Профессор Шторре перевел гневный вопрошающий взгляд на Дорна. Тот покачал головой.
- Мне об этом ничего неизвестно.
- Вам неизвестно? - Профессор поднялся из-за стола. Лицо его застыло, ни один мускул не шевелился на нем.
- Ваш сын в заключении, но он жив.
Голос Дорна звучал спокойно, уверенно, и это несколько успокоило профессора.
- Я не стану работать до тех пор, - резко сказал Шторре, - пока вы не устроите мне свидание с сыном.
Он круто повернулся и твердыми шагами пошел к двери. Но на пороге силы изменили ему, и он тяжело прислонился к косяку. Потом медленно выпрямился и, не оглядываясь, скрылся в коридоре.
- Вам не следовало говорить ему о смерти сына, - сказал Дорн, повернувшись к Яринке. В голосе его слышался упрек.
- Я очень рада, что сказала ему об этом, - резко ответила Яринка. - Он теперь меньше будет верить вам.
Мэй, спокойно улыбаясь, наблюдала всю эту сцену, казалось, даже не понимая сути происходящего.
А Дорн сидел, попивая молоко, и зло поглядывал на Яринку. Один раз, только один раз назвал он имя Вальтера Шторре, празднуя свою первую победу, и - великий боже! - как сумела эта маленькая девушка, почти ребенок, использовать его первую и последнюю - он клянется - последнюю ошибку!
Когда все встали из-за стола, Мэй сказала Яринке:
- Если вам станет скучно, заходите ко мне. Я очень тоскую в этой пустыне. Вдвоем мы легче найдем способ скоротать время.
Яринка пробормотала что-то невнятное, и Мэй, плавно повернувшись, вышла из комнаты. Дорн поспешил за ней.
Внимание Яринки привлек большой аквариум у окна столовой. Она некоторое время наблюдала за рыбами сквозь прозрачную зелень воды. Золотые, голубоватые и совсем темные, они плавали, лениво поводя плавниками.
Яринка тяжело вздохнула и вытерла слезы. В конце аэродрома она заметила Юрия и Волоха. Они медленно шли вдоль стены, внимательно осматривая ее.
После обеда они прежде всего пошли в химическую лабораторию. Отперев дверь большого зала, они остановились в изумлении: лаборатория была восстановлена до мельчайших деталей. Даже большой баллон с водой стоял на своем месте. Словно и не было здесь вчера все перебито!
- Этим он хотел показать, что разрушать лаборатории нет смысла: все равно восстановят, - резюмировал Волох.
- Да, - сказал Юрий.
Они пошли по широким коридорам, распахивая все двери, заглядывая в каждую комнату. Они видели лаборатории, испытательные мастерские, даже небольшую аэродинамическую трубу. И все это ждало только одного слова Юрия Крайнева, чтобы прийти в действие.
Запертых дверей не было. Перед ними возникали все новые и новые лаборатории.
Юрий поймал себя на мысли, что совсем неплохо было бы взяться за работу, он очень стосковался по ней. Однако, сразу же отбросил эту мысль и больше к ней не возвращался.
Наконец они остановились возле двери, куда проникнуть было невозможно. Двое часовых в коричневой униформе охраняли помещение.
Волох пытался заговорить с ними, но солдаты молчали, как глухонемые. Говорить или убеждать их было бессмысленно.
Тогда пленники вышли на аэродром и долго осматривали дом снаружи. Серый тяжелый бетон казался очень крепким. Только динамит мог разрушить его. Быть может, что-нибудь подобное динамиту можно изготовить в лаборатории? Это уже давало хоть маленькую, но все же надежду. Они обошли весь аэродром и вернулись ко входу в дом. Навстречу им вышел Дорн с высоким, крепким, затянутым в коричневую униформу человеком.
У военного было крупное лицо с резкими чертами. Губы его презрительно сжимались. Униформа сидела на нем как вылитая. В начищенных крагах отражалось солнце. Дорн подвел военного к Крайневу и отрекомендовал его. Это был Макс Буш - заместитель Дорна. Он ведал охраной.
Друзья поспешили к Яринке, не имея никакого желания разговаривать со своими тюремщиками.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Потянулись долгие, тоскливые дни, удивительно похожие один на другой. Никакой работы, никаких развлечений. Все те же опостылевшие лица Буша и Дорна. Все та же улыбка на выпяченных губах Мэй.
Время от времени Дорн принимался уговаривать Крайнева. Куда больше он боялся спокойной и даже веселой настороженности Юрия, чем анархичности Волоха.
Время шло, но никто не мог заметить хотя бы малейшего перелома в настроении или поведении Крайнева. Каждое утро он вместе с Волохом бегал по аэродрому, потом делал гимнастику. После завтрака они кормили рыб в аквариуме или пели песни. Книги у них отобрали. После обеда ложились спать, называя себя мелкими буржуа. Вечерами часто гуляли по асфальту аэродрома. Иногда к ним присоединялась Мэй.
Такая жизнь приводила Юрия в исступление, но он неизменно говорил, что давно уже мечтал попасть в санаторий с таким прекрасным режимом. Дорн отвечал, что рад, если Юрий действительно доволен его гостеприимством. Тот с трудом сдерживал желание ударить Дорна за такое "гостеприимство".
Но все же Дорн был глубоко убежден, что сломит Крайнева. Он делал определенную ставку на то, что такой человек, как этот инженер, не сможет долго оставаться без работы. Огромная творческая энергия Юрия Крайнева так или иначе должна найти выход. И Дорн имел основания так думать. Чувство бессилия мучило инженера Крайнева больше всего. Невероятным усилием воли он заставлял себя спокойно разговаривать с Дорном и даже любоваться вместе с Мэй красотой солнечных закатов.
Он, человек, прошедший, несмотря на молодость, тяжелую школу жизни, ценой напряженной работы достигший мировых высот науки, вынужден по целым дням ничего не делать и только слушать плохую музыку, которая, как жиденький сироп, заливала все уголки дома.
Энергия, желание работать терзали его куда больше, чем сто Дорнов, вместе взятых. Великое дело, дело его жизни властно требовало отдать ему весь свой талант, всю энергию. А Юрий вместо этого обречен был целыми днями смотреть на серый аэродром и томиться, мечтая о той минуте, когда, наконец, возьмет в руки карандаш.
Залитые солнцем безлюдные лаборатории как бы призывали: приходи, мы ждем тебя! Готовальни на чертежных столах откликались: мы здесь. А он вместо работы сковывал свою энергию, убивал жажду творчества. Он должен был сделать из себя человека без чувств и талантов, ибо в противном случае могла прийти минута страшной и позорной измены.
Здесь, в этом изощренном плену Людвига Дорна, слово "Отчизна" стало самым ярким словом в его мыслях.
Оно ощущалось вполне материально: за ним чувствовались необъятные просторы Союза. Он слышал счастливый смех земляков, видел улыбки друзей а, широко распластанные крылья самолетов над Красной, площадью.
Теперь у него оставалось много времени для раздумий и мечтаний. Он изобрел и придумал много необычайных вещей. Его реактивные самолеты летали из Москвы на Камчатку и возвращались в Киев в тот же день. Любимая Родина неотступно стояла перед ним, огромная, величественная, - иных мыслей у него не было.
Приходил Людвиг Дорн. Он говорил о большой славе, которая ожидает инженера Юрия Крайнева, рисовал перед ним заманчивые картины будущего.
Дорн знал, что вода по капле может продолбить самый крепкий камень. И он говорил каждый день, стараясь отравить мысли инженера сладостным ядом честолюбия.
И однажды, во время очередного разговора, Крайнев без тени насмешки спросил, нельзя ли будет земной шар назвать его именем. Если Дорн может дать ему в этом твердую гарантию, то Крайнев, возможно, согласится для него работать.
Дорн растерянно улыбнулся. Он не понял - шутит Крайнев или говорит серьезно. Потом ему стало ясно - его метод обречен на провал. Он притворно весело рассмеялся.
Нет, к сожалению, он не может гарантировать такого переименования.
- Тогда нам не о чем говорить, - без тени улыбки, но явно издеваясь, промолвил Крайнев.
Дорн изменил тактику, но Крайнев заметил это не сразу. Вначале он почувствовал даже облегчение - никто не надоедал ему слащавыми разговорами о будущей славе. Такие разговоры теперь приводили его в бешенство.
А Дорн спрятал коготки, стараясь обмануть Крайнева. Это была борьба совсем разных по духу людей. Борьба старого с новым, сильного и молодого со слабым, но опытным..
Надо было узнать самые уязвимые места в сердце Крайнева, надо было найти нити старого, которые еще должны оставаться среди массива молодого, живого и здорового. А потом, превращая эти незаметные нити в глубокие трещины, расслаблять ее, чтобы затем одним ударом сломить.
Такова была новая тактика Дорна. Юрий не сразу ощутил на себе пагубные ее последствия. Но Дорн четко продумал все детали своей атаки. Проводил ее упорно, широким фронтом, хорошо понимая, что если сдастся Крайнев, то друзей его сломить будет легче, а в крайнем случае можно будет обойтись и без них.
Первый шаг в этом направлении выглядел несколько странно: Дорн распорядился сменить пластинки, которые целыми днями передавали маленькие громкоговорители. И однажды, когда Крайнев, Волох и Яринка сидели в гостиной, разглядывая рыб в аквариуме, высокие чистые звуки рояля заполнили комнату. Это был какой-то болезненный хаос звуков. Рояль стонал, звенел, звуки переливались, падали, плакали, чтобы, медленно повышаясь, передать стон больного человека.
Песня возникала незаметно. Это была даже не песня, а какой-то тягучий речитатив. Мелодия раздражала, будила какие-то темные чувства, в существовании которых человек старается не признаваться даже самому себе. Это была мука неразделенной любви, слишком рано оборвавшейся жизни, неудовлетворенность самим собою и смертельная тоска.
Дорн рассчитывал на то, что у каждого человека есть в сердце слабые струны. Играя на этих струнах, можно даже очень сильного человека заставить подчиняться. Он не знал, есть ли такие слабые струны в сердце Юрия Крайнева, но теперь ему ничего другого не оставалось, как рассчитывать только на них.
И распорядившись изменить музыку, он совсем не думал, что после нескольких таких концертов Юрий согласится работать. Он счел бы огромным успехом, если бы эти мотивы бессилия хоть немного расшатали скрепления, раздвинули бы хоть микроскопическую щель, через которую можно было бы действовать дальше. Когда отзвенела последняя нота, в гостиной долго стояла гнетущая тишина. Потом музыка повторилась.
Она создавала странное настроение, и Дорн, выходя из гостиной, заметил это. Он даже улыбнулся. И эта улыбка больше всего встревожила Крайнева.
"Чему он улыбнулся?" - подумал Юрий, стряхивая с себя оцепенение, навеянное музыкой.
- Отчего смеялся этот барон? - уже громко сказал он, ни к кому не обращаясь.
Волох сидел напротив и смотрел в окно, где в синеве неба катилось большое и жаркое летнее солнце. Яринка полулежала в кресле.
- Если нас каждый день будут угощать такой тоской, я скоро умру, не выдержу, - серьезно и грустно сказала она. - Не понимаю, зачем нас пичкают такими концертами?
- А тут и понимать нечего. - Волох поднялся и подошел к стене, где висел маленький репродуктор. - Эта канарейка поет о счастье, а тот гад, - он показал пальцем через плечо, - думает, что и нам захочется такого счастья. Черта с два!
Волох злобно ударил кулаком по черной глотке репродуктора, и тот затих, захлебнувшись на высокой ноте.
Тут только Юрий понял, почему улыбался Дорн, раскусил весь широкий план атаки. Он проверил себя - в сердце у него не было слабых струн.
Он поделился своими догадками с друзьями. Волох рассмеялся:
- Как раз! Так они меня и сломают своими романсиками. Это глупости! А если на кого-нибудь они и действуют, - добавил он, - то все равно, пока я жив, ничего не случится. Я решил так: если кто-нибудь надумает изменить, пусть заранее предупредит. Я убью его мгновенно и без боли. Если это буду я - вам поручается убить меня.
- Волох, - остановила его Яринка, - а ты бы… в самом деле мог убить меня, если б я предала?
Она произнесла последнее слово с таким ужасом, что Волох улыбнулся. Голос его звучал спокойно и уверенно, когда он ответил:
- А ты разве поступила бы иначе? Изменников Родины надо убивать, или они должны умирать сами. Это уж по их выбору. Только я глубоко убежден, что нас все это не касается.
И он вышел из гостиной, легко неся свое крепкое тело. Слышно было, как он ходил из комнаты в комнату и его шаги сопровождались предсмертными хрипами репродукторов. Они умолкали на совершенно неожиданных нотах. Волох разбивал громкоговорители деловито, неторопливо, и было что-то страшное в спокойствии этого человека, такого уверенного в своей силе.
Когда последний репродуктор умолк, Волох вернулся в гостиную.
- Пока они поставят новые, - сказал он, - пройдет не меньше двух дней, а там я опять все перебью, и в конце концов мы избавимся от этих концертов.
Юрий подумал, что концерты - это, наверное, лишь первое и притом маленькое звено большой цепи. Его рассмешила наивная беспечность Волоха.
- Чего смеешься? - рассердился пилот.
Юрий объяснил. Волох стал вдруг очень серьезным.
- Ты прав, - сказал он. - Эта седая лиса может выдумать что-нибудь такое, по чему не ударишь кулаком. Вот этого и в самом деле надо бояться.
Он помрачнел, но долго горевать было не в его характере. Несколько минут в гостиной стояла тишина. Волох вышел. Откуда-то донесся звук, похожий на комариный писк: какой-то недоломанный репродуктор еще пытался жить.
- А на всякий случай, - вдруг вмешалась Яринка, - я взяла в лаборатории яд, - и она показала Юрию маленький пакетик.
- Дай сюда, - строго приказал Юрий.
- Нет, - покачала головой Яринка. - Во-первых, там очень много таких банок и можно набрать сколько угодно, а во-вторых, здесь ты не имеешь права приказывать. Здесь мы равны и в жизни, и в смерти. - И она опустила голову на руки.
Лицо Яринки, в котором обычно было что-то детское, иногда приобретало выражение сильной, почти мужской суровости. Юрий только сейчас это заметил и испытал чувство горечи, словно он, Крайнев, был виноват в том, что Яринке не удалось пройти через всю жизнь со своей ясной солнечной улыбкой.
Где-то по коридору, хлопая дверьми, шел Волох и пел песню. Звонкое эхо повторяло неразборчивые слова.
Вдруг слова песни донеслись отчетливо - дверь в гостиную отворилась. Юрий не спеша оглянулся и вскочил с кресла. Высокий человек в сером костюме стоял на пороге. Он смотрел на Юрия и улыбался радостно и приветливо.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Владислав Казимирович Стенслёвский подошел к Крайневу, протянув руки. Улыбка искренней радости, словно от свидания с близким другом, играла на его губах. Большие глаза старались как бы сразу охватить, обнять всю фигуру Крайнева.
У него было очень приятное, интересное лицо. Каштановые волосы, выразительные голубые глаза, ровный нос, полные розовые губы и мягко очерченный безвольный подбородок.
Но самой выразительной была его улыбка. Она действительно казалась зеркалом его души - большой, наивной, чистой.
У него была манера при разговоре легко поводить, неширокими плечами. Ладони рук были нежными и мягкими.
- Вы не представляете, как я рад видеть вас, Юрий Борисович, - сказал он по-русски. - Я приложил немало усилий, чтобы перевестись сюда.
Юрий удивленно поднял брови. Этот человек даже знает его имя? Странно, очень странно. У Юрия прекрасная зрительная память, и ои уверен, что никогда прежде не встречался с этим обаятельным, приветливым человеком.
- О, не удивляйтесь, - как бы угадывая его мысли, сказал Стенслёвский. - Мы с вами никогда в жизни не виделись. Но я вас прекрасно знаю. Я читал все ваши работы - их здесь получают более чем аккуратно. С большим нетерпением ждал я вашего доклада на конгрессе. Почему вы не сделали его?
- Вы были на конгрессе? - окончательно удивился Юрий.
- К сожалению, нет, - грустно склонил голову Стенслёвский. - Меня уже седьмой год переводят с места на место, не выпуская за пределы стен и лабораторий.
- А как же конгресс? - не выдержала Яринка.
- Конгресс я слушал по радио. За семь лет вы первые люди, с которыми я могу говорить, как с друзьями. Да, я забыл, я совершенно забыл вам отрекомендоваться. Простите меня, я совсем опьянел от радости.
Он подошел к Яринке и назвал свое имя и фамилию.
Тут Юрий вспомнил, что когда-то, уже довольно давно, он читал в польском журнале статью инженера Стенслёвского о монопланах с низко поставленным крылом. После этой статьи никаких упоминаний об этом инженере действительно нигде не встречалось. Крайнев получал множество журналов, а память у него на этот счет была феноменальная.
- "Монопланы с низко поставленным крылом" - это ваша статья? - спросил он, глядя прямо в глаза инженеру.
- Вы не забыли? - воскликнул Стенслёвский. - Вы не забыли! Ведь это было восемь лет назад… Это была моя последняя статья, написанная на свободе.
От волнения на глаза его навернулись слезы.
Юрий читал эту статью, когда был на втором курсе института. Правильно, это было восемь лет назад. Очевидно, перед ним в самом деле стоял польский инженер Стенслёвский.
Они разговорились, и Юрий почувствовал, как приятно заполучить нового собеседника. Стенслёвский рассказал, как семь лет назад его украли, в буквальном смысле этого слова, украли гитлеровцы. Это произошло во время аварии с автомашиной. Все было сделано быстро и чисто, следы были тщательно заметены. Его заставляли работать - он не соглашался. Ему угрожали пытками - он пытался отравиться. Так продержался он почти пять лет и не смог найти ни малейшей возможности бежать или хоть каким-нибудь путем сообщить о себе.
Он держался пять лет, но…
- Недолго продержались, - прогремел Волох, незаметно вошедший в гостиную и слыхавший грустный рассказ Стенслёвского. - А мы вот планируем всю жизнь здесь прожить, до того нам тут понравилось.
Стенслёвский усмехнулся.
- Это безнадежно, - сказал он тихо, словно вспоминая о чем-то тяжелом и неприятном. - Я тоже так планировал, как вы. Но пять лет без работы, когда не знаешь, - куда девать свои способности, свою энергию, когда рискуешь так и умереть, не оставив после себя и следа, - это ужасно. Такую комфортабельную каторгу выдержать невозможно. - Он закрыл лицо руками и зашатался. В гостиной стало очень тихо.
Последними словами Стенслёвский как бы высказал мысли Крайнева. И в тот же миг неясное подозрение шевельнулось в сердце Юрия. Он даже не мог понять, откуда оно возникло.
Резко ломая воцарившуюся тишину, в гостиную вошел коренастый и подтянутый Макс Буш. Он остановился на пороге, поздоровался коротким полупоклоном и несколько секунд смотрел в упор на выразительное лицо Стенслёвского. Потом обвел глазами всех присутствующих и снова в упор посмотрел на Стенслёвского.
А тот смотрел на немца широко раскрытыми глазами, и тусклые огоньки беспокойства загорались постепенно в глубине его зрачков. Буш повернул голову к окну. Он обошел комнату, как бы осматривая ее, и так же молча, как вошел, удалился, оставив после себя запах крепкого табака.
Тишина в гостиной казалась еще более сконденсированной. Она давила, заставляла задыхаться.
- Кто это? - звонко спросил Стенслёвский, и его вопрос прозвучал, как стон. Нотки смертельного страха послышались в его голосе.