– Зачем зря сотрясать воздух? Духи этого не любят и наказывают, шибко наказывают. Бери бубен и камлай, свои не дам, нельзя, а вот этот твой будет, – он сунул мне в руку колотушку, бубен, – отпусти тело на волю. Сейчас жизнь быстрый-быстрый стала, вот тут, – он постучал костлявым пальцем себя по лбу, – тут быстро мысль вертится. А тело не успевает. Ты быстро думаешь, это хорошо, но мелко – это плохо. Когда спешишь, застреваешь на глубоком месте. А место глубокое… дно шибко далеко, совсем далеко… а может, и совсем нет дна… А ты застрял, а ноги бегут, крутятся, крутятся и ещё глубже вязнешь. Танцуй. Стучи в бубен и танцуй, пусть твоё тело и твой ум соединятся, – он поднёс к губам трубку, глубоко затянулся и выпустил мне в лицо струю густого, сизого дыма. Интересно, что он курит? Аромат приятный, даже нежный, какой-то обволакивающий, что-то подобное чувствуешь, когда пьёшь хороший кофе – так же обволакивает язык, нёбо… – Танцуй! – резкий окрик заставил вздрогнуть. – Камлай для себя, давай, а то уйдёшь по дороге мёртвых, ум уйдёт, быстро-быстро, а тело здесь останется. – Я взял бубен. Ударил раз, другой… – Отпусти себя, – сердито проворчал Кока, – зачем в руках держишь? Танцуй, двигайся. Тело само знает, как двигаться. Отпусти тело, оно само знает, какой должна быть мысль. Умное тело… Танцуй… – Бубен стучал всё быстрее и быстрее, и мне казалось, что удары доносятся откуда-то со стороны. Нет, я видел его в своих руках, видел, что исступлённо машу колотушкой, опуская её на натянутую на деревянный обруч кожу, но разум воспринимал это очень странно – я будто раздвоился. Вот один Я стучу в бубен, а вот другой Я скачу и дёргаюсь, выкидываю почти нереальные коленца, подскакиваю едва ли не в шпагате и тут же плавно опускаюсь, сгибаясь почти до самой земли. Две мои составляющие сближались и в какой-то момент завертелись вокруг друг друга волчком и слились воедино. – Две души у человека, – далеко, будто сквозь вату, бубнил шаман, – душа небесная и душа земная. Камлают, чтобы две души в одну соединились, если правильно камлают, душа правильно срастётся, и человек болезни забудет. А неправильно, то болеть будет всегда, когда душа болит, тогда и тело болит… – Последний раз стукнула колотушка – почти у самой земли – и я замер. Что чувствовал? Не смогу точно описать, ощущения после камлания были странные – и это ещё мягко сказано. Я чувствовал опустошение и в то же время наполненность, целостность и лёгкость. В области поясницы гудело, вибрировало, будто упругий змей, который до этого дремал, свившись в кольцо, начал подниматься, раскручиваясь вдоль позвоночника, обвивая его, заставляя вибрировать… – Если ты птица, то какая ты птица?.. – тихо спросил шаман. – Представь эту птицу, ты должен её увидеть. Не глазами, глаза слабо видят. Найди её в своей душе, – голос его стал сильнее, гуще – и тише. Я увидел воробья. Неожиданно, конечно, но сейчас я, будто завороженный, шёл за голосом телеута. – Хорошая птица, смелая, – одобрил Ока, – воробей в неволе не живёт, он всегда свободный. Клетка совсем не нужно. Ты справился… теперь расправь крылья. Расправь крылья! Лети! Бери свою свободу! – Руки мои разжались, бубен и колотушка упали на землю, и я будто действительно полетел. Я видел Чёрную горку, пихты, видел здание института – в настоящем заброшенное, забытое; видел его в прошлом, видел посёлок лесной, кипящий жизнью; и в то же время видел черневую тайгу и рощу белых деревьев, драгоценным камнем сверкавшую у подножия Чёрной горки, видел землянки вокруг неё и людей – сильных, красивых, с чёрными кудрявыми волосами и глазами бирюзового цвета, а ещё – стойбище телеутов и шамана, сидящего у костра в кругу соплеменников… Пропали границы – времени, пространства, лишь где-то далеко-далеко билась чья-то фраза: "Якоб, вернись"… – Хорошо камлал. – Я снова увидел шамана, он уже поднял с земли свой бубен и тихонько постукивал по нему колотушкой. – Вот, – отложив бубен, Ока полез в кожаный мешочек, висевший у него на шее. – Возьми, это поможет. На… – Он что-то всунул мне в сжатый кулак. – Теперь иди. Не оборачивайся. – Он высоко поднял бубен и ударил в него колотушкой. Глухой звук завибрировал, запутался в ветвях деревьев, задрожал в воздухе: "тумммм"… "туммм"… С каждым следующим ударом ритм ускорялся, и скоро непрерывный гул сотрясал пространство. Я шёл, но мне очень хотелось оглянуться. Я оглянулся. Не выдержал… И увидел брезентовую крышу палатки – оказалось, что стою к ней спиной. Из палатки, сверля меня пытливым взглядом, смотрел Петро.
– Ну ты даёшь! – выдохнул он через какое-то время. – Не думал, что у нас, на Алтае, тоже мереченье есть. На Кольском полуострове такое явление часто встречается, но чтоб у нас – впервые. Ты где так танцевать научился? А впрочем, это я так – риторически спрашиваю, ведь всё равно ничего не помнишь.
– Что ты видел?..
– Слышу стук, вылезаю из палатки, а тут ты… в двух шагах буквально. Стоишь, палкой о какой-то камень колотишь и танцуешь. Не, ну точно хоть сейчас в балет, – он хохотнул, но смешок получился нервным, прерывистым, – ну, или в Краснознамённый ансамбль песни и пляски… ну этот, Красной армии который…
– Водка осталась? – спросил я, едва шевеля губами.
– Осталась, – не стал выделываться Петро и тут же выудил из палатки рюкзак. Скоро мы с ним сидели у костерка, но только после второй порции спиртного я начал что-то понимать.
– Так, Петя, сокол мой ясный, два вопроса. Первый – что это такое?
И я разжал кулак.
Петро молча взял с моей ладони металлический кругляш.
– Вроде медь… или латунь. Да нет, бронза… да, точно – бронза. Вишь, патиной как покрылась. Так… что-то выбито… или выгравировано… не могу сказать… Стой, так это дерево! Точно! Да, дерево какое-то, даже вон корешки видно. Где взял?
– Не поверишь, – выдохнул я. – Шаман подарил!
– Так вот что за танцы ты танцевал! Что там со вторым вопросом?
– Что такое мереченье?..
– Это такое явление на Кольском полуострове было. Ну, и не только там, конечно, но там чаще всего случалось. Обычно в местах силы. Там из камней лабиринты древние выложены. Вот если по этому лабиринту пройдёшь, в самом центре лабиринта и случался приступ этого самого мереченья. Это поморы так называли, а я полагаю, это состояние, похожее на транс. Человек, находясь в мереченье, делает автоматические движения – что-то вроде танца. А потом само всё проходит. Но вот ни один не помнит, как танцевал и что с ним было. Помнит – прошёл в лабиринт, а потом очнулся уже дома.
– А что, жрецов там каких-нибудь, шаманов не было? Кто-то же их сложил и вообще придумал?
– В том-то и дело, что ни жрецов, ни шаманов там не было. Саамы – или лопари, они и сами туда пришли гостями, да остались. Но наши, поморы, чуть позже подтянулись. Так вот у поморов легенды есть, что де сложили лабиринты дивьи люди. Или чудь. Она и у нас, на Алтае, в легендах отметилась, да вот дела – не живёт чудь там, где берёзы растут.
– Пошли. – Я встал, собрал посуду. – Давай собирай платку и быстро в Поломошное.
– Что за спешка, Яш?
– К Балашихе заглянуть надо, есть пара вопросов.
Глава одиннадцатая. Балашова Валентина Сергеевна
(Конец декабря 1952 года)
Городок готовился к встрече Нового года. Варвара шла к институту, удивляясь, сколько ледяных скульптур сделали местные умельцы. В парке, возле памятника Ленину, настоящего, стоял ещё один, сделанный изо льда. Рядом с ним – фигура товарища Сталина. Варя остановилась полюбоваться. "Великий человек, – подумалось ей. – Как процветает наша страна при нём! И фашистов победили под его руководством. А скоро во всём Советском Союзе жизнь будет такая же, как у нас здесь, в пробном коммунизме. Вот только тогда коммунизм будет не пробным, а самым настоящим – для всех", – и девушка, представив, какая жизнь ждёт людей, каким прекрасным будет будущее страны, разулыбалась – легко, счастливо. Она прошла ещё немного и снова остановилась, на этот раз возле Деда Мороза и Снегурочки – такой красоты никогда не видела раньше. Надо же было так филигранно вырезать изо льда даже самые мельчайшие детали наряда! Платье Снегурочки было таким красивым, таким нарядным, что Варя рассмеялась, поймав себя на мысли, что сама не отказалась бы примерить его. Вот уже и ёлка напротив Дома учёных поставлена и наряжается. Работники стараются, развешивают фонарики, стеклянные шары, разноцветные сосульки. Игрушки большие, под стать лесной красавице, кстати, не привезённой из леса, срубленной, а росшей прямо здесь, в парке. Заметив прилепившегося на прищепке старика с сетью в руках, у ног которого мерцала жёлтой звёздочкой золотая рыбка, девушка улыбнулась, но тут же грустно вздохнула – дома они с мамой так же украшали ёлку, разве что она была немного меньше. Ей вдруг очень захотелось домой, к маме. Прижаться к груди и разрыдаться, как маленькой девчонке, но Варя подавила порыв, решив, что комсомолка не должна раскисать от первых трудностей. Ведь скоро Новый год, праздник, а в праздник всё меняется к лучшему – всё-всё! Скоро взойдёт солнце и с большой ледяной горки начнут кататься девчонки и мальчишки, а в городском парке, под звуки городского оркестра, на катке закружатся конькобежцы. Но сегодня первый выход в "поле", спохватилась она, поспешив прочь из парка.
Вот уже месяц она жила в Лесном. Успела почти со всеми перезнакомиться, участвовала в дискуссиях, вот только Виталий… Отношения с мужем не заладились с самого начала. Пожалуй, было лучше, когда он уезжал в командировки. Тогда можно было пригласить подруг – весёлую хохотушку Зойку из Института радиохимии или Тосю, которая работала в библиотеке Института ботаники. Посидеть, попить чая, поболтать… Или сходить в молодёжное кафе, открытое недавно в Доме учёных, потанцевать, просто посидеть и послушать музыку. Муж не любил гостей, долго и ядовито высказывался по поводу её знакомств, и Варя скоро перестала приглашать подруг в его присутствии. А куда-то сходить, да хоть в то же кафе или в Дом учёных, с ним невозможно – постоянно был занят, никогда не хватало времени – ни на развлечения, ни на жену.
Сегодня она опаздывала. И что так озадачили её эти духи? Хотела спросить у Виталия, может, он взял, но муж с утра швырнул ей гимнастёрку – перешивать воротничок. Расстроившись, Варя едва сдерживала слёзы: "Ну как это можно? Ты ведёшь себя как старорежимный деспот!" – подумала она, но вслух ничего не сказала. Он быстро собрался и, сухо поцеловав жену в щёку, унёсся на штабной эмке. А Варвара вдруг снова вспомнила про духи – ведь если он так разозлился, когда она нечаянно надорвала красную муаровую ленту, покрывавшую футлярчик, то как же он рассердится, узнав о пропаже?
Спохватилась, только услышав по радио голос диктора: "А сейчас передаём прогноз погоды для жителей Урала и Западной Сибири"… Наспех натянула поверх чулок валенки, набросила полушубок и выбежала из дома, уже на ходу повязывая полушалок.
Задыхаясь, вбежала в вестибюль института и остановилась перед турникетом КПП. Глянула на часы и выдохнула: "Успела!" Встала в очередь, недовольно поморщившись: "И далась мне эта "Красная Москва"", но запах будто преследовал её.
– Опаздываем, Валентина Сергеевна! – пожурила контролёрша стоящую перед ней сотрудницу, но по-свойски, добродушно.
– В самый раз иду, ещё успеваю, – усмехнулась остроносая женщина, которую Варя часто видела на контрольном посту в лаборатории, одетую в форму войск НКВД.
– Смотрю, служебный транспорт выделили? – поинтересовалась другая вахтёрша. – И шофёр-то не простой солдатик, а майор? – И контролёры рассмеялись, ехидно поглядывая на Варвару. Варя не поняла причину их веселья, хотя на душе стало ещё хуже, чем после утренней размолвки с мужем.
– А, Варвара, ты уже тут? – небрежно, вместо приветствия бросила энкавэдэшница и тут же отвернулась к вахтёрам:
– А мне-то мой такой подарок с утра преподнёс, не иначе как любит! – И она достала из сумки футляр с надорванной красной лентой. – Смотрите, чем порадовал!
Варя замерла на мгновенье, но тут же взяла себя в руки:
– Я опаздываю, будьте любезны отметить мой пропуск.
– Тань, отметь Жатько пропуск, а я с Балашовой закончу, – и дородная вахтёрша, поправив портупею, ещё раз смерила Варвару оценивающим взглядом.
– Давайте пропуск, – перейдя за вторую стойку, контролёрша протянула руку и вдруг тихо-тихо прошептала:
– Куда смотришь, девушка, уведёт ведь Балашиха у тебя мужа…
Едва сдерживая слёзы, Варвара не помнила, как разделась в гардеробе, как поднялась на второй этаж. Она села за свой стол и невидящим взглядом уставилась в раскрытую папку. Обида скрутила душу – зачем он так? Никогда бы не поверила сказанному, посчитала бы глупыми сплетнями, если бы не эта коробочка с духами. Как она могла оказаться у Балашовой?
Руководитель группы, профессор Михальков, заглянул к ней в бокс, бросив:
– На сегодня выход отменяется. Пойдёте завтра. А сегодня посчитайте мне тут кое-что. Что-то на вас лица нет, Варвара, голубушка.
Он положил на стол папки с расчётами и побежал дальше.
"Кофе, что ли, поставить?" – пронеслось в голове.
Она машинально подошла к спиртовой горелке, чиркнула спичкой и опять задумалась. Слёзы текли по щекам, но Варя будто не замечала этого – стояла, уставившись в одну точку.
– Варя-тян, нельзя, зачем плакать? – Сильные, тонкие пальцы сжали её запястье, забрав горящую спичку.
– К-коля… – всхлипнула Варя, но японец в ответ только улыбнулся и зажёг спиртовку. Синий огонёк затрепетал на лёгком сквозняке, Коэтиро поставил турочку и, улыбнувшись, прошёл к своему рабочему месту.
Варя собралась, сварила кофе, налила в кружку и, подумав, налила ещё одну.
– Коля, присоединяйтесь ко мне, – попросила девушка, вдруг смутившись. – Я уже приготовила кофе, здесь рогалики есть.
– Нет-нет, Варя-тян, нельзя-нельзя, – японец грустно улыбнулся и взглядом показал вверх и вправо – туда, где под потолком лепилась стеклянная будочка контролёров.
Варя взглянула туда, и затихшая было обида полыхнула с новой силой: в будке сидела Балашиха и, как показалось Варваре, с ненавистью смотрела на неё. Схватив кружку с горячим кофе, она прошла к себе и, опустившись на стул, подумала, что шкаф закрывает её от взора соперницы. И тут будто прорвало – она зарыдала…
– Варя-тян, не плакать, не надо плакай, возьми, – услышала она. Подняв голову, Варвара будто утонула в доброте чёрных глаз японца. – Возьми это. Хризантема с тысяча лепестков давать утешение душе. – Он протянул бумажный свёрточек. – Нельзя-нельзя, дома посмотреть, – замахал руками и вышел.
Варя украдкой взглянула на будку под потолком и с облегчением увидела, что Балашова болтает о чём-то с напарницей.
"Пронесло"… – подумала Варвара, пряча подарок в сумку.
Глава двенадцатая. Встреча с Исмаилычем
(Начало июня 2014 года)
К Балашихе в этот день мы не попали, о чём впоследствии я очень сожалел, но события так закрутились, что попросту забыл о старухе.
Из леса шли споро. Потеплело. Накрапывал мелкий дождичек. Под ногами пружинила многолетняя перепрелая листва, сквозь которую пробивалась местами новая трава – ещё невысокая, ещё мягкая. Запахи – весенние, свежие, перебивали будто застрявший в носу аромат "Красной Москвы". Грибы на длинных белых ножках, казалось, росли на глазах – никогда не видел столько сморчков! Петро, прочитав мои мысли, сказал:
– Давай-ка наберём на жарёху. Без рыбы, так хоть такой улов.
Я скинул рюкзак и, пожав плечами, сказал:
– Грибы так грибы, только учти, я готовить их не умею.
– Да ничего! – крикнул спутник, направляясь с ведром к перевитым плетями прошлогоднего хмеля осинам. – Сморчки – они в зарослях обычно. В кустах. Хоть косой коси. Что встал столбом, бери мешок, что ли, сейчас напластаем. Опять же – к Балашихе собрался. Не с пустыми же руками идти!
И тут он, взмахнув руками, рухнул, будто подстреленный. В каком-то старом фильме видел такое: шёл человек, шёл, вдруг выстрел, руки взлетают вверх и – падение. Мне даже показалось, я слышал звук выстрела, хотя, может, это просто щёлкнула под ногами ветка.
Рванувшись к Петро, уже представлял, что придётся нести истекающего кровью приятеля к деревне, а Петро хрипит, пытаясь, согласно жанру, выговорить: "Брось меня, командир!"…
Что только в голову не взбредёт за несколько секунд! В реальности всё оказалось намного прозаичней и страшнее. Петро отползал к кустам, пятясь задом. На перекошенном, бледном лице тёмными пятнами выделялись выпученные от ужаса глаза, рот открыт, будто он хотел закричать, но захлебнулся собственным криком.
Подбежав к нему, я схватил его за плечи и с силой встряхнул:
– Что?! Да что случилось?!!
– Там… – выдохнул он наконец, – Исмаилыч…
Наверное, все эмоции оставил в лесу – у костра шамана, а до этого, наблюдая за небольшим отрядом глазами майора Жатько. А может быть, вид матери – молодой и красивой, ещё не скрученной болезнью, не исковерканной автомобилем, вылетевшим на пешеходную дорожку, – там, в мороке или мереченье, как называл это состояние Петро, был более сильным потрясением. Или недавние галлюцинации сначала в гостинице, потом у Балашихи в избушке подготовили меня к зрелищу? Не знаю. Скажу только, что в отличие от ботаника я был совершенно спокоен.
Труп Исмаилыча лежал с краю осинника, и ботаник просто запнулся об него. Голова смотрела с метровой палки, воткнутой неподалёку, в паре метров от тела, в глазах застыл нечеловеческий ужас – даже смерть не стёрла гримасу. Кто-то глумился над телом – долго, со знанием дела, отделяя конечности, вытаскивая внутренности и раскладывая их вокруг.
Человеческие мозги устроены так, что любые переживания, которые могут нарушить психическое здоровье, любые эмоции, способные привести к срыву отлаженной системы, называемой "человек", блокируются. Наверное, это случилось со мной.
– Хорош орать, – грубо сказал скулящему Петро. – Место запомнил?
Тот кивнул в ответ, размазывая по лицу слёзы и сопли. Не ожидал я такой реакции от комсомольца семидесятых, когда "хаммер" Виктора слизнуло с парома, он вёл себя куда сдержаннее. Но – как он сам тогда сказал – ждал чего-то подобного. А здесь неожиданно. Краем глаза заметил неподалёку чёрное пятно и с трудом уговорил себя повернуть голову. Полузасыпанная прошлогодней листвой, в метре от сука с насаженной на него головой зама по общим вопросам, лежала полиэтиленовая папка с застёжкой-молнией – в такие обычно кладут материалы конференций, докладов, проекты резолюций. Не стоило бы трогать до приезда милиции, но я даже не успел об этом подумать: шаг – и папка у меня в руках.
– Петро, объясни-ка, откуда здесь твои инициалы?! – И протянул её напарнику. – Твоя?
– Моя. – Петро не стал запираться. – Но я не знаю, как она вообще у него оказалась. – Он старательно не смотрел на то, что осталось от Исмаилыча. – Я вообще не знаю, почему он здесь – он же утонул!