- Конечно, конечно, - согласилась за племянницу певица Уктам. - Правда, Зумрадджан, девочка моя, оставайся в Ташкенте, я тоже об этом думала! Мать я сама успокою. А жених - шайтан с ним! В Ташкенте еще получше найдешь! Ведь все равно не любила этого толстяка!
Зумрад, услышав такие слова, заплакала в голос и припала к теткиной груди.
- Ну вот и правильно, моя девочка, нечего тебе домой возвращаться! - Уктам обняла девушку и, приговаривая ласковые слова, целовала ее в голову. - В Ташкенте, в Ташкенте будешь жить, доченька, там тебе и дорога откроется, голосок-то у тебя соловьиный, учиться будешь, станешь певицей, почет тебе везде оказывать станут, а жениха-то себе самого лучшего, по душе найдешь! Ну не плачь, ну хватит, родная, не мучь себя, хорошо, мой ягненочек?
Девушка что-то сказала сквозь слезы. Все поняли ее так: раз говорит, значит, соглашается, - и облегченно вздохнули.
- Да, - продолжал Зубов, - что у вас отобрали, какие вещи?
- Разве вернешь их теперь? - несмело спросила одна из женщин.
- Вернем обязательно, - отрезал Зубов. - Все разыщем… Шукуров!
- Сабир, - тихо сказал я.
- Да-да, Сабир… Возьми бумагу, карандаш - пиши. Говорите, Уктамхон.
Уктам начала перечислять вещи, отобранные у женщин басмачами, а я записывал.
- Десять браслетов… Два - золотые, остальные серебряные. Еще жемчужные бусы в четыре нитки - пять штук. Золотые сережки с яхонтовыми глазками - лучше б я умерла, чем надела их! От покойной матери остались, лежали бы сейчас дома!.. Так, еще два платья из парчи… Айсара, твое платье тоже из парчи было?
Одна из женщин молча кивнула. Другая не выдержала.
- Апа, скажите о моем пальто!
- Обо всем скажу, не забуду. Значит, платьев из парчи - три. Пальто из бекасама, совсем новое, она его только вытащила из сундука, в первый раз надела - сама видела… Четыре подушки пуховые… Проклятые, даже подушки забрали! Что я забыла из украшений, а? - она повернулась к женщинам.
- Мое кольцо, - подсказали ей.
- Да, кольцо Айнисы с двумя глазками… Ну, хватит… Остальное - мелочь, так, тряпки. Проклятые, пусть смерть их настигнет, даже тряпки забрали: всех раздели, дорогой начальник. И меня, старую…
Отец рассказывал мне об искусстве Уктам - никто лучше нее не исполнял сложных классических песен, никто не мог сравниться и в танцах. И вот, оказывается, она к тому же еще и очень красива - тонкие черты лица, множество косичек, как черные змеи, опускаются до колен, большие, очень живые черные глаза играют. Только полнота выдавала ее годы - молодость Уктам миновала.
- Ничего, не огорчайтесь, - сказал Зубов, - вернем ваши вещи.
- О, дай аллах, чтоб сбылись твои слова, дорогой начальник! - Уктам молитвенно сложила ладони и склонила голову. - Ну, девочки мои, поехали.
Мы проводили женщин во двор, и они стали устраиваться на повозке.
- Хорошо, хоть лошадь не отобрали, проклятые, сразу узнали, что не наша, а торговца чаем Абдука-дыра!
Наконец повозка тронулась в путь, ее сопровождали два конных милиционера. Вскоре кавалькада скрылась за клубами пыли.
- Слишком много наобещал им, - упрекнул Джура Зубова.
- Боишься, не поймаем Худайберды?
Джура не ответил.
- Поймаем, обязательно! - заявил Зубов, как мне показалось, очень уж уверенно. Посмотрел на меня и добавил с легкой насмешкой: - Раз комсомол помогает, значит, Худайберды конец. Поймаем басмачей, Шукуров?
- Сабир, - поправил я спокойно.
- Да, Сабир.
- Скоро увидим.
- Непременно поймаем! - Зубов покрутил усы и направился к себе в комнату.
- Голодный? - спросил меня Джура.
- Есть лепешки и боорсаки.
- Пока не трогай, еще пригодятся. Сейчас пойдем на базар. Да и дело там есть.
III
Солнце сияло уже с полуденной высоты, а народу на базаре, кажется, не убавлялось. Мы шли вдоль пестрых рядов, где взгляд манили щедрые дары нашей земли: и где предлагали ярко-красные сюзане, вышитые женщинами, в жизни не выходившими на улицу, вложившими в узор всю свою душу и мечты: и где торговали меховыми шапками, модными покрывалами машинной вышивки и граммофонами с огромными раструбами… Базары Востока живут сложной, но упорядоченной жизнью - и огромные городские базары, и скромные кишлачные. Какое бы изобилие товаров ни выплеснул базар тебе навстречу, ты всегда знаешь: нужную вещь можно найти в определенном месте, и ищущий тюбетейку не зайдет в ряд, где продают чапаны.
Да, кажется, на Алмалыкском базаре можно было приобрести все, что душе угодно, - иметь бы деньги. Но денег у людей, видно, не было, поэтому многие не покупали вещь, а выменивали ее на другую. При мне за пару сапог отдали четырех баранов…
В ряду, которым мы шли, продавали тюбетейки. Я на ходу разглядывал их и вдруг заметил на руках женщины, скрывавшей лицо за белым платком, серебряные браслеты. Я дотронулся до плеча Джуры и кивком указал на женщину. Он глянул и засмеялся:
- Басмачей за дураков считаешь? Так они и понесут добычу на базар! Нет, брат, те браслеты уже пропали - ищи или в Кабуле, или в Стамбуле.
- А что же тогда Зубов?..
- Зубов правильно сказал. Вот поймаем Худайберды… Ну-ка, заглянем сюда.
Мы выбрались из тесноты рядов, пошли к чайхане, что находилась у хауза, но, не доходя до нее, Джура вдруг остановился подле пышноусого сапожника, сидевшего перед колодкой на низеньком стульчике у забора.
- А, Натанбай, опять на базар вышел?
- Ассалам алейкум, товарищ начальник! - Сапожник неожиданно ловко поднялся, приложил руки к груди. - Здоровы ли? Добро пожаловать, садитесь! - он вытер кусочком бархата стул и пододвинул его к Джуре. - Это - младший брат? - он кивком указал на меня. - Очень похож на вас, товарищ начальник.
Джура не сел, продолжал спрашивать:
- Что это тебя не было видно, Натан?
- Э-э-э, товарищ начальник, - сапожник покачал головой, - как не видно, по делам ходим… Революция нам счастье дала: еврей, ты тоже человек, сказала, свободный человек, - вот и ходим за хлебом насущным… Пятеро детей у меня, знаете, товарищ начальник, все есть просят - как не ходить за хлебом? А ваше как здоровье, товарищ начальник, не было вас несколько дней, не заболели?
- В Тангатапды ездил, - объяснил Джура. - Работа, понимаешь, Натан…
- Да-да-да-да, у вас тоже работа, товарищ начальник, трудная работа… - сапожник сочувственно вздохнул. - Врагов кругом много, сегодня работаешь, все спокойно, а завтра где душа твоя будет летать?
- А что ты там делал, Натан, а?
- Я? В Тангатапды? - сапожник высоко поднял брови, округлил глаза.
- Видел тебя.
- Зачем смеетесь, товарищ начальник! Нехорошо, я ведь тоже человек. Что мне делать в Тангатапды? В Ахангаране был, кожи привез, не смейтесь над бедным евреем. Сам болен, жена больна, пятеро детей кушать просят. Революция нам счастье дала…
- Когда видел Ураза, Натан?
- Ай, товарищ начальник! - Натан развел руками и улыбнулся. - Все видите, все знаете! Ровно месяц прошел, как видел его, две кожи мне принес, я купил - аллах надо мной! - деньги отдал…
- Не лги, Натан.
- Товарищ начальник, ай-яй-яй, я тоже человек, почему - лгу?
- Три дня назад тебя видели с Уразом.
- Зачем мучаете, товарищ начальник! - На глаза сапожника навернулись слезы. - Революция нам счастье дала… Дом мой, вы знаете, раньше был у базара, теперь живу напротив ГПУ. Пусть аллах простит оговорившего меня!
- Ну ладно, видно, я ошибся, - согласился Джура и глянул исподлобья: - Может, это был другой человек, правда, Натан?
- Истина говорит вашими устами, товарищ начальник! - Сапожник заметно оживился. - Человек похож на человека, все мы одинаковы, все сыны Адама… Конечно, ошиблись, товарищ начальник!
- Сколько взял с него за сапоги?
Натан побледнел.
- Товарищ начальник, Джура-ака… Я еще… не брал я…
- Когда Ураз придет?
- Завтра… Завтра ночью… товарищ начальник! - Сапожник прижал руки к груди, склонился к Джуре и хотел было еще что-то сказать, но тот не дал:
- Я только это хотел узнать…
С этими словами Джура двинулся дальше.
Я ничего не понял из услышанного разговора. Кто такой Ураз? Какое отношение имеет к хитрому сапожнику? Хотел было спросить Джуру, но он уже подошел к чайхане, а я был так голоден, что отложил ради обеда все свои вопросы.
Обедали мы дыней, хлебом и чаем - в общем, небогато. Потом вернулись в ГПУ.
И там я спросил:
- Кто такой Ураз?
- Старый мой знакомый… Умен и смел, но сбился с пути, пристал к басмачам…
Вот что рассказал мне Джура.
Раньше Ураз был чабаном - смотрел в горах за отарой ташкентского бая Абдукадыра, известного богача, торговца чаем. Когда в Туркестане установилась советская власть, бай собрал свое богатство и бежал в Кабул. Пастухи бая гнали отары в сторону границы, и вот тут, у границы, Ураз исчез, но не один - прихватил несколько сот баранов. Богатым стать хотел… И сейчас еще хочет - сдать баранов государству отказывается, но и жить в открытую не может… Вот и связался с басмачами - от таких, как Натан, везет Худайберды последние новости, от самого же курбаши доставляет Натану награбленные вещи, а тот сплавляет еще дальше…
- Почему же мы не арестуем Натана? Раз вы столько о нем знаете?
- Нет оснований. Знаю, но не видел.
- Так вы же сказали о сапогах!
Я не понимал! Ведь ГПУ должно бороться со всякой контрой, а Джура не хочет арестовать врага, которого можно взять голыми руками, - значит, тот и дальше будет помогать басмачам? А может, натворит еще чего похуже? Как объяснить Джуре? А может… может, он с ними заодно? - подумал я - и сам испугался своих мыслей.
- Верно спрашиваешь, говорил я о сапогах. Видел Ураза в сапогах. Натан сшил, Ураз носит. А может, украл их у Натана, а? Докажи, что нет. Натан так бы и сказал, и нам нечего ему ответить… Натан дал важные сведения, ценные. Если поймаем Ураза, многое узнаем… Тогда и о Натане подумать можно. Как говорю - верно?
Я пожал плечами: трудно сказать…
- Подумай еще… За что арестовывать сейчас Натана? За связь с басмачами? Тогда мы должны арестовать в кишлаке всех, к кому заходили басмачи… И певиц тех не должны были отпускать - вдруг тоже на басмачей работают? Нельзя таким подозрительным быть. Натан - трус, значит, ты понимать должен: мы ему скажем - сделает, басмачи скажут - тоже сделает. Все сделает, сам слышал - пять человек детей, шестая жена, все кушать просят… - Джура улыбнулся, положил мне руку на плечо: -С ними жить надо вместе, Сабир… Натана сажать не надо, пусть помогает нам - вот что надо. Со временем может стать нашим человеком. А посадил - ему плохо, жене, детишкам плохо, и нам не хорошо - кто об Уразе скажет?
В комнату вошел Зубов.
- Составь протокол по тангатапдинскому делу, прокурор просит.
- Составим… Слушай, Костя, кажется, Ураз попался…
- Дану?
- Натан сказал. Завтра Ураз к нему собирается.
- Ай да сапожник твой, хорош!
- Хорош-то хорош, да трусит больно, дрожит, как овечий хвост. Будешь возле базара, похвали, подбодри его, ладно?
- Это можно… - Зубов пошел было, но задержался в дверях: - Кого возьмешь?
Джура кивнул на меня.
- Шукуров… - Зубов задумчиво теребил ус.
Я не привык, чтобы ко мне обращались по фамилии, и снова напомнил:
- Сабир.
- Да, Сабир, - подтвердил Зубов. - Сабир Шукуров… Хорошо. Только будь осторожен - в первый раз идет.
- Постараюсь, - сказал Джура.
Зубов вышел.
Я был ужасно рад - вот она, начинается, настоящая, полная приключений жизнь! - но старался казаться невозмутимым и сдержанным: еще подумают, что мальчишка.
IV
В этот первый день мы работали до полуночи: составили, как обещали Зубову, протокол тангатапдинского дела. Джура диктовал, я писал. Так у нас и повелось, - правда, иногда он и сам писал протоколы, но, видно, находил, что мой почерк лучше, - и оформление документов легло на мои плечи.
Вот что случилось в Тангатапды.
Басмачи налетели под вечер, согнали всех - мужчин, женщин, стариков, старух, детей - на площадь. А чтобы не сказали о них люди - мол, совсем озверели, проклятые аллахом, - вынесли из домов и колыбели-бешик с грудными детьми, отдали детей матерям - пусть кормят, если нужно… Потом снова пошли по домам, брали лучшие вещи и грузили на коней… И угнали весь скот: корову, что не могла ходить, тут же и зарезали, взяли с собой тушу… Увели с собой двух девушек и восемь молодых джигитов…
В Алмалык весть о нападении пришла утром на следующий день. Джура с группой милиционеров тут же отправился в путь, и в полдень они въехали в кишлак. Люди все сидели на площади. Увидели милиционеров - и заплакали женщины, закричали дети и еще раз прокляли бандитов мужчины… Покидая кишлак, басмачи стрельнули для острастки в воздух и приказали: всем сидеть, не двигаться с места до их возвращения или - еще лучше - подождать, пока милиция глаза протрет… Посмеялись и уехали - увезли добро, угнали скот, увели людей…
Выяснилось - наведались джигиты курбаши Худайберды.
- Из всех басмачей они самые жестокие. Любят издеваться - просто так, без смысла, для развлечения. Не щадят никого. Говорят, Худайберды мстит каждому встречному и поперечному, всем, кто не с ним, кто признает власть, - мстит за утраченное богатство и за отца - никого не жалеет.
- А отец что, жив?
- Будто бы недавно умер он, Махкамбай, старый хищник… А правда или нет - не знаю. Может, прячется…
И вот вечером того дня Джура видел в Тангатапды Ураза, но издали. А рядом с ним - человека, обликом напоминавшего Натана. Зачем приходил Ураз, выяснить не удалось. Следил, не будет ли за басмачами погони, наверное…
- Вороной Ураза - знаешь, он как аэроплан, если Ураз на вороном - все, не поймаешь его, уйдет от любой погони. В тот день под ним был вороной, я и виду не подал, что заметил его… Но теперь - не убежит, - зачем-то понизив голос, уверенно закончил Джура. - Завтра поедем к нему в гости..
В этот первый свой день в Алмалыке я остался ночевать у Джуры. Большой дом с террасой и обширным двором, конфискованный у богатого торговца хлопком, был передан местной милиции, и в одной из комнат этого дома жил Джура. Комната была пустая: железная кровать в углу - и больше ничего. Джура постелил себе на полу, мне показал на кровать: ложись здесь. Я запротестовал было, но Джура и слушать не стал.
- Ложись, ложись. Здесь жить, здесь спать будешь. Завтра еще одну кровать принесем.
Мы улеглись. Джура, кажется, сразу же заснул, а я ворочался, ворочался, потом поднялся, подошел к окну, открыл. В темной осенней ночи перемигивались высоко в небе редкие звезды, тихо и безлюдно было, городок спал мертвым сном.
Я обернулся, посмотрел на Джуру - лицо его было спокойным, как вся эта тихая осенняя ночь: я разглядел, казалось, даже сетку морщинок - след прожитых лет, но потом понял, что глаза обманывают меня и дорисовывают по памяти дневных впечатлений черты лица, к которому успел привыкнуть. Тишина, спокойствие ночи передались и мне, новый город, непонятная еще работа не пугали больше. И хотя будущее мое было пока неясно и черты его таяли в наступающем времени, как образы дня в ночи, как морщины на лице Джуры в темноте комнаты, все же душа моя была спокойна. Все, что делается и сделано, - все правильно, и я на месте.
Так началась моя новая, самостоятельная и вовсе не спокойная жизнь. А оборваться она могла на следующий же день.
Проснулся я оттого, что кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза, но не сразу сообразил, где я и что со мной. Наконец узнал Джуру и окончательно стряхнул остатки сна.
- Пора, пора, время не ждет. Подымайся.
Я вскочил, быстро оделся, вышел во двор ополоснуть лицо. Солнце уже показалось, но воздух хранил еще прохладу ночи.
- Позавтракаем в дороге, а сейчас - едем. Возьмешь эту лошадь.
Я увидел заслуженную клячу, привязанную посреди двора к стволу груши, - она казалась такой же сонной, как и я, и мне захотелось спросить Джуру - не упадет ли она, если отвязать ее от дерева.
Джура глянул на меня, на клячу и улыбнулся: наверное, мысли мои были написаны у меня на лице.
- Старая, да, бегать не может. Но если сегодня будет нам удача, получишь хорошего коня. Все, поехали… Не забудь свои боорсаки.
Я сбегал за узелком с домашними припасами, что дала в дорогу мама, и мы выехали со двора.
Да, Джура сказал правду: лошадь подо мной не была призовым скакуном и вдобавок ко всему прихрамывала, - кажется, одной подковы не было…
Когда я очень уж отставал от Джуры, я подбадривал свою клячу прутиком, она кое-как нагоняла жеребца Джуры, но потом опять отставала.
- Вы что же, всех новичков так испытываете? - не выдержал я наконец.
Джура засмеялся, подождал меня.
- И за эту кобылу спасибо скажи, еле нашел, а то пешком пришлось бы тебе идти! - и снова пустил жеребца вперед, а я снова отставал и нагонял, отставал нагонял.
К полудню мы добрались до заброшенного кишлака. Печальное это было зрелище! Крыши домов провалились, дувалы разворочены, земля усеяна камнями… А кругом - тихая степь. Ни людей, ни животных.
Джура остановил жеребца, спешился.
- Что за кишлак, почему он брошен, Джура-ака? - спросил я, слезая с лошади.
- Это место люди называют Селкельди - значит "сель прошел". Каждый год беда приходит - ну прямо басмачи, даже хуже. Все губит сель - и людей, кто не успеет спастись, и скот, и дома, и добро… Так год назад государство дало людям землю под Алмалыком, и все туда переехали, всем кишлаком…
- А разве нельзя было здесь построить плотину, защититься от селя?
- Э-э, брат, хорошо ты говоришь, да силы где взять плотину строить? Сейчас людям легче переехать, чем бороться с селем… Да, земли свободной у нас много, а сил пока что мало. Но вот увидишь: будем живы - такие кишлаки здесь построим, такие сады будут цвести на этом месте! И люди возвратятся сюда, к могилам предков… А пока что… пока что посмотри-ка, не найдется ли чего в твоем узелке?
Я развязал узелок: от собранных мамой мне в дорогу припасов оставалось немного - пол-лепешки да с десяток боорсаков.
Мы устроились прямо на земле и начали завтракать.
- Смотри-ка, мать, оказывается, очень любит тебя! - шутливо заметил Джура, отламывая себе кусок лепешки.
- Как вы это узнали? - засмеялся я.
- Лепешка-то на сметане… Давно не пробовал таких вкусных. А ты говоришь - как узнал…
Я пододвинул куски лепешки поближе к Джуре, а сам принялся за боорсаки.
- Так ты, значит, из Ташкента?
- Да, а мой отец - учитель, школу открыл. Может, вы слышали, если бывали в Ташкенте, - его зовут Миршукур-домулла.
- Нет, не пришлось услышать о нем… А я сам из Тойтюбе. Потом жил в Шагози, тут недалеко, - Джура показал кивком, - прямо под той горой. Не проезжал?
- Нет, я впервые в этих местах.
- Прогоним Худайберды - побываешь и там. А сейчас опасно, гнездо басмачей недалеко, часто наведываются… Ну как, отдохнул?
- Поехали.