Гейст собирался что-то сказать, но она не дала ему времени Не заметив его движения, она продолжала:
- Я спрашивала себя вот о чем: почему вы здесь?
Гейст снова оперся на локоть.
- Если под словом "вы" вы подразумеваете "мы", вы хорошо знаете, почему мы здесь!
Она опустила на него взгляд.
- Нет, не то. Я хотела сказать, раньше… Прежде чем мы встретились и вы с первого взгляда угадали отчаянное положение, в котором я находилась, не имея ни души, к кому бы я могла кинуться. И вы хорошо знаете, что спасения у меня не было.
Голос ее при этих словах упал, словно она собиралась на них остановиться, но выражение Гейста, сидевшего у ее ног с поднятыми на нее глазами, было настолько вопросительное, что она продолжала после короткого вздоха:
- Это было поистине безвыходное положение. Я уже говорила вам, что мне надоедали грязные субъекты. Это делало меня несчастной, смущало, сердило меня. Но как я этого человека ненавидела, ненавидела, ненавидела!
"Этот человек" - это был цветущий Шомберг, с военной выправкой, благодетель европейцев (приличный стол в приличном обществе), зрелая жертва запоздалой страсти. Молодая женщина вздрогнула. На мгновение характерная гармоничность ее лица была нарушена. Пораженный Гейст вскричал:
- Зачем об этом думать теперь?
- Потому что на этот раз я выбилась из сил. Это не было как прошлые разы. Это было хуже, и намного. Я готова была умереть от страха. А между тем я только сейчас начинаю понимать, какой бы это был ужас. Да, только теперь, с тех пор, как мы…
Гейст сделал легкое движение.
- …приехали сюда, - докончил он.
Ее напряжение прошло, покрасневшее лицо постепенно приняло свой обычный вид.
- Да, - сказала она, бросив на него восхищенный взгляд.
Потом ее лицо подернулось грустью; все тело ее незаметно опустилось.
- Но вы, во всяком случае, должны были сюда вернуться? - спросила она.
- Верно. Я ожидал только Дэвидсона. Да, я собирался вернуться сюда, к этим развалинам, к Уангу, который, быть может, Не думал меня уже увидеть. Невозможно угадать выводы, которые делает китаец, или как он к тебе относится.
- Не говорите о нем. Он производит на меня тягостное впечатление. Говорите о себе.
- Обо мне? Я вижу, что вы все еще заинтересованы тайной моего пребывания здесь. Но в нем нет никакой тайны. Первоначально за мое существование ответствен человек с гусиным пером, изображенный на портрете, который вы так часто разглядываете. Он ответствен также в качестве того, что это существование собой представляет - или, вернее, представляло. Это был по-своему великий человек. Я не знаю в точности истории его жизни. Думаю, что он начал, как другие: верил в хорошие слова, принимал звон золота и благородные идеалы за наличные деньги. Впрочем, впоследствии он сам сделался мастером в том искусстве. Позже он нашел… Как бы вам это объяснить? Предположите, что мир - это фабрика и все люди - рабочие в ней. Так вот, он нашел, что жалованье недостаточно велико, что его уплачивают фальшивою монетой.
- Понимаю, - медленно проговорила она.
- Правда?
Гейст, говоривший словно для самого себя, с удивлением поднял глаза.
- Это открытие было не ново, но он приложил к нему всю свою способность к презрению. Она была необъятна. Она была достаточно сильна, чтобы высушить всю землю. Я не знаю, сколько умов он покорил. Но мой ум был в то время очень молод, а молодость, мне кажется, легко увлечь даже отрицанием. Он был очень жесток, но в то же время не лишен чувства жалости. Он покорил меня без труда. Человеку без сердца это не удалось бы. Он не был совершенно безжалостным даже к глупцам. Он мог возмущаться, но был слишком велик, чтобы унизиться до сарказма и насмешки. То, что он говорил, не предназначалось, не могло предназначаться для широкой публики, и мне льстило, что я находился в числе избранных. Они читали его книги, но я - я слышал его живое слово. Против него нельзя было устоять. Казалось, что этот ум сделал меня своим доверенным, открыв передо мною одним силу своего отчаяния. Это, конечно, не так. В каждом пожившем довольно долго человеке есть частица моего отца. Но другие не говорят. Они не могут. Они не умеют, или, быть может, если бы умели, они не хотели бы говорить. На земном шаре человек - непредвиденная случайность, которая не выносит внимательного разглядывания. Как бы то ни было, этот человек умер так же спокойно, как засыпает ребенок. Но после того, как я слушал его речи, я уже не мог заставить свою душу сойти на улицу, чтобы там бороться. Я отправился вести бродячую жизнь в качестве независимого наблюдателя, поскольку это вообще возможно.
В течение довольно долгого времени серые глаза молодой женщины разглядывали лицо Гейста. Она замечала, что, обращаясь к ней, он, в сущности, говорил с самим собою. Он поднял глаза и, казалось, разгадал ее. Он спохватился с легкой усмешкой и продолжал другим тоном:
- Все это не отвечает на вопрос, почему я приехал сюда? Правду говоря, тут приходится рыться в непроницаемых тайнах, которые не стоят того, чтобы на них останавливаться. Человек носится по волнам; те, которые успевают, носясь по волнам, приплыли к успеху. Я не хочу сказать, что мое положение является успехом; вы бы мне не поверили. Нет, я не добился успеха, но это не такая большая беда, как можно подумать. Из этого ничего нельзя вывести, кроме, быть может, скрытой слабости моего характера, но и это еще не бесспорно.
Он пристально смотрел на нее такими серьезными глазами, что она почувствовала необходимость ответить ему слабой улыбкой, хотя и не поняла его слов. Эта улыбка отразилась, еще более слабо, на губах Гейста.
- То, что я вам сейчас говорю, все еще не отвечает на ваш вопрос, - продолжал он, - и, по правде говоря, я не сумею на него ответить; но факты имеют известную положительную ценность, и я расскажу вам факт. Однажды я встретил прижатого к стене человека. Я употребляю это выражение потому, что оно отлично рисует положение человека, и потому, что вы сами его как-то раз употребили. Вы знаете, что оно означает.
- Что вы говорите? - прошептала она, пораженная. - Мужчину?
Гейст расхохотался.
- О, это манера говорить, - произнес он.
- Я знала, что это не могло быть одно и то же… - проговорила она вполголоса.
- Я не стану утомлять вас этой историей. Как это ни покажется вам странным, это было таможенное дело. Он предпочел бы, чтобы его убили на месте, то есть отправили бы его душу на тот свет, вместо того чтобы отобрать у него его достояние, все его жалкое достояние на этом свете. Я видел, что он верил в существование того света, потому что, будучи прижатым к стене, он упал на колени и молился. Что вы об этом скажете?
Гейст остановился. Она внимательно смотрела на него.
- Вы не посмеялись над ним? - проговорила она.
Он сделал резкое протестующее движение.
- Дитя мое, я не мерзавец! - воскликнул он.
Потом своим прежним тоном продолжал:
- Мне даже не пришлось скрыть улыбки. Не от чего было. Положение человека не было смешным, оно было, скорее, трогательным; он так хорошо воплощал в себе все прошлые жертвы Великой Комедии! Но мир движется исключительно глупостью, которая становится поэтому вещью почтенною. Впрочем, это был, что называется, "порядочный человек". Я не хочу сказать, что он был порядочен потому, что молился. Нет, это вправду был отличный парень; он совсем не был сотворен для этого мира, в котором являлся аномалией прижатый к стене порядочный человек, созданный на радость богам; потому что ни один приличный смертный не станет созерцать такого рода картины.
Какая-то мысль, казалось, пробежала у него в голове. Он взглянул на молодую женщину.
- А вы, когда вы были также прижаты к стене… вам приходило в голову молиться?
Она не моргнула глазом, не дрогнула. Она только уронила следующие слова:
- Я не то, что называется "порядочная девушка".
- Вот это уклончивый ответ, - сказал Гейст после короткого молчания. - Одним словом, парень молился, и, после того как он признался мне в этом, я был поражен комизмом положения. Нет, не заблуждайтесь относительно смысла моих слов - я, разумеется, говорю не о его поступке. И даже представление о вечности, бесконечности и всемогуществе, приглашаемых для разоблачения заговора двух подлых португальских метисов, не способно рассмешить меня. С точки зрения просящего, опасность, которую надо было отвратить, представляла собою нечто вроде конца света - или еще хуже. Нет, что увлекло мое воображение, это то, что я, Аксель Гейст, самое отрешенное ото всего в мире существо, самый совершенный бродяга на земном шаре, равнодушный созерцатель житейских треволнений, именно я должен был ему попасться, чтобы сыграть роль посланника провидения. Я - человек неверующий и все презирающий…
- Вы хотите казаться таким, - перебила она своим прелестным голосом с ласковой интонацией.
- Нет, я таков от рождения, или по воспитанию, быть может. Я недаром сын моего отца, человека с картины. Я - целиком он - за исключением гениальности, таланта. И во мне еще менее гениальности, чем я было думал, потому что с годами даже презрение покидает меня. Ничто никогда не забавляло меня так, как этот случай, когда я внезапно призван был играть такую неправдоподобную роль. Один момент меня это очень развлекало. Я вытащил беднягу из угла, к которому он был притиснут, вы понимаете.
- Вы спасли человека ради забавы… Точно ли вы это хотите сказать? Только ради забавы?
- К чему этот подозрительный тон? - возразил Гейст. - Я полагаю, что мне неприятно было видеть это исключительное отчаяние. То, что вы называете забавой, явилось потом, когда я обнаружил, что представляю для него живое, осязаемое, воплощенное доказательство действительности молитвы. Это меня почти восхищало. И потом, разве я мог бы с ним спорить? Немыслимо возражать против такой очевидности, и, если бы я спорил, это имело бы такой вид, точно я хочу приписать всю заслугу одному себе. Его признательность была и без того прямо ужасающей. Забавное положение, а? Скука пришла потом, когда мы жили вместе на его корабле. Я создал себе связь в минуту оплошности. Определить ее с точностью я бы затруднился. Мы каким-то образом привязываемся к людям, которым что-нибудь сделали. Дружба ли это? Я не знаю хорошенько, что это было такое. Я знаю только, что человек, завязавший связь, погиб. Семя развращенности вошло в его сердце.
Гейст говорил легким тоном, с тем оттенком шутливости, который придавал пикантность всем его разговорам и, казалось, исходил из самой сущности его мыслей. Женщина, которая встретилась на его пути, умом которой он завладел, присутствие которой все еще удивляла его, с которой он не знал, как жить, это человеческое создание, такое близкое и в то же время такое загадочное, наполняло его более острым ощущением реальности, чем он когда-либо испытывал за всю свою жизнь.
Поставив локти на поднятые колени, Лена держала голову в руках.
- Вы устали сидеть здесь? - спросил Гейст.
Вместо ответа она слегка, почти незаметно повела головой.
- Почему такой серьезный вид? - продолжал он.
Он тотчас же подумал, что постоянная серьезность гораздо более переносима, нежели постоянная веселость.
- Впрочем, это выражение очень к вам идет, - добавил он не из дипломатии, а по искреннему убеждению. - И если я не вынужден приписывать его скуке, то буду сидеть и смотреть на вас до тех пор, пока вы не пожелаете уйти.
Это была правда. Он еще находился во власти нового очарования их совместной жизни, самолюбия, польщенного обладанием этой женщиной, - чувство, знакомое всякому мужчине, не перестававшему быть мужчиной. Глаза молодой женщины обратились к нему, остановились на нем, потом снова погрузились в более густую темноту у подножия прямых стволов, раскинутые кроны которых медленно собирали тени. Горячий воздух едва заметно дрожал вокруг ее неподвижной головы. Она не хотела на него смотреть из смутного опасения выдать себя. В самой глубине своего существа она ощущала непреодолимое желание отдаться ему полнее, каким-нибудь актом полного самопожертвования, но он, по-видимому, об этом нисколько не догадывался. Это был странный человек, не имевший потребностей. Она чувствовала на себе его взгляд и, так как он молчал, сказала с чувством неловкости, потому что никогда не знала, что может означать его молчание:
- Так вы жили с этим другом… с этим порядочным человеком?
- Это был прекрасный человек, - ответил Гейст с неожиданной быстротой. - Тем не менее наше товарищество было с моей стороны слабостью. Я нисколько не стремился к этому, но он не хотел меня отпустить, а я не мог сказать ему правду слишком резко. Он принадлежал к тем людям, которым ничего нельзя объяснить. Он был чрезвычайно чувствителен, и надо было иметь сердце тигра, чтобы оскорбить его нежные чувства слишком грубыми словами. Его ум походил на опрятную комнату, с белыми стенами и с полдюжиной соломенных стульев, которые он все время переставлял в различных комбинациях, но это были все те же стулья. Жить с ним было чрезвычайно легко, но он увлекался несчастной фантазией заняться этим делом - вернее, эта идея овладела им. Она вошла в эту скудно меблированную комнату, о которой я только что говорил, и уселась на всех стульях. Ничем нельзя было выжить ее - вы понимаете! Это означало обеспеченное богатство для него, для меня, для всех. В былое время, в минуты сомнений, через которые непременно проходит человек, решивший держаться вне нелепостей существования, я часто спрашивал себя, с преходящим ужасом, каким способом жизнь попытается справиться со мной? И вот - это-то и был избранный ею способ! Он вбил себе в голову, что ничего не может делать без меня. Неужели, говорил он, теперь я покину и разорю его? Кончилось тем, что в одно прекрасное утро - я спрашиваю себя, падал ли он на колени и молился ли в ту ночь? - в одно прекрасное утро я сдался.
Гейст резким усилием вырвал пучок высохшей травы и отбросил его прочь нервным движением.
- Я сдался, - повторил он.
Обратив к нему взгляд, не пошевельнувшись, с тем напряженным интересом, который он пробуждал в ее сердце и в ее уме, молодая женщина прочла на лице Гейста всю силу волновавших его чувств, но это выражение вскоре исчезло, сменившись мрачным раздумьем.
- Трудно устоять, когда все тебе безразлично, - заметил он. - Быть может, во мне есть доля каприза. Мне нравилось болтать глупые и вульгарные фразы. Никогда меня так не уважали на Островах, как когда я стал говорить на коммерческом жаргоне, как самый настоящий идиот. Честное слово, мне кажется, что одно время я пользовался несомненным почетом. Я играл свою роль с серьезностью первосвященника. Надо было быть лояльным по отношению к этому человеку. С начала до конца я был так всецело, так безупречно лоялен, как только мог. Я думаю, что он что-то смыслил в угле, и даже, если бы я заметил, что он ничего не смыслит - как это и было на самом деле - тогда… я не вижу, что бы я мог сделать, чтобы остановить его. Тем или другим способом, надо было оставаться лояльным. Истина, труд, честолюбие, даже любовь, быть может, только лишь марки в жалкой и достойной презрения игре жизни, но раз уж взял карты в руки, надо доигрывать партию. Нет, тень Моррисона не имеет оснований преследовать меня… Что случилось, Лена, скажите? Почему вы так широко открыли глаза? Вам дурно?
Гейст собирался вскочить на ноги; молодая женщина протянула вперед руку, чтобы остановить его, и он остался сидеть, опершись на одну руку и пристально наблюдая появившееся на юном лице выражение тоски, словно Лене не хватало воздуха.
- Что с вами? - повторил он, чувствуя странное нежелание двинуться, прикоснуться к ней.
- Ничего.
Ее горло судорожно сжалось.
- О нет, это невозможно, какое имя вы назвали? Я плохо его расслышала.
- Какое имя? - повторил с удивлением Гейст. - Просто имя Моррисона. Так звали того человека, о котором я только что говорил. А дальше?
- И вы говорили, что он был вашим другом?
- Вы достаточно слышали, чтобы судить об этом лично. Вы знаете о наших с ним отношениях столько же, сколько знаю я сам. В этой части света люди судят по наружному виду, и нас считали друзьями, сколько я могу припомнить. Наружный вид… Чего можно еще желать большего, лучшего? Другого нельзя и требовать.
- Вы стараетесь оглушить меня словами, - воскликнула она, - Это не может вас забавлять.
- Конечно, нет. Это жаль. Быть может, это лучшее, что можно было бы сделать, - сказал Гейст тоном, который для него мог назваться мрачным. - Разве только еще забыть эту историю совершенно…
Легкая шутливость слов и тона вернулись к нему, как выработанная привычка, прежде, чем лоб его окончательно разгладился.
- Но почему вы на меня так пристально смотрите? О, я не жалуюсь и постараюсь не сплоховать. Ваши глаза…
Он смотрел ей прямо в глаза и в эту минуту положительно позабыл все, что касалось покойного Моррисона.
- Нет! - внезапно вскричал он. - Что вы за непроницаемая женщина, Лена, с этими вашими глазами! Глаза - это окна души, как сказал какой-то поэт. Этот парень был, несомненно, стекольщиком по профессии. Как бы то ни было, природа отлично позаботилась о застенчивости вашей души.
Когда он замолчал, молодая женщина взяла себя в руки и перевела дыхание. Он услыхал ее голос, изменчивое очарование которого было ему, как он думал, так хорошо знакомо, произносивший с непривычной интонацией:
- И этот ваш товарищ умер?
- Моррисон? Ну да, как я вам говорил, он…
- Вы мне этого никогда не говорили.
- Правда? Я думал, что говорил, или, вернее, я думал, что мы это должны были знать. Когда со мной говорят о Моррисоне, мне представляется невозможным, чтобы не знали, что он умер.
Она опустила ресницы, и Гейст с изумлением заметил в ее лице нечто вроде ужаса.
- Моррисон, - пробормотала она испуганным голосом. - Моррисон!
Голова ее поникла; Гейст не мог видеть ее лица, но по звуку се голоса понял, что по какой-то причине это избитое имя страшно ее поразило. "Может быть, она знала Моррисона", - подумал он. Но одно различие их происхождения делало это предположение совершенно неправдоподобным.
- Вот это удивительно, - сказал он, - разве вы уже слыхали это имя?
Она стала говорить отрывисто, словно борясь со страхом или с сомнением. Она действительно слышала об этом человеке, сказала она Гейсту.
- Невозможно, - заявил он решительно, - вы ошибаетесь. Вы не могли о нем слышать.
Он вдруг остановился, подумав о тщетности этих слов: с ветром не спорят.
- Уверяю вас, что я слышала о нем. Только в ту минуту я не знала, я не могла догадаться, что речь шла о вашем компаньоне.
- Речь шла о моем компаньоне, - медленно повторил Гейст.
- Нет, - сказала она с испуганным и почти таким же недоверчивым выражением, какое было у ее спутника. - Нет, говорили о вас; только я этого не знала.
- Кто "говорили"? - спросил Гейст, возвышая голос. - Кто говорил обо мне? Где?
С этими словами он поднялся и стоял перед нею на коленях. Головы их были теперь на одном уровне.
- Это было в том городе, в гостинице. Где бы это могло быть иначе? - ответила она.