадь, поглаживая ее по лоснящемуся крупу. Телега была громоздкая, на деревянном ходу, такая и требовалась Никите Ивановичу.
Ночью Поленов отлучился часа на два; он отыскал портативную радиостанцию и остальной груз, упрятанный во мху, под кустом можжевельника.
Ночь прошла спокойно.
Рано утром лесник ушел осматривать свои владения, а попутно разведать, что творится на ближайших дорогах.
Поленов с Таней принялись за работу. Никита Иванович отодрал доски и в широком задке телеги сделал несколько углублений, там хорошо поместились рация, карта, компас, деньги, последние номера "Правды".
- А ты, батька, не только кузнец, - одобрительно сказала Таня.
- Мы с тобой, Танька, должны быть мастерами на все руки. И халтурить нам нельзя.
- Нельзя, батька! - согласилась Таня. Она забросила руки за голову и приподнялась на цыпочках. - Батька, а ты поэтов всех знаешь? - спросила она, с улыбкой посмотрев на Поленова.
- Всех поэтов знать трудно. Многих все же знаю. На "вы" знаю!..
- А кто вот это написал?
Поверь мне, той страны нет краше и милее,
Где наша милая иль где живет наш друг.
Ну, кто? Быстро!
Поленов подумал, вспоминая, и чистосердечно признался:
- Не знаю, Танька.
- Эх, ты! А еще в молодости стихи писал!.. Михаил Лермонтов - вот кто! - После паузы добавила: - Это, батька, я к тому, что теперь мне и Шелонск ваш нравится куда больше, чем раньше.
Таня жила до войны километрах в полутораста от Шелонска. Шубин бывал в ее городе. По душе он ему не пришелся. Но… надо и Тане сказать что-то приятное:
- Ваш городок ничего себе, зеленый, речка хорошая, место высокое, сухое. Не знаю, почему Александру Сергеевичу Пушкину он не нравился?
- Потому, что он в нашем городе только и бывал проездом. Если бы Пушкин там пожил, такие бы стихи написал!.. Честное слово!
И Таня начала читать пушкинские стихи. Знала она их много и читала с полчаса певучим, звонким голосом.
Лесник вернулся поздно вечером, когда Поленов и Таня уже находились в избе.
- Понравился конь-то? - спросил он сухо.
- Конь хороший, - ответил Поленов.
- Идем, взгляну еще разок, - сказал старик и подмигнул правым глазом.
Они вышли во двор, где конь аппетитно жевал пахучий клевер.
- Немцев на большаке много, - объявил лесник. - С танками, с пушками. Наверное, на партизан. По большаку не езжай.
- А где?
- Я тебе лесную дорогу укажу. А то, неровен час, нарвешься. Все упрятал?
- Все.
Спать легли рано, огня не зажигали. В полночь раздался резкий стук в дверь. Лесник выглянул в окно. Тихо ступая по половику, подошел к Поленову:
- Не спишь? Немцы подъехали. Лежи, лежи, я один выйду, не впервой.
Лесник ушел. Первое, что сейчас пришло на ум Поленову: а кто же он, этот старик? Здешний или заблаговременно поставленный полковником из разведотдела? А вдруг приведет сейчас фашистов, покажет на Поленова пальцем и скажет: вот он, кого вы ищете, пойдемте во двор, там у него стоит хитрая телега!.. Не разбудить ли Таню? Она, кажется, ничего не слышит…
Но он сдержался: не нужно. Если придут фашисты обыскивать, они увидят спокойно спящих людей, у которых документы в полном порядке. А старик - человек проверенный, знает полковник, к кому посылать.
- Лежи спокойно, Поленов! - шептал он самому себе. - Сейчас ты должен выдержать свой первый, а возможно, и последний экзамен на актера в таком трудном амплуа.
Через несколько минут вернулся лесник.
- Немцы, отстали от своей части. Про партизан спрашивали, - неторопливо сказал он. - Не слышал, говорю, спал крепко, может, и проезжали, не слыхал. А хорошо бы им самим к партизанам угодить - те бы показали им дорожку.
Никита Иванович снова попытался уснуть и не мог, хотя за окном было тихо, скрипел только старый, наклонившийся забор, раскачиваемый налетами ветра.
К утру ветер стих. Никита Иванович запряг лошадь, бросил на дно телеги куски железа, подковные гвозди в большой металлической коробке, кузнечный мех. Лесник вынес две овчины, чтобы было мягче сидеть Тане, а для коня - несколько охапок клевера.
Никита Иванович и Таня покинули затерявшийся в лесу домик. Лошадь шла быстро. На рытвинах телега тряслась, и тогда железо звенело и громыхало.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
- Ты еще не умер от тоски в этом Шелонске? Я скоро начну выть волком! - Майор Мизель, переступив порог кабинета военного коменданта Шелонска, стряхнул с козырька капли дождя. - Никогда не думал, что в этой глуши буду жить так долго! И чего наши армии топчутся у Петербурга? Зацепились - надо идти дальше! На плечах противника ворваться в город! Пока Нева безо льда - легче топить большевиков и им сочувствующих! И тех и других там очень много!..
Последние фразы Мизель говорил, пожимая руку Хельману. Сняв черный блестящий реглан, он повесил его на оленьи рога, доставленные коменданту из краеведческого музея.
- Я несколько раз в день включаю радио: жду экстренного сообщения. Должны же наши взять Петербург! - ответил Хельман. - Садись, пожалуйста, Гельмут, это - кресло известного русского графа Строганова.
- Слышал об этой фамилии, когда изучал русскую историю, - ответил Мизель.
Он заметил оперативную карту на стене и начал переставлять флажки со свастикой поближе к Москве.
- Ты, Ганс, отстал! Наши армии более подвижны, чем военный комендант Шелонска!
- Я не получаю оперативной сводки, Гельмут, - отозвался Хельман, следя со стороны за перестановкой флажков, веря и не веря тому, что сейчас видел: шло окружение русской столицы.
- Москва будет взята раньше Петербурга! - уверенно продолжал Мизель, не отрываясь от карты. - Наши войска ведут неотразимое наступление. Русская столица объята паникой! Миллионы людей бегут из города. В Москве остались чекисты и ополченцы. Это - обреченные! Песчаная грядка не удержит горный поток! Я казнил бы тех наших стратегов, которые не советовали вести войну на два фронта. Теперь они молчат! Я рад, что ныне утратило свой смысл меткое изречение Бисмарка: "У немцев потребность - при пивопитии бранить правительство". Никто и никогда больше не будет ругать. Прозорливость фюрера гениальна!
- В этом убедился весь мир! - искренне согласился с Мизелем Хельман.
- О, мир еще во многом убедится. Мы этому миру еще докажем, что "против демократа - лучше нет солдата!". Кто это сказал?
- Гризгейм.
- О черт! Кто он такой?
- Немец.
- Тогда правильно. В этих словах истинно немецкий дух!
Мизель взял флажок и перенес его с маленькой точки "Н. Петергоф" на крупный квадрат "Петербург".
- Так будет точнее, - сказал он. - Петербург можно считать немецким городом, да и название подходит. Впрочем, мы можем назвать его Гитлербургом или Адольфштадтом… Дело в том, Ганс, что, если мы и не будем штурмовать город, он падет, как перезревшее яблоко с яблони! В Петербурге мы подожгли крупнейшие бадаевские склады, город остался без продовольствия. Почти четыре миллиона человек отрезаны от внешнего мира! Сколько они могут держаться без еды? Пять дней? Неделю?
Хельман улыбнулся.
- А я без еды и дня не проживу, - сказал он. - Половина второго, Гельмут. Я могу угостить тебя хорошим обедом. Есть бутылка твоего любимого "Наполеона", мне прислал один друг.
- О нет, Ганс! Я к тебе на двадцать минут: друга нельзя не навестить! Я тороплюсь на станцию Низовую. Нужно еще побывать у Коха. По делам службы. И проехать засветло твои "замечательные" пришелонские места!
- Огнев тогда не попался?
- Попадется. Но пока еще жив. Помнишь, я тебе говорил, что мы захватили раненого, похожего на Огнева? Когда я вернулся от тебя, он был еще жив. Мои парни умеют допрашивать! "Ах, ты молчишь?" Отрезали язык. "Ах, ты не хочешь нас слышать?" Прокололи барабанные перепонки. "Ах, ты не хочешь нас видеть?" Выкололи глаза. А потом повесили головой вниз. Но это был не Огнев, черт возьми!.. Большевистские фанатики и дикари!
- Я с подобными людьми сталкиваюсь ежедневно, - заметил Хельман.
- Все до падения Москвы, до падения Москвы! - повторил свои любимые слова Мизель.
- Может быть, выкроишь из своего бюджета времени шестьдесят минут, чтобы доставить удовольствие старому и верному другу? - спросил Хельман.
Мизель снял с оленьих рогов реглан, набросил его на плечи.