II
Во время отсутствия своего хозяина Уанг немедленно принялся за участок земли перед главным бунгало. Выйдя из высокой травы, покрывавшей берег у пристани, Гейст увидел широкое, плоское и пустое пространство с двумя-тремя кучами обугленных веток; пламя все вычистило между домом и первыми деревьями леса.
- Вы не побоялись поджечь траву? - спросил Гейст.
Уанг покачал головой. Под руку с европейцем шла девушка, которую звали Альмой. Но ничто во взгляде и в выражении лица китайца не обнаруживало, чтобы он сколько-нибудь отдавал себе отчет в этом новом явлении.
- Он нашел действенный способ расчистить это место, - объяснил Гейст, не глядя на молодую женщину. - Он олицетворяет собой весь мой штат, как видите. Я говорил вам уже, что у меня нет даже собаки, чтобы поддерживать мне здесь компанию.
Уанг скрылся в направлении мола.
- Он похож на тамошних слуг, - сказала она.
"Там" - означало гостиницу Шомберга.
- Китайцы удивительно похожи один на другого, - проговорил Гейст. - Он будет нам здесь полезен. Вот и дом.
Недалеко от них шесть невысоких ступенек вели на веранду. Молодая девушка выпустила руку Гейста.
- Вот и дом, - повторил он.
Она не обнаружила намерения отойти от него, но стояла неподвижно, пристально глядя на ступени, словно они составляли единственную и непреодолимую преграду. Гейст немного подождал, но она не двигалась.
- Вы не хотите войти? - спросил он, не поворачивая головы. - Не надо здесь оставаться, солнце слишком сильно печет.
Он старался победить какое-то опасение, что-то вроде на - присной потери сил, и от этого в голосе его появились жесткие мотки.
- Вы бы лучше вошли, - настаивал он.
Они двинулись оба вперед, но у самых ступенек Гейст остановился, а девушка продолжала быстро двигаться, словно впредь ничто не могло ее остановить. Она быстро пересекла веранду и вошла в полумрак выходившей на веранду средней комнаты, потом в более глубокий мрак задней комнаты; она остановилась неподвижно в темноте, где глаза ее едва различали очертания предметов, и вздохнула с облегчением. Впечатления солнца, моря и неба казались ей воспоминанием об очень тяже- iioM испытании, пережитом и наконец оконченном.
Тем временем Гейст медленно направился обратно к молу, но не дошел до берега. Практичный Уанг вооружился одной из вагонеток, на которых подвозили уголь к судам. Он появился, толкая ее перед собой с мешком Гейста и узлом, содержащим ввернутое в шаль госпожи Шомберг имущество девушки. Гейст сделал полуоборот и пошел вдоль ржавых рельс. Перед домом Уанг остановился, взвалил себе на плечо мешок, потом взял узел в руки.
- Положите это в большой комнате на стол. Поняли?
- Моя знает, - проворчал Уанг.
Гейст смотрел, как Уанг удалялся с веранды. Сам он вошел в полумрак большой комнаты, только когда увидел, как он вышел обратно. В эту минуту Уанг находился позади дома, откуда не мог видеть, но мог слышать происходившее. Китаец услыхал голос того, которого обычно, в те времена, когда на острове было много народа, называли "номером первым". Уанг не мог понять слов, но его заинтересовала интонация.
- Где вы? - кричал номер первый.
Затем Уанг расслышал гораздо более слабый голос, которого он еще никогда не слыхал - новое впечатление, которое он воспринял, наклонив голову набок.
- Я здесь… подальше от солнца.
Новый голос казался далеким и неуверенным; Уанг подождал некоторое время, не двигаясь; верхушка его бритого черепа приходилась как раз на уровне пола веранды, но он больше ничего не слыхал. Его лицо сохраняло непроницаемую неподвижность. Вдруг он наклонился и поднял деревянную крышку от ящика из-под свечей, валявшуюся на земле, у его ног. Разломав ее руками, он направился к сараю, где приготовлял кушанье, и там, присев на корточки, принялся разводить огонь под сильно закопченным чайником, по всей вероятности, чтобы приготовить чай. Уанг был несколько знаком самым поверхностным образом с жизнью европейцев, жизнью в остальном так загадочно недоступной его пониманию и заключавшей в себе непредвиденные возможности добра и зла, которые следовало подстерегать осторожно и внимательно.
Ill
В то утро, как и в каждое утро с тех пор, как он вернулся на Самбуран с молодой девушкой, Гейст вышел на веранду и обло котился на перила в спокойной позе помещика. Пересекавшие остров горы закрывали собой от бунгало восход солнца, торжествующий или грозный, сумрачный или ясный. Обитатели дома не могли по рассвету судить о судьбе грядущего дня. Он являлся им в полном расцвете, а глубокая тень поспешно отступала, как только жгучее солнце показывалось из-за гор и изливало свой свет, пожирающий, словно враждебный взгляд. Но Гейсту, некогда "номеру первому" на этом острове, кишевшем в то время человеческими существами, нравилось это продолжение утренней свежести, смягченного полусвета, легкого призрака скончавшейся ночи, аромат ее темной души, пропитанный росой, задержавшийся еще мгновение между широким пожаром неба и пламенеющим зноем моря.
Гейсту трудно было не давать своему рассудку углубляться в характер и последствия последнего его поступка, заставившего его позабыть о роли безразличного наблюдателя. Тем не менее он сохранил достаточно философии, чтобы не позволять себе доискиваться, чем все это кончится. Но в то же время, несмотря ни на что, в силу долгой привычки и сознательного намерения, он все еще оставался зрителем, бьггь может менее наивным, но (как он это замечал с некоторым удивлением) немногим более проницательным, нежели большинство смертных: как и все мы, действующие, он лишь сумел сказать себе с несколько деланным презрением:
- Посмотрим!
Он поддавался этим приступам саркастического сомнения только в одиночестве. Теперь эти моменты случались не особенно часто, и он не любил, когда они наступали. В это утро беспокойство не успело охватить его. Альма пришла к нему задолго до того, как солнце, выступив из-за цепи холмов Самбурана, прогнало тень раннего утра и запоздалая ночная свежесть покинула кровлю, под которой они жили уж три месяца. Она пришла, как и в другие дни. Он слышал ее легкие шаги в большой комнате, в той комнате, в которой он распаковывал полученные из Лондона ящики, в комнате, уставленной теперь по трем сторонам книгами до половины высоты стен. Выше полок тонкие циновки доходили до обтянутого белым коленкором потолка. В полумраке одиноко поблескивала золоченая рама портрета Гейста-отца, написанного знаменитым художником.
Гейст не оглянулся.
- Знаете, о чем я думал? - спросил он.
- Нет.
В голосе молодой женщины всегда звучало некоторое беспокойство, словно она никогда не знала хорошенько, какой обо- |ют может принять разговор. Она облокотилась рядом с ним на перила.
- Нет, - повторила она. - Скажите мне.
Она подождала. Потом, не столько робко, сколько нехотя, спросила: I - Обо мне? f - Я спрашивал себя, когда вы придете? - сказал Гейст, не глядя на свою подругу, которой после нескольких попыток и комбинирования отдельных букв и слогов он дал имя "Лена".
Помолчав немного, она проговорила:
- Я была недалеко от вас.
- Но, по-видимому, это было для меня недостаточно близко.
- Вам стоило только позвать меня, если бы я была вам нужна. И я не очень долго причесывалась.
- Надо полагать, что для меня это было все же слишком долго.
- Одним словом, вы все-таки думали обо мне. Я рада. Знаете, мне иногда кажется, что если вы когда-нибудь перестанете обо мне думать, я перестану существовать.
Он повернулся, чтобы посмотреть на нее. Она часто говорила такие вещи, которые его поражали. Появившаяся на губах молодой женщины неопределенная улыбка исчезла под его пытливым взглядом.
- Что вы хотите сказать? - спросил он. - Это упрек?
- Упрек? Что вы! Где вы тут видите упрек? - возразила она.
- В таком случае, что вы хотите сказать? - настаивал он.
- То, что я сказала; ничего больше того, что я сказала. Зачем вы несправедливы?
- Ну вот, это уж во всяком случае упрек!
Она покраснела до корней волос.
- Можно подумать, что вы стараетесь доказать, что у меня дурной характер, - прошептала она. - Правда? Скоро я буду бояться открыть рот. Вы заставите меня поверить, что я совсем злая.
Лена опустила голову, Гейст смотрел на ее гладкий, низкий лоб, слегка порозовевшие щеки и красные губы, полуоткрытые над сверкающими зубами.
- А тогда я и буду злая, - проговорила она с уверенностью. - Я могу быть только такой, какой вы меня считаете.
Гейст сделал легкое движение. Она положила руку на его руку и продолжала, не поднимая головы, с дрожью в голосе, несмотря на неподвижность тела.
- Это истинная правда. Иначе и не может быть между такой женщиной, как я, и таким мужчиной, как вы. Вот мы здесь вдвоем, совершенно одни, а я не сумею даже сказать, где мы находимся.
- А между тем это очень известная точка на земном шаре, - тихонько сказал Гейст. - В свое время распространено было не менее пятидесяти, а вернее, даже ста пятидесяти тысяч проспектов. Этим занимался мой друг. У него были широкие планы и непоколебимая вера. Из нас обоих верующим был он. Без со мнения, сто пятьдесят тысяч проспектов.
- Что вы хотите сказать? - спросила она тихо.
- В чем я могу упрекнуть вас? - начал снова Гейст. - В том, что вы приветливы, добры, милы и… красивы?
Наступило молчание. Потом она сказала:
- Лучше, чтобы вы меня считали такой. О нас некому что бы то ни было думать, хорошее или дурное.
Изумительный тембр ее голоса делался при этих словах особенно прекрасным. Невыразимое впечатление, которое производили на Гейста некоторые ее интонации, было скорее физическим, чем моральным, он отлично это понимал. Казалось, что каждый раз, как она говорила, она отдавала ему частицу себя, что-то бесконечно тонкое и необъяснимое, к чему он был крайне восприимчив и чего бы ему страшно недоставало, если бы она когда-либо покинула его. Гейст погрузил взгляд в глаза Лены и, заметив, что ее обнаженная рука вытянулась вверх, откинув короткий рукав, поспешил прижаться к белой коже своими большими русыми усами; вскоре они вошли в дом.
Уанг тотчас появился и, присев на корточки, принялся за какие-то таинственные манипуляции с растениями у ступенек веранды. Когда Гейст и молодая женщина снова вышли, китаец исчез своим особым способом; казалось, что он исчезает из жизни, а не из глаз, испаряется, а не перемещается. Они сошли со ступенек, глядя друг на друга, и быстрыми шагами направились к лесу. Они не прошли и десяти шагов, как без малейшего движения и без малейшего шума Уанг материализовался в глубине пустой комнаты. Он стоял неподвижно, обводя глазами комнату, осматривая стены, словно рассчитывая на них увидеть какие-либо надписи или знаки, исследуя пол, словно разыскивая на нем капканы или оброненные деньги. Потом он слегка кивнул головой портрету Гейста-отца, сидевшего с пером в руке перед разложенным на красном сукне листом бумаги; затем он бесшумно выступил вперед и принялся убирать посуду.
Он двигался без торопливости, но неизменная точность его движений, протекавших в полнейшей тишине, придавала этому занятию вид фокусов. И закончив фокусы, Уанг исчез со сцены, чтобы через минуту снова материализоваться позади дома. Он материализовался, удаляясь без видимой или угадываемой цели, но, пройдя шагов десять, остановился, повернулся вполоборота и прикрыл глаза рукой. Солнце выступило из-за холмов Самбурана. Огромная тень утра сбежала, и Уанг поспел как раз вовремя, чтобы увидеть вдали, в пожирающем солнечном свете, "номера первого" и женщину, двумя маленькими белыми пятнышками выделявшихся на темной полосе леса. Через мгновение они скрылись. С минимальным количеством движений Уанг, в свою очередь, исчез с залитой солнцем площадки.
Гейст и Лена достигли тенистой лесной тропы, которая пересекала остров и недалеко от своей высшей точки была загромождена срубленными деревьями. Но они не собирались идти гак далеко. Пройдя некоторое расстояние, они свернули с тропы в таком месте, где не было колючего кустарника и где увешанные лианами деревья стояли в некотором отдалении друг от друга в своей собственной тени. Здесь и там на земле мерцали солнечные пятна. Они молча подвигались среди этой неподвижности, дышавшей покоем, полным одиночеством, отдыхом усыпления без снов. Они вышли на опушке леса и, между скалами и крутой отлогостью, которая образовывала небольшую площадку, повернулись, чтобы посмотреть на море. Оно было пусто; цвет его растворялся в солнечном свете вплоть до горизонта, затуманенного кольцом зноя, так что оно казалось невесомым сиянием в бледной и ослепительной бесконечности, над которой расстилалось более темное пламя неба.
- У меня от этого кружится голова, - прошептала молодая женщина, закрывая глаза и положив руку на плечо своего спутника.
Гейст, пристально смотревший на юг, воскликнул:
- Парус!
Последовало молчание.
- Он, должно быть, очень далеко, - сказал он, - не думаю, чтобы вы смогли его увидеть. Верно, какая-нибудь барка, направляющаяся к Молуккским островам. Идем. Не надо здесь оставаться.
Обняв ее одной рукой, он провел ее немного дальше, и они устроились в тени; она сидя на земле, он лежа у ее ног.
- Вы не любите смотреть на море оттуда, сверху? - спросил он немного погодя.
Она покачала головой. Это огромное пустое пространство представляло собой в ее глазах мерзость запустения. Но она повторила только:
- У меня от этого кружится голова.
- Слишком просторно? - спросил он.
- Слишком пустынно. У меня от этого сжимается сердце, - добавила она тихо, как будто признаваясь в секрете.
- Боюсь, - сказал Гейст, - что вы вправе обвинять меня в этих ощущениях. Но что же делать?
Он говорил шутливым тоном, несмотря на серьезный взгляд, которым глядел на молодую женщину. Она возразила:
- Я не чувствую себя одинокой с вами, совсем нет. Только когда мы приходим сюда и я вижу всю эту воду, весь этот свет…
- В таком случае мы никогда больше не придем сюда, - прервал он.
Она немного помолчала, и пристальность ее взгляда заставила Гейста отвести глаза.
- Как будто все живое исчезло под водой, - сказала она.
- Это напоминает вам историю потопа, - прошептал он, лежа у ее ног, которые он разглядывал. - Разве вы боитесь новою потопа?
- Я бы не хотела остаться на земле в полном одиночестве Когда я говорю об одиночестве, я подразумеваю нас обоих, разумеется.
- Правда?
Гейст лежал молча.
- Видение разрушенного мира, - начал он мечтать вслух. Вы жалели бы о нем?
- Я жалела бы о счастливых людях, которые в нем жили, - ответила она просто.
Гейст перевел взгляд с ног молодой женщины на ее лицо, и ему показалось, что он увидел на нем, как видно солнце сквозь облака, скрытое пламя ума.
- А я бы думал, что за них-то как раз следовало бы радоваться. Вы не находите?
- О да, я понимаю, что вы хотите сказать; но ведь пока все кончилось, прошло целых сорок дней.
- Вы, по-видимому, отлично осведомлены обо всех подробностях.
Гейст сказал это, только чтобы что-нибудь сказать и не сидеть перед нею молча. Она не смотрела на него.
- Воскресная школа, - прошептала она. - Я ее аккуратно посещала с восьми до тринадцати лет. Мы жили в северной части Лондона, возле Кингсланд-Рода. Это было довольно хорошее время. Тогда мой отец зарабатывал недурно, и хозяйка посылала меня после обеда в школу со своими дочерьми. Это была славная женщина. Ее муж служил на почте сортировщиком или чем-то в этом роде. Иногда он снова уходил после обеда на ночное дежурство. Потом как-то раз произошла ссора, и они нас выгнали. Я помню, как я плакала, когда вдруг пришлось собирать вещи и идти искать другую квартиру. Я так никогда и не узнала, в чем было дело…
- Потоп, - рассеяно пробормотал Гейст.
Он начинал составлять себе представление о личности молодой женщины, словно в первый раз с тех пор, как они жили вместе, нашел время ее разглядеть. Особый тембр ее голоса, с его смелыми и грустными модуляциями, придал бы смысл самой пустой болтовне. Но она не была болтлива. Она, скорее, казалась молчаливой, со склонностью к неподвижности; она сидела очень прямо, не шевелясь, как некогда на эстраде в промежутке между двумя отделениями концерта, со скрещенными ногами и опущенными на колени руками. Среди их интимной жизни ее спокойный, серый взгляд производил на Гейста, помимо его воли, впечатление чего-то необъяснимого - глупости или вдохновения, слабости или силы, - или просто пустой пропасти, непрестанной замкнутости даже в минуты кажущегося единения.
Наступило продолжительное молчание, во время которого она не смотрела на него. Потом вдруг, как будто слово "потоп" впечаталось в ее уме, она спросила, глядя в небо:
- Здесь никогда не бывает дождя?
- Есть период почти ежедневных дождей, - сказал удивленный Гейст. - Бывают даже грозы. Один раз у нас даже шел дождь из грязи.
- Дождь из грязи?
- Наш сосед, которого вы видите вон там, выплевывал пепел. Он иногда прочищает таким образом свою раскаленную добела глотку. В то же время разразилась гроза. Это был знатный кавардак. Но обычно наш сосед вполне благовоспитан; он ограничивается тем, что спокойно дымит, как тогда, когда я вам в первый раз показал его дым на горизонте, с палубы нашей шхуны. Это ленивый вулкан, добрый парнюга-вулкан.
- Я уже видела раз гору, которая так дымила, - сказала она, устремив взгляд на стройный ствол древовидного папоротника в десяти шагах от себя, - Это было вскоре после нашего отъезда из Англии, быть может, через несколько дней. Я была сначала гак больна, что потеряла представление о времени. Дымившаяся юра… я не знаю, как она называлась.
- Может быть, Везувий, - подсказал Гейст.
- Да, так.
- Я его тоже видел много лет… нет, целую вечность тому назад.
- Когда ехали сюда?
- Нет, гораздо раньше, чем я надумал побывать в этой части света. Я был еще ребенком.
Она обернулась и внимательно посмотрела на него, словно стараясь найти в зрелом лице мужчины с редеющими волосами следы этого детства. Гейст выдержал этот наивный осмотр с шутливой улыбкой, скрывавшей глубокое впечатление, которое производили на него эти серые, загадочные глаза, и относительно которого он не мог бы сказать, шло ли оно к его сердцу или к его нервам, было ли оно чувственным или интеллектуальным, нежным или раздражающим.
- Ну что же, властительница Самбурана, - сказал он наконец, - заслужил ли я вашу милость?
Она словно очнулась и встряхнула головой.
- Я думала, - прошептала она очень тихо.
- Думы… поступки… все это ловушки. Если вы начнете думать, вы будете несчастливы.
- Я не о себе думала, - заявила она с простотой, которой он был несколько смущен.
- В устах моралиста подобное заявление звучало бы порицанием, - сказал он наполовину серьезно, - но я не хочу подозревать вас в том, что вы моралистка. Я с этой публикой давно не в ладах.
Она внимательно слушала.
- Я поняла, что у вас нет друзей, - сказала она. - Мне приятно, что у вас нет никого, чтобы критиковать то, что вы сделали. Я счастлива, что никому не мешаю.