В повести рассказывается о тяжелой и жестокой борьбе с басмачеством, об интересных человеческих судьбах, которые оказались в центре тех событий.
Произведение написано в жанре приключенческой литературы, и сочетают остроту и динамику событий с глубоким психологизмом.
Ульмас Умарбеков
Джура
I
Когда мне бывает трудно, когда я не уверен в себе и не знаю, какое принять решение, я вспоминаю его. Я задаю ему вопросы, а он, живой в моей памяти, отвечает мне. Или вдруг улыбнется краешком губ и бросит: "Поэт!" Да, в то время я писал статьи, подражал Хамзе, и как-то даже раз мои стихи были напечатаны в газете. Еще я сочинил однажды любовное послание в стихах - адресовано оно было молоденькой учительнице, а подписано именем моего друга, влюбленного в нее, но очень застенчивого.
И вот - сколько уж лет прошло. Поэт из меня не получился. Может, он знал еще тогда об этом и оттого так часто говорил с улыбкой - "поэт". Я не обижался, улыбался тоже. Потом я перенял эту его привычку, и теперь, когда у кого-нибудь из моих молодых сотрудников дело не ладится, я бросаю ему с усмешкой: "Эх ты, поэт". Они не понимают и удивляются. Пока не понимают… Я знаю - придет время, и они тоже с улыбкой скажут это оплошавшему новичку… Я хочу, чтобы было так, хотя никому не рассказываю о том, кто первый назвал меня "поэтом"… Это моя маленькая тайна, моя память о близком человеке, память молодых и горячих лет… Самого человека давно уже нет, а вот словечко - живет, осталось. Живет и дело, которому он учил меня…
В те годы многие из нас хотели работать в ГПУ, и особенно, конечно, мои сверстники. Работник ГПУ - значит почет, уважение и в городе, и в кишлаке, ты - сила, гроза всяческой контры, ты на переднем крае борьбы за мирную, спокойную и счастливую жизнь наших городов и кишлаков, и еще - кто же из нас не видел себя во сне в кожанке и с револьвером на боку.
Мы, семнадцатилетние, работавшие в губкоме комсомола, просто мечтали о полной опасностей и приключений жизни чекиста, в свободное время любили рассказывать друг другу удивительные истории, где героями неизменно бывали чекисты, но главное, что волновало нас и делало наши мечты осязаемо близкими, - то, что за последний год двенадцать наших товарищей ушли по решению комсомола работать в ГПУ. Значит, мы нужны - так понимали мы, - нужны наша преданность революции и решимость, наша вера в собственные силы, наши мечты, крепкие руки, острые глаза и отважные сердца.
Однажды утром второй секретарь губкома вызвал нас к себе, сразу восемь человек. Мы все догадывались, о чем с нами будет говорить секретарь, и взволнованно обсуждали ожидавшиеся перемены в нашей жизни. Правда, я хотя и мечтал, как все, о скрипучей кожанке и тяжелом маузере, все же считал себя в душе не военным, а поэтом и театралом и поэтому был немного растерян. В те дни наша театральная труппа имени Карла Маркса готовила постановку "Ферганской трагедии". Роль курбаши в ней исполнял сам Хамза. Я отдавал спектаклю все свободное время, да и в комитете комсомола занимался культпросветом: еще я преподавал в школах ликвидации неграмотности при двух клубах и депо железнодорожников.
В кабинете нашего секретаря Виталия Колосова находились кроме него два человека, одетые именно в те кожанки, что волновали наше воображение. Сам же Колосов всегда был в кожаной куртке и при оружии, только носил он предмет нашей зависти не сбоку, а на животе. Зависти - потому что из всех работников губкома у него одного был наган.
Колосов назвал каждого из нас по имени - представил сидящим, а потом поднялся, уперся кулаками в стол и начал:
- Почему мы вызвали вас?.. Усилились враждебные действия против молодой Республики Советов! - Он всегда так выражался и вообще любил поговорить перед народом - ни один митинг без него не обходился: и в своем кабинете он выступал, будто с трибуны. - В Душанбе тайно состоялся курултай басмачей, в нем участвовал представитель международного империализма, враг революции Энвер-паша! Акулы империализма усиливают снабжение наших внутренних врагов оружием, деньгами и даже продуктами! Опять встревожен покой трудового народа! Участились нападения басмаческих банд на кишлаки и города, особенно в Ферганской долине! В ответ на это мы - преданная смена партии большевиков - должны считать себя мобилизованными!
Колосов налил себе воды и стал пить, а один из чекистов воспользовался паузой:
- Товарищ Колосов очень хорошо рассказал о последних событиях. Мы обращаемся к вам, ребята: в ГПУ нужны такие грамотные, проверенные люди, как вы, комсомольцы. Все ли согласны участвовать в борьбе с басмачами?
Мы в один голос ответили: да, все готовы защищать завоевания трудового народа.
- Тогда не будем медлить, дело не ждет. Начнем распределение.
Второй чекист взял лист бумаги.
- Шукуров!
Ну надо же - начали прямо с меня. Я и рта открыть не успел.
- Вас направим в Алмалык. Возражений нет? - Тон вопроса не оставлял возможности для возражений, и я растерянно молчал. - Завтра туда следует отряд милиции. Поедете с ними. Вот путевка.
Он протянул мне бумагу, и я невольно взял ее.
- Джумаев! Вас направим…
Я тихо повернулся и пошел к двери. Вот уж никак не ожидал, что участь моя решится так скоро. Прямо не знаешь-то ли радоваться, то ли огорчаться. Работа в ГПУ, конечно, дело почетное и важное, и сам сколько раз мечтал с ребятами: а вот когда мы… Но - не готов в душе, что поделаешь. И все мысли-то в последнее время были про театр да ликбез…
У двери кабинета меня догнал Колосов, положил руку на плечо:
- Не ждал? Растерялся?
Я только покачал головой и неуверенно улыбнулся.
- Не бойся, привыкнешь! Ты не хуже других, мы за тебя поручились… Ну, ни пуха… Будь здоров! - Он крепко пожал мне руку и вдруг добавил тихо и печально: - Я, брат, тоже еду…
- Куда?
- В Нанай… Убили там секретаря ячейки…
Это был третий случай за последние дни, - басмачи не щадили активистов. Но в словах Колосова поразила меня особая, неприкрытая горечь. Когда я вышел из кабинета, мне сказали, что секретарем в Нанае работала его невеста…
Да, это были не акулы империализма - обыкновенные басмачи. Я знал, что вытворяют они с девушками, перед тем как убить…
И сомнения мои остались в кабинете нашего секретаря. Театр и ликбез могут обойтись пока без меня, сейчас мое место там, где стреляют. Алмалык - что ж, пусть будет Алмалык… Работая в губкоме комсомола, я не привык сидеть на месте. Вот только что скажут родители?
Я ждал, что дома будет ужасный скандал, когда родители узнают о моей новой работе и о завтрашнем отъезде. Особенно мама… Она просто могла не отпустить меня, пойти с жалобами и плачем в губком, в ГПУ - единственный сын, и всего семнадцать ему, и… и… Что было бы дальше, я боялся подумать. Позору не оберешься, - тут уж придется скрываться еще где-нибудь подальше Алмалыка.
Но, кажется, гроза не собралась - хорошо, что дома был отец. Женщины, правда, получили уже равные права с мужчинами, но слово отца до сих пор было в нашей семье законом, не подлежащим обсуждению, - и слава богу!
Итак, отец не возражал против моего отъезда, хотя и не обрадовался, конечно. В его согласии я видел поддержку мужчины, и еще была одна причина, связанная с обстановкой тех первых послереволюционных лет.
Отец мой вырос в интеллигентной семье, верил в силу и значение знания и часто вспоминал слова мудрого Фитрата: "Развитие каждой нации начинается с просвещения". Еще до семнадцатого года отец, по примеру Аллаера и Фитрата, собрав с помощью зажиточной родни и знакомых нужную сумму денег, снял помещение - балахану Дусимбая из Дамарыка - и открыл там школу для бедных.
Однако, к великому его огорчению, через три года после Октября прославленных ученых и мудрецов Аллаера и Фитрата обвинили в джадидизме, рядом с их именами в газетах и на собраниях стали появляться такие слова, как "ярый враг революции".
Отец боялся за свою школу, перестал вспоминать Фитрата и Аллаера и учил теперь по книгам Хамзы "Легкая литература" и "Книга для чтения". Все же, когда о просвещении народа говорили на собраниях или выступала на эту тему газета, отец нервничал и волновался - со школой была связана вся его жизнь.
Возможно, поэтому сейчас, надеясь в будущем найти во мне заступника, он промолчал и не стал возражать против моего отъезда.
А мама чуть не плакала:
- Что за комсомол такой, если он лишает меня сына! Да поразит его гнев аллаха!
- Замолчи, не смей так говорить о комсомоле! - прикрикнул отец.
- Все равно, будь он проклят!
- Хватит, тебе говорят! - Отец повернулся ко мне и сказал тоном сообщника: -Не понимает… Ты не обращай внимания. Когда надо ехать?
- Завтра.
Я чувствовал, что у отца на сердце кошки скребут, но держался он как мужчина - иначе бы мать совсем разошлась - и ничем не выказал своих сомнений и боязни.
- Это большое доверие. Будь осторожен.
Я понял: отца тревожит не только мое будущее участие в погонях и перестрелках, где жизнь моя будет в опасности, но самый факт, что его сыну, мальчишке еще, предстоит работать в ГПУ и он может сделать какую-нибудь глупость, которая покроет позором всю родню. Мол, смотри в оба - иначе из-за тебя пострадает вся семья, и школу тогда могут закрыть… Такой уж он был человек, мой отец.
Ночью я почти не спал, а когда дремал, мне виделись стычки с басмачами, перестрелки и погоня… Я совсем не боялся - но вместе с тем совсем ничего не знал о настоящей работе чекиста… Все же, раз комсомол решил направить меня в ГПУ, колебаться было бы по меньшей мере ребячеством. Отец прав: во всех отношениях это большое доверие. И хотя боевые заслуги мои ограничивались участием в недавнем прошлом в уличных потасовках, рассеченной губой да изорванной одеждой, я знал про себя, что не трус и не подведу в трудную минуту. Но ведь не только смелость нужна чекисту. А что еще? И есть ли это нужное во мне? Получится ли из меня настоящий чекист? С чего надо начинать? И как меня встретят, - вообще, что там за люди, в этом Алмалыке?
Чего не встретишь на дороге жизни!
Сегодня - радость и веселье,
А завтра - горе и печаль…
Эти вирши я сочинил, кажется, именно той ночью, - во всяком случае, они довольно верно передают мое тогдашнее смятение.
Мама тоже не спала. Она всю ночь пекла лепешки, жарила боорсаки мне на дорогу, кого-то осыпала проклятиями, тихо, чтобы не разбудить нас с отцом, плакала. Потом, зайдя в комнату, увидела, что я не сплю, подсела ко мне и принялась перекраивать старую овчинную шубу отца. В шубу можно было закатать двоих таких молодцов, как я, - и мама перешивала пуговицы, укорачивала рукава и не переставая ругала весь земной шар в целом, а губком комсомола, на его поверхности, - в особенности. Я понял из ее слов, что теперь все заботы вселенной пали на мою несмышленую голову и я непременно должен буду сгинуть под ними. Чтобы этого не случилось, она сняла с моей старой детской колыбельки - бешик - бусинки от сглаза и пришила их под воротником шубы.
Я не стал возражать - иначе я рисковал оказаться в одной компании с теми недостойными, покинутыми аллахом, которые делают все, чтобы сократить ее путь на этой земле, и замышляют сотворить ужасное зло ее единственному горячо любимому сыну…
Утром, чтобы не огорчить маму, я послушно сел завтракать. Отец и мама, казалось, нарочно медлили, я же сидел как на иголках. Наконец отец благословил меня перед дорогой. Мама заплакала в голос, обняла меня и не хотела отпускать. Я не знал, как утешить ее, осторожно освободился и молча направился к воротам.
- Устроишься, сразу напиши, - сказал мне вслед отец. Я кивнул, помахал на прощанье рукой и вышел на улицу.
- Стой, стой! - закричала мама. - Для кого ж я все это пекла?
Она догнала меня, отдала узелок с лепешками и боорсаками, снова обняла меня и заплакала.
- Ну не надо, мама… Я же не на фронт иду…
- Да-да… - сказала мама. - Уж лучше б на фронт, только рядом, здесь… Не уезжал бы ты, а, сынок?
II
В Алмалык отправилось десять верховых, все милиционеры - в помощь тамошнему ГПУ. С ними ехал и я.
Алмалык был тогда скорее не городом - ни заводов, ни фабрик, как теперь, - а большим кишлаком в предгорьях, но народу на улицах нам встретилось много и базар оказался многолюдным. Я знал со слов отца, что Алмалык стоит на пересечении старых торговых путей и связан с Ташкентом и Туркестаном с одной стороны, с Ошем, Кашгаром и далее Китаем - с другой и с Уратюбе и Кабулом - с третьей. Когда знаменитый правитель Бабур был изгнан из Самарканда, в этих местах он встретился со своими дядями и собрал силы для борьбы с Шайбани… Конечно, все это было далекое прошлое - сейчас ничто не напоминало в Алмалыке о давних походах и войнах. А о сегодняшней жизни Алмалыка я узнал сразу же по приезде: в городе было неспокойно. За окнами домиков, выстроенных из камня и глиняных катышей, рано гасили свет, в махаллях воцарялась кладбищенская тишина, и никому не ведомо было, что там происходило, в этих домиках. Не было известно и другое - какие тревожные вести принесут милиционеры наутро, - а приносили их теперь ежедневно.
Нас, приезжих, встретил начальник ГПУ Константин Иванович Зубов, плотный, лет под пятьдесят, в военном, с буденновскими усами, с решительными жестами.
- Очень хорошо! - Он поднял глаза от сопроводительной бумаги и еще раз оглядел милиционеров. - Такие джигиты нам сейчас - как воздух, ждали вас! А вы, молодой человек? - он повернулся ко мне. Я подал ему путевку губкома комсомола. Он прочел ее, посмотрел на меня, потом еще раз заглянул в путевку. Да, кажется, возраст мой и внешность его не обрадовали. Он провел пальцем по усам и сказал: - Ну что ж! Значит, так тому и быть. Посидите пока здесь, подождите. А ну, джигиты, пошли!
Зубов увел милиционеров, я остался в его кабинете один. Осмотрелся. Стол, накрытый газетами, несколько стульев. В углу, на стуле, ведро, кружка. На стене - два портрета: Ленин и Дзержинский.
Ниже портретов - лозунг, написанный большими неровными буквами: "Советская власть - это власть народа. В. И. Ленин".
"Надо будет мне самому этот лозунг написать", - решил я. Мы в комитете комсомола писали такие лозунги каждый день, и у меня получалось красиво…
Так я сидел один в комнате, думал о том, что оставил в родном Ташкенте и что ждет меня здесь. Вдруг во дворе послышался топот, где-то рядом закричала женщина. Я подошел к окну: милиционеры, приехавшие со мной, верхом выезжали со двора, но никакой женщины с ними не было. Я вернулся на место - и снова услышал женский крик, потом плач. Что это? Что здесь происходит? И что я должен делать? Отворил дверь из кабинета в коридор - плач слышался из соседней комнаты. Допрашивают? Почему она плачет, почему кричала? Что они здесь - мучают людей? Разве мы - басмачи? У них же портрет Ленина на стене!
Сжав кулаки, я шагнул к двери, за которой все пла-кала женщина, - и тут в коридор с улицы вошел Зубов.
- Что, юноша, заскучал? Ничего, долго скучать не придется. - Мы вошли в его кабинет. - Проклятые, разорили Тангатапды. Не бывал там?
- Нет.
- Жалкий кишлак. Но и его не оставляют в покое.
- Басмачи?
- Кто ж еще? Как собаки плодятся! Банда курбаши Худайберды. Не знаком?
- Нет.
- Еще познакомишься. Этот нас помучает - ловок, хитер. Молодой совсем. И грамотный - в Бухаре учился. Но в руки ему лучше не попадаться - отца родного не пожалеет. Говорят, сам допрашивает, сволочь.
За стеной снова послышался плач женщины.
- А вы… жалеете людей? - спросил я.
- Это ты о ком - "вы"?
- Ну, мы… ГПУ…
Взгляд Зубова сделался жестким.
- Разве мы пытаем людей? Где ты это слышал?
Я кивнул на стену - вот, мол, непонятно разве?
Зубов помолчал, затем улыбнулся в усы и постучал кулаком в стену:
- Саидов! - Потом повернулся ко мне: -Сейчас познакомишься с этим палачом!
В дверях кабинета появился сухощавый рослый человек.
- Слушай, Джура, кого это ты там пытаешь, а?
- Я? Пытаю? - Саидов приложил ладонь к груди. - Меня, меня пытают!
- Да ну? А то я уж и не знал, что говорить, - вот молодой человек обвиняет нас, - мол, мы мучаем людей. - Саидов глянул на меня, понял все и рассмеялся. - Кстати, Джура, познакомься. Как вас зовут, юноша?
- Сабир, - ответил я, покраснев.
- Да-да, Сабир Шукуров, направлен к нам губкомом комсомола. Новый работник.
Джура подал мне руку, мы поздоровались.
- А это, - продолжал Зубов, - это Джура Саидов, гроза басмачей и вообще всякой контры. Боятся его, хотя, по-моему, бывает мягковат.
Я не понял последних слов Зубова и ждал, что он скажет еще. Но объяснять он ничего не стал, а положил мне руку на плечо и легонько подтолкнул к Саидову:
- Будете работать вместе. Джура, возьми его к себе…
Джура кивнул. Так я стал сотрудником ГПУ Алмалыка.
Разделавшись со мной, Зубов обратился к Джуре:
- А что говорит твоя артистка?
- Опять Худайберды. Отдал их своим, всех опозорили. И певицу Уктам тоже. А плачет ее племянница. Она засватана была - теперь, говорит, кому я нужна?
- Что будешь делать?
- А что сделаешь? - Джура пожал плечами. - Пообещал, что вернем добро: У них серьги, браслеты, - в общем, все висюльки отобрали.
- Сволочи! - не выдержал Зубов. - Ну вот что. Дай сопровождающих и отправь их.
- Конечно, отправлю - только вот племянница Уктам говорит, никуда не поедет. Говорит - кому я нужна.
- А ну, пошли. И ты, Шукуров!
- Сабир, - поправил я.
- Да, Сабир, и ты. Посмотришь, как ведем допрос, - и чтобы больше об этом разговоров не было. А еще комсомол!
- Идем, Сабир, - сказал Джура. - Правда, лучше самому увидеть.
Мы перешли в соседнюю комнату - там уже сидели шесть женщин, все молодые, лишь одна была постарше, лет сорока, она обняла за плечи девушку и что-то говорила ей, а та тихо плакала. "Видно, это и есть Уктам-певица, - подумал я. Слышал о ней еще в детстве - прекрасная певица, отличная танцовщица, говорили. - А та, рядом, - ее племянница…"
- Что будем делать, Уктамхон? - спросил Зубов.
Я не ошибся. Женщина, обнимавшая свою соседку, вскочила с места:
- Ах, дорогой начальник, что нам делать, придется ехать дальше… Судьба… Чтоб ей пропасть, этой культурной революции!.. Вот - Зумрад моя плачет все…
Первый раз поехала с нами, еле упросила я ее мать отпустить девочку в культпоход, обещала беречь…
Девушка, сидевшая рядом с Уктам, все всхлипывала, не поднимая головы, лицо закрыла ладонями.
- Не плачь, сестрица, что ж теперь… - сказал ей Зубов. - Хочешь, оставайся в Ташкенте, а? Я тебе записку дам, будешь жить со сверстницами, забудешь обо всем… Не горюй - ведь вся жизнь впереди!