- А как же царь? - спросил Юра. - Кто его защищать будет?
- А што тебе царь? Брат или сват?
- Ну, знаешь! - Юра даже задохнулся от негодования. Впервые ему пришлось выслушать такое. "Как же будут воевать, - думал он, - если все так говорить станут?"
- И чего ты, Юрко, хочешь? Смерти моему дяде? Помочь жандармам?
- Я не хочу его смерти. Но он дезертир и трус!
- Он георгиевский кавалер!
- Я не понимаю… Ну, не знаю…
- А вы что скажете, судьи? Алеша и ты, Хома?
- Я никогда не видел дезертира, - признался Алеша. - Только дядя Тимиша не бежал с фронта, он еще хворый и поэтому еще не вернулся на фронт. И если фельдшер требует деньги за справку, то давайте соберем деньги и заплатим.
- Столько не соберете! - ответил Тимиш. - Я все ждал Юрко, думал: приедет, так поговорит со своим батькой, чтоб он заставил фельдшера дать справку. От так, хлопцы, решайте!
- И тогда твой дядя пойдет воевать? - спросил Юра.
- Тогда? Пойдет, я думаю… Там убьют или не убьют, а тут убьют.
Решили, что надо просить Петра Зиновьевича помочь чем-нибудь дяде Тимиша. В голове у Юры вертелась карусель из десятков противоречащих друг другу мыслей.
Разговор Юры с отцом был самым трудным, какой им когда-либо приходилось вести. Отец не хотел объяснить сыну, почему он не может открыто защищать "смутьяна", что это обернется против инвалида, могут пострадать и те, с кем он общался, кому говорил правду об этой войне.
Юра нервничал и требовал объяснений. Отец не мог ему ответить. Ведь сыну еще нет одиннадцати лет. Разве можно на него полагаться!
Отец отказался говорить с фельдшером:
- Ничем не могу помочь дяде Тимиша, будет только хуже…
На другой день огорченный, мрачный Юра отправился к Тимишу рассказать о неудаче. Но как только он сошел с крыльца, отец открыл форточку настежь и позвал его.
- Что, папа? - недовольно спросил Юра, входя в кабинет.
Отец стоял над разложенной на столе газетой и внимательно рассматривал ее.
- Вот видишь, Юра… - сказал он, поднимая голову. - Ты знаешь, что у нас есть несколько выигрышных билетов. На одном из них я написал твое имя. Поздравляю, этот билет выиграл двадцать пять рублей! Можешь присоединить их к тем, которые ты уже скопил для покупки верховой лошадки. - И отец протянул сыну новенькую двадцатипятирублевую бумажку.
Юра недоумевающе уставился на отца. Потом три раза подпрыгнул, радостно закричал:
- Ура! Ура! Верховая лошадь! - и, размахивая деньгами, помчался в детскую к своей копилке, где уже лежали два рубля девяносто две копейки - бабушкины подарки.
В коридоре он остановился. Постоял. Медленно направился в детскую. Потом круто повернулся, открыл дверь в кабинет.
- Папа, - сказал он, держа деньги в протянутой руке, - папа, а я могу их потратить на что хочу? Это мои деньги?
- Твои. Делай с ними что хочешь: просто я знал, что ты мечтаешь о лошади. Но можешь употребить на покупку слона, бенгальского тигра, монтекристо. Пожалуйста! Надеюсь, что на ерунду, на конфеты ты их не потратишь.
- Папа, а можно…
- Стоп! Я все сказал. Беги играй. Мне некогда.
Через десять минут Юра уже был у Тимиша, рассказал о выигрыше и отдал ему деньги.
- Брехня! Ни якого выигрыша не было. Это твой тато дал! - уверенно отрезал Тимиш.
- Да нет же! - И Юра повторил рассказ.
- Разумно. Шоб никто не знав. Та не узнают! Я отпрошусь сегодня же на село, до фельдшера, а потом пойдем рыбу ловить.
Через несколько дней дядя Василь получил все необходимые документы. Юра радостно сказал об этом отцу, но тот почему-то сделал вид, что задумался и ничего не слышит. В первый раз Юра не понимал отца. Он долго раздумывал об этом.
Неожиданно пришла телеграмма о болезни дедушки - маминого отца. На семейном совете было решено, что мама поедет с детьми, чтобы не оставлять их здесь без присмотра. Петр Зиновьевич работал весь день и даже ночью.
Через три дня они выехали в Полтаву, а оттуда к дедушке, на хутор. Ехали они в старом экипаже. Лошади были плохонькие, не чета училищным. Вещи везли в телеге. Юра попросил дать ему править лошадьми и правил почти всю дорогу, кроме спусков, езды по селу и через плотины.
В селах росли строгие высокие тополя. Беленькие хатки под соломенной крышей казались под ними почти игрушечными. Вишневые садики. Лески. Полянки. Снова лески и снова степь. Так много лесов Юра еще не видел. Потом кормили лошадей. Отдыхали. Опять ехали. Опять кормили лошадей.
К большому дому они проехали через старый парк с огромными деревьями. Высокое деревянное крыльцо было застеклено разноцветными стеклами. Пока мама ходила к деду, Юра, не входя в дом, подобрал несколько осколков стекла, зеленых, красных, желтых. Тут его позвали. Войдя в спальню к дедушке, он поднес зеленое стекло к глазу и увидел на зеленой кровати, под зеленым одеялом зеленого старика с зеленой бородой. И это было необычно. Вдруг кто-то вырвал из его рук осколок и толкнул к кровати. Юра узнал тетю Галю и понял, что здесь ему "будут не переливки", как любил говорить Илько.
И все же лето он провел интересно. С лодки ловил карпов. Не один, а с новым дядей - высоким и худым дядей Колей, маминым братом. Помогал купать лошадей. Подружился со всеми собаками и ходил к селу устраивать "собачьи бои". Подружился с ребятами из села - вместе ловили рыбу с берега удочкой, вместе совершали набеги на дедушкин сад и дедушкину бахчу. Ловили и варили раков. Юра был рослый, здесь никто не знал, что ему только что исполнится одиннадцать лет, и он чувствовал себя большим и сильным. Мама и тетя Галя были заняты дедушкой - им было не до него.
Здесь Юра узнал, что может быть в жизни так, что то, что кажется одному интересным, другому может быть совсем неинтересно. Поблизости от дома дедушки была Диканька. Та самая Диканька, гоголевская, где совершались такие удивительные приключения. Юра подговорил хлопцев из села, и они побежали туда ночью. Было таинственно и страшно. А нечистая сила их так и не "водила". Не довезло. Они попробовали проделать то же самое в ночь на Ивана Купала, но, кроме ведьмы в образе перебежавшей им дорогу кошки и черта в образе коня - ну с какой стати конь заберется в конопли! - они ничего не видели. Да и насчет кошки и коня они, конечно, преувеличили. Они понимали это сами, но иначе было бы совсем скучно.
Дедушка поправлялся - он уже сидел в кресле на веранде. Потом начал ходить, держась одной рукой за плечо дочери или внука. Он часто останавливался и долго смотрел на пухлые облака в голубом небе, на траву под ногами, будто видел все это впервые.
- Что там интересного? - удивлялся Юра.
- Проживешь с мое, тогда поймешь, что такое красота, красота в природе. Дерево! Камень! Ручей! Вода, вечно живая, бурлящая, изменчивая! Душа молодая, а тело немощное, дряхлое! В Древней Греции был сад у моря. Чудный сад. Туда приезжали старики, которым надоело быть в тягость другим, в тягость самим себе. Они могли там жить в уединении, сколько хотели, - плодов и воды было вдоволь. На краю сада был отвесный обрыв. Внизу бурлило море. Старики сами бросались вниз.
- Зачем?
- Жизнь надоела.
- Не понимаю, как это жизнь может надоесть. Ловили бы рыбу, охотились, выращивали деревья.
Дедушка вздохнул и ничего не ответил.
Потом поспели земляника, малина, черника, вишни, летние яблоки и груши. А затем наступила пора возвращаться домой, скоро надо было ехать в Екатеринослав, в гимназию.
9
И опять Юра с Ирой стояли в коридоре вагона у окна. Юра возвращался в Екатеринослав печальный - уж очень скоро промелькнуло лето. Он ничего не успел, даже с Вацлавом Гиляком как следует не поговорил. Слишком долго они пробыли у дедушки. Ира, напротив, радовалась возвращению, в городе ей было веселее. Еще бы! Она жила не в пансионе, а у тетки.
Прощаясь на вокзале, откуда Юра впервые самостоятельно поехал на трамвае в пансион, они условились увидеться в церкви. Однако встреча произошла гораздо быстрее.
Вторую женскую гимназию, где училась Ира, заняли под лазарет для раненых, а девочек перевели заниматься в помещение мужской гимназии. Гимназисты учились во вторую смену, а в утреннюю - девочки. На воскресную обедню девочки тоже пришли в церковь Первой классической гимназии. И когда они уходили, Юра протиснулся к ним и сунул записку в руку Иры. Это увидел воспитатель. Юру повели к инспектору. Матрешка - толстый в животе и узкий в плечах, сердитый и красный - быстро ходил по своему кабинету.
- В ваши годы! Позор! Недостойное поведение! Сообщу вашим родителям… Но если вы торжественно поклянетесь вести себя достойно…
Юра поклялся.
Вечером, когда он готовил уроки в репетиционном зале, к нему подошел Гога и сказал:
- А ты из молодых, да ранний! Надо было незаметнее. А девчонка пикантная. Ты меня познакомь с ней. Как ее зовут?
- Ира.
- Ага. В каком она классе, в пятом?
- В четвертом!
Гога презрительно свистнул и спросил:
- Она что - двоечница, второгодница?
- Нет! - ответил Юра и нахмурился.
- Не бойся, не отобью! - И Гога дважды хлопнул его по плечу и отошел.
И снова было воскресенье, но он не подошел к Ире. На четвертое воскресенье, поймав ее вопросительный взгляд, он отрицательно мотнул головой. А потом ему передали записку: "Чего ты испугался? Пиши! Нам сочувствуют и обязательно передадут. Отдай записку любой нашей девочке".
Вечером Юра долго обдумывал, что и как написать, но ничего не придумал. Он признался в этом Пете, тот позвал на помощь Колю. Увидев трех друзей вместе, подошел Заворуй, узнал, в чем дело, и посоветовал:
- Есть готовые тексты. Я видел у одного гимназиста. Дашь двадцать копеек - принесу.
- Дам. Принеси.
Заворуй принес потрепанную книжку. Это был "письмовник", набор любовных писем.
"Когда я увидел ваши чудные глаза, божественные губы, я понял, что я безумно влюбился в вас навсегда. Вы царица моей души. Это не низкая страсть…" Такой текст Юра с негодованием отверг.
- Не мучь себя, - услышал он сзади голос Гоги. - Я сам напишу за тебя и сам передам.
Юра не согласился. Но Гога посмотрел сквозь него, как сквозь стекло. И пока Юра собирался написать, Гога, оказывается, написал и изловчился передать записку, когда девочки расходились с утренней смены.
На следующей обедне Юра стоял почти вплотную к входящим в церковь гимназисткам, совал сложенное письмо в руки то одной, то другой, - никто не брал. Что это - заговор? Он сбежал вниз, в гардеробную, подошел к Ире и сунул ей письмо.
Но она закричала на весь вестибюль:
- Не смейте! Возьмите прочь ваше мерзкое письмо!
Юра снова очутился перед инспектором. Он, конечно, мог бы все рассказать, но не хотел быть ябедой.
- Не знаю, что и думать о вас, - бубнил Матрешка. - Вы так молоды и так порочны. Ведь вы же клялись. Я вынужден доложить директору.
Юру посадили в карцер. Выйдя из карцера, он обо всем рассказал своим друзьям. Заворуй подслушал и передал Гоге.
Тот вечером сказал:
- Пикни только - зубов не соберешь. Дурак! Кто не умеет писать любовные письма, пусть пеняет на себя. Не воображай, что эта девчонка может меня интересовать… Я…
И Гога стал хвастаться своими любовными похождениями.
- Так зачем же вы написали Ире и подписались моим именем? Я же хотел сам.
- Затем, что хотел тебя проучить. Я - мстительный. - Гога хохотнул, будто подавился кашлем. - Ох, и написал я! - И он прочитал пошлые стишки, которые противно было слушать, не то что писать.
Юра всматривался в лицо Гоги и словно видел его в первый раз. Раньше ему помнилось только узкое лицо с мешочками под глазами, узкий вытянутый нос, длинный подбородок… А сейчас он увидел недобрую складку тонких, как рубчик, губ, злорадство в глазах, спесиво-надменное выражение. Юра смотрел, и его злость перерастала в ненависть.
- Что скажешь, клоп? - издевался Гога.
Юра ничего не сказал. Если бы взгляд его синих глаз мог испепелить, то от Гоги осталась бы лишь щепотка золы. Гога сначала попятился, а потом, кривляясь и посвистывая, удалился.
История "любовных похождений второклассника", преследующего гимназисток даже в церкви, стала широко известна. Начальница женской гимназии решила раздуть этот случай, чтобы вернуть себе один этаж женской гимназии, и доложила об этом попечителю округа. Тот, не раздумывая долго, приказал:
- Забрить негодяя в солдаты!
Но, когда ему сообщили, что "негодяю" всего одиннадцать лет, он долго хохотал и назвал начальницу гимназии "ловкой особой".
Юра стал героем своего класса. Старшеклассники, наслушавшись небылиц, - а слух, пущенный начальницей, разросся, - приходили смотреть на него и приставали с такими вопросами, от которых Юра краснел. Поэтому он старался не выходить во время перемен из класса.
В одно из воскресений после обеда Коля Истомин передал ему письмо, сложенное во много раз.
Писала Ира. Она просила извинить ее, потому что "была введена в заблуждение". Она узнала от его друга, что это гадкое письмо написал Гога Бродский. Она по-прежнему готова "дружить с тобой, Юрочка, с тобой одним". Пусть обязательно ответит. Слово "обязательно" было два раза подчеркнуто.
Какой же друг открыл Ире правду? На вопрос, что он по этому поводу думает, Коля Истомин признался, что это он написал Ире, а гимназистки передали.
- Они все на твоей стороне!
- Напрасно сделал! - сказал Юра и разорвал записку Иры на мелкие кусочки.
- Не ответишь? - спросил Коля.
- Нет! Она и без твоей подсказки должна была бы понять, что я не способен на подлость и гадость. Зачем же она в одну секунду отреклась от меня? Зачем сразу поверила провокатору? - Это слово пришло ему на память из прошлых дней, когда он впервые услышал его и решил запомнить.
- Ты абсолютно прав! - объявил Петя. - Пенелопа ждала Одиссея много-много лет, и никакие письма не поколебали ее веру в Одиссея.
- Тогда не писали писем, - возразил Коля.
Начали спорить. В спор включились другие. Спорщики пошли спросить Феодосия Терентьевича, а о Юре забыли.
Вскоре Юра побывал в Археологическом музее, куда группу гимназистов привел Феодосий Терентьевич. Юра увидел здесь Дмитро Ивановича, но подойти к нему постеснялся. Тот не сразу заметил его, но позже, когда он рассказывал гимназистам о скифах и встретил взгляд очень синих глаз, он прервал рассказ и воскликнул:
- Серденько, так ты ж Юрко Сагайдак!
- Я! - ответил Юра, красный от гордости, и бросился к крестному.
Закончив интересный рассказ из истории Запорожской Сечи, Дмитро Иванович потребовал, чтобы Юра заходил к нему, и попросил Феодосия Терентьевича отпустить крестника в ближайшее же воскресенье под его, Дмитро Ивановича, ответственность. "Чего же ты раньше не показывался? Хотя и то правда, что я только с месяц, как приехал…" Феодосий Терентьевич обещал отпустить Юру, назвав его при этом серьезным мальчиком. Об истории с любовной перепиской Феодосий Терентьевич умолчал, и Юра был ему за это очень благодарен.
Наступило долгожданное воскресенье. Юра разыскал дом Дмитро Ивановича перед Потемкинским садом, раскинувшимся на высоком берегу Днепра, дернул за деревянную ручку, свисавшую на толстой проволоке, и вот он уже сидел в кабинете крестного и слушал тиканье многочисленных часов. Каких здесь только не было! И будильники, и стенные, и стоявшие на полу, огромные, выше Юры ростом. Время они отзванивали не сразу все, а по очереди. Сначала звонили часы с "серебряным" звоном, потом другие - с "малиновым" звоном, третьи - "с перезвоном". Из настенных часов выскочила игрушечная кукушка и прокуковала время. Наконец, в больших настольных фарфоровых часах в виде замка с башнями открылись ворота, в них показался рыцарь в латах на коне. Поднеся рог ко рту, он протрубил ровно одиннадцать раз. Потом рыцарь отъехал, ворота захлопнулись.
Юра был ошеломлен, не сводил глаз с чудесных часов. А Дмитро Иванович сидел на деревянном кресле перед столом, заваленным разными диковинами, и рассказывал интересные истории. Но теперь уже не о зайцах.
Везде была идеальная чистота.
- Порядок, - поучал Дмитро Иванович, - должен быть не только на столе или в комнате, но, главное, в голове. Система жизни, стиль, почерк - все это человек, во всем этом сказываются черты его характера…
Когда Юра возвращался в пансион, он думал о том, что Феодосий Терентьевич как-то назвал его почерк "куриным". Неужели и характер у него куриный? Кого бы об этом спросить? Пожалуй, лучше всего отца.
Глава II. МУШКЕТЕР СА’ГАЙДАК
1
Лидия Николаевна Бродская нередко наезжала в Екатеринослав по благотворительным делам или просто "проветриться", или повидаться с сыном, в котором она души не чаяла. В этот раз она заказала по телеграфу ложу в театр на гастроли Малого театра и прямо с вокзала заехала за Гогой в гимназию, захватив с собой Тату.
Они обе вошли в вестибюль. И старик швейцар при виде важной дамы бросился вызывать дежурного воспитателя. К ним вышел Феодосий Терентьевич. Он учтиво раскланялся, подошел к ручке.
- Мы приехали за сыном. Я отберу его у вас на целых два дня. Сегодня театр, а завтра бал в Благородном собрании.
Феодосий Терентьевич развел руками.
- К сожалению, гимназист Бродский отпущен мной до понедельника.
- Как так отпущен? - изумилась Лидия Николаевна.
- Он отправился навестить своего дедушку. Я полагаю, что вы найдете его там.
- Мы только что оттуда…
- Значит, разошлись. Гимназист Бродский проявляет похвальное внимание к своему двоюродному дедушке, - продолжал Феодосий Терентьевич. - Он регулярно навещает его каждую субботу.
- До понедельника? - лукаво спросила Тата.
Феодосий Терентьевич утвердительно кивнул.
Мать и дочь обменялись многозначительными взглядами. Они-то знали, что Гога и носу не кажет к своему свирепому двоюродному деду, банкиру и промышленнику, брату эрастовского Бродского. Прежде, учась в младших классах, Гога, как и Тата, жил у него. А когда Гога стал куролесить и дважды приходил пьяным, старик отказал ему от дома. Родители поместили Гогу в пансион, под присмотр. Но и здесь Гога тоже "отличался".
Директор его терпел только потому, что он был Бродский… Мать обещала Гоге, что когда он перейдет в восьмой класс, то будет жить на частной квартире. Но он уже теперь тайно снимал комнату и иногда отпрашивался из пансиона в субботу до понедельника под благовидным предлогом "навестить дедушку". Иногда уходил и в будние дни. "Вам меньше беспокойства будет", - нагло говорил он воспитателям. И они, предупрежденные директором, отпускали его, лишь бы "юноша со сложным характером", второгодник, "не отравлял своими художествами атмосферу в пансионе".
Итак, Гоги в гимназии не было.
- Как же быть с ложей? - спросила Тата. - Не можем же мы поехать в театр одни, без кавалера!
- Право, не знаю как…
Феодосий Терентьевич почтительно отошел от дам, предоставив им возможность поговорить.
Из коридора выскочил Юра и налетел на Тату. Он с ходу остановился, не веря глазам.
- Юра! - воскликнула Лидия Николаевна. - Наш старый знакомый, сосед, - объяснила она Феодосию Терентьевичу.
Тот почтительно кивнул.