Виталик задерживался. Варя поначалу поглядывала на часы, но потом так увлеклась чтением, что забыла обо всём на свете. Сухая научная работа читалась как детективный роман. Написана она была прекрасным русским языком, палеоботаника, причём конкретно юга Западной Сибири – это было очень увлекательно. Богато украшенный иллюстрациями материал, все отпечатки листьев в горных породах какой-то неведомый художник раскрасил живыми, яркими красками. На тонкой бумаге – никогда такой не видела раньше – рисунки были сделаны просто каллиграфически и раскрашены удивительно живыми красками. Всё это перемежалось обыкновенно чёрно-белыми фотографиями, сделанными в чьих-то многочисленных геологических экспедициях. Быстро пробежав вводную часть, Варя не выдержала и открыла самую последнюю папку, да так и ахнула: роща высоких белоствольных деревьев с очень прямыми стволами, вся усыпанная большой шапкой мелких листочков, похожих на сердечки. На следующем листе были прикреплены фотографии этого же места в разных ракурсах. Девушке показалось, что она будто перенеслась туда, под сень волшебных деревьев. Словно уже видела их, слышала шелест листьев, дотрагивалась руками до прохладной, порой леденяще холодной коры. Откуда-то она знала, что если деревья становились тёплыми, то это означало, что они были в хорошем настроении. Что-то ещё важное было там, на том фото, и Варя почти поняла что, но тут резко хлопнула дверь.
– Мужа не ждём, ужин остыл, подогреть – не судьба.
– Виталя, я приготовила. Картошку сварила. Но если что, давай в столовую сходим – там дежурная смена. Или в кафе?
Она отложила папки в сторону и встала, потянувшись к мужу – поцеловать. Но Виталий будто не заметил порыва:
– Может, тебе ещё коктейль-холл организовать, как в Москве? Лучше расскажи, чего ты к этому япошке прилепилась косоглазому?
– У него не косые глаза, а наоборот, большие, миндалевидные.
– Ого, какие подробности! Уже успела рассмотреть? А завтра в лесочке чем заниматься будете?
– Ты откуда знаешь, Виталь?
– Чека не дремлет, а я, между прочим, именно там работаю, в оперчекотделе.
Он аккуратно повесил диагоналевые галифе на спинку стула, остался в бязевых кальсонах. Варе почему-то неприятно стало смотреть на мужа, покоробил его вид в нижнем белье. Но Жатько будто и не заметил этого. Он стащил с худых плеч гимнастёрку и небрежно бросил её на стул.
– Не забудь воротничок подшить, – распорядился он, сдёргивая покрывало с кровати. – Всё. Спать хочу.
Варя, пришивая свежий воротничок, старалась не слушать сопение и храп мужа. Она вообще старалась не думать о том, что ошиблась. Порой ей казалось, что всё наладится, что муж любит её – иначе зачем он женился? Укладываясь в постель, Варя вспомнила подарок Виталия: на второй день семейной жизни, извиняясь за то, что не встретил её, муж подарил ей духи – протянул коробку с надписью "Красная Москва".
– Вот, в военторге, по знакомству достал. Последние забрал. Всё для тебя!
Варя усмехнулась, вспомнив, как старательно пыталась изобразить радость – духи ей не просто не нравились, запах вызывал такое омерзение, что порой хотелось пойти и почему-то умыться. Спрятала их подальше, чтобы не попадались на глаза мужу. Хотя он периодически спрашивал:
– Ты чего духами-то не душишься? Такой запах приятный, модный.
Варя в ответ что-то бормотала о работе с реактивами, эфирными маслами – что-де он сбивает настройки приборов.
– Знаем мы эти приборы, – усмехался в ответ Виталий. – Каждый день по службе докладывают о ваших приборах.
И вот сейчас, юркнув к мужу под одеяло, Варя была оглушена волной неприятного, тяжёлого аромата "Красной Москвы".
"Что это он? Сам решил моими духами пользоваться?"
Она встала, прошла к секретеру, выдвинула ящик – в углу, под стопкой белья, не оказалось ни коробки, ни бутылочки в форме Спасской башни Кремля с притёртой пробкой. Духи пропали. Она села на пол и положила голову на руки. Может, купить в магазине? Недавно видела почти такие же. Тем более что зарплата хорошая и премиальные в этом месяце – Виталя и не узнает. Но тут Варя вспомнила про карточки. В магазинах денег не брали, что очень удивило её в первые дни и не переставало удивлять до сих пор. Когда она, первый раз делая покупки, попыталась рассчитаться, достав кошелёк, продавец её остановила.
– Вы, наверное, новенькая? – участливо спросила благожелательная женщина средних лет в высоком крахмальном колпаке и белом халате. – Как ваша фамилия? Жатько? Так, сейчас посмотрю. Да, есть, – и она протянула Варваре плотную карточку. – Вот ваша платёжная карта, все покупки отмечаются на ней, вы только расписываетесь, а потом из зарплаты вычитают.
– Да… – растерянно пробормотала Варя, – а если я истрачу больше, а потом зарплаты не хватит?
Продавщица рассмеялась.
– Что вы, такого в принципе быть не может! У нас здесь цены, как при коммунизме. И вообще, от каждого по возможности, каждому по потребности. Так что не стесняйтесь, голубушка, берите, что вам сейчас требуется, а расчётами будет бухгалтерия заниматься…
"Ладно, – решила она, – завтра так и сделаю, если, конечно, не найду свою коробку". Осторожно закрыв ящик комода, Варя зевнула и пошла спать. Муж громко храпел. "Десятый сон видит", – хмыкнула она, осторожно укладываясь с краю кровати. Она бы, наверное, тоже сразу уснула, но запах духов лез в ноздри, от него першило в горле, было трудно дышать.
Но ещё труднее было думать о том, почему от мужа пахнет женскими духами…
Глава десятая. Мереченье у Кривой пучины
(Начало июня 2014 года)
– Чем так воняет? – Петро принюхался. – Запах знакомый. Будто Балашиха мимо прошла.
– Точно, она "Красной Москвой" пользуется. И где берёт?
– У неё запасы с самой войны. Не поверишь, тушёнка ещё с шестидесятых годов лежит – сам видел, два ящика. И сгущёнка в трехлитровых жестяных банках. В погреб как-то лазал – просила солонину достать. Так там если покопаться, ещё американские консервы, поди, найти можно, что по ленд-лизу поставляли. – Ботаник усмехнулся. – Сам не видел, но мужики рассказывали, что якобы лежат у неё в схроне коробки и ящики с американским "вторым фронтом".
Я собирался домой. Связь напрочь исчезла, что с проектом – непонятно, что делать вообще не ясно. И смерть Виктора не давала покоя. Помощник прокурора Шатохинского района привёз мне постановление о прекращении дела в связи с отсутствием состава преступления. Смерть квалифицировали как несчастный случай. Роберт Исмаилович не поставил машину на ручной тормоз и не заблокировал колёса. Я точно помнил, что он долго возился вокруг машины, укрепляя её на пароме, но теперь, после всех видений, уже был не уверен не то что в увиденном, но и в собственном уме. Выбраться в город не получилось – будто по мановению волшебной палочки, пошла коренная вода в Оби и затопила паромную переправу. Холодная, дождливая весна плавно перетекла в холодное лето. Моросили дожди, и председатель сказал, что к трассе лучше не соваться – там не пройдёт даже его вездеход на пневматиках. Но мне было просто страшно оставаться – я боялся, что сойду с ума. Всё, что случилось, было настолько невероятным, что объяснить это себе я мог только расстройством психики. Единственная радость – стал спать без снов. Падал вечером в постель и просыпался утром. Время сна куда-то терялось, будто закрыл глаза и тут же и открыл. Отдыха такой сон тоже не приносил, усталость и раздражение накапливались.
Сегодня было холодно, но первый день без дождя. Я шёл по лесу следом за Петром, не понимая, как в такой собачий холод дал уговорить себя пойти порыбачить. И запах "Красной Москвы" будто преследовал.
Я вспомнил, как мать не любила его, видимо, мне по наследству передалось отвращение.
Петро не умолкал ни на минуту. Мне с трудом удалось вклиниться с вопросом в его монолог:
– Откуда дорога здесь? Да ещё такая добротная? От военных, что ли, осталась?
– А, эта? Да историк у нас был, учитель. Он рассказывал, что от скифов осталось, а старики говорят, что чудь в этих местах жила, их рук дело. И я обратил внимание – начинается из ниоткуда. Вот ты заметил, когда мы на неё ступили? То-то, и я не заметил. И никогда не замечал – вроде идёшь, тропинка, лес – и вдруг ширь метра четыре и покрытие странное. И кончается так же – просто пропадает из-под ног. Но мы привыкли, не обращаем внимания. А тут березняк больше всё. Поляны большие. Покосы там знатные были. Да и сейчас есть. Военные нам всегда разрешали косить. Вроде и зона там, и колючка стоит, а поляны тянутся почти до самой вершины. Да вон она, чёрная горка-то – мы к ней с другой стороны подходим. Так сказать, с чёрного хода. Вон, видишь, тропка?
Я кивнул, с интересом рассматривая гору. Здесь она была гораздо веселее, чем виделась от ограды военного городка. Склон более пологий, покрытый цветущим разнотравьем; густо жужжали пчёлы, радуясь первому солнечному дню. Ничего необычного, ничего зловещего, только дальше, у самой вершины невысокой горки, торчал чёрный частокол пихт.
– А мы к озеру идём. Кривая Пучина называется. Не поверишь – дна нет! Бездонное. С виду небольшое озерцо, вода чистая, прозрачная – рыбу видать. С того места, куда идём – песочек на дне, а дальше – неожиданно дно из-под ног уходит и всё. Сколько там метров глубины – неизвестно.
– А что ж не измерил? Или приборов нет?
– Нет, – серьёзно ответил Петро. – Тут военные пытались – эхолотом, да ничего не вышло. Старики рассказывают, что будто ход там какой-то. Древний. Но сказки всё это.
– Да откуда этот запах? – я был готов закричать. Неоткуда было взяться в лесу, в начале лета аромату "Красной Москвы"!
– Тебе кажется. Может, ты опять того? Ты сядь, отдохни. Я пока палатку поставлю. А тебя как отпустит, костерок разожги. Если хочешь, я водки взял, хлебни.
– Спасибо, мне хватило. Я эту дрянь под расстрелом больше в рот не возьму.
– Даже самогонку Балашихи? – хохотнул Петро.
– А её – тем более и тебе не советую. Кстати, зачем палатку тащил? Всё равно к вечеру домой.
– Кто его знает, ливень хлестанёт – мало не покажется. Лето-то вон какое! Старики не помнят таких холодов. Говорят, в пятьдесят третьем году такой холод стоял. Не надо помогать, ты лучше отдохни, – и Петро с сочувствием глянул на меня – наверное, так же он будет смотреть на бездомную собаку, в репьях и перьях.
Я психанул – уж ему-то считать меня идиотом не стоило, на себя бы посмотрел! Но, поймав себя на этой почти детской мысли, рассмеялся. Сбросив рюкзак, оставил ботаника возиться с палаткой и, бросив взгляд на озеро, вошёл в березняк. Запах стал сильнее, будто кто впереди шёл, а за ним тяжёлым, удушающим шлейфом тянулся аромат "Красной Москвы".
– То ли нюх обострился, как зверь чую, – усмехнулся я, прислоняясь к стволу берёзы. Вытер потный лоб, даже не удивившись, откуда на руке взялась трёхпалая рукавица.
Пошёл вперёд, отстранённо заметив, что снега в это время могло быть и больше. Так. Стоп! Какого снега – начало лета? Я замер, потом осторожно ощупал себя. На мне полушубок – белый, перетянутый портупеей. Вот и рука привычно легла на рукоятку ТТ.
Впереди маячили три фигуры в сопровождении автоматчика, шедшего чуть поодаль. Он шёл, высоко подняв воротник полушубка, и не смотрел по сторонам. Одна из фигур поскользнулась, другой человек поддержал, не дав упасть. Я поразился волне ненависти, вскипевшей в душе. В моей душе? Нет, я никогда не ревновал женщин. Стоп, откуда я знаю, что там женщины? Ах да, "Красная Москва"… духи. Тут же, будто со стороны, увидел себя – уже знакомое лицо, костлявое, чисто выбритое, было перекошено от злости. Майор – опять он. Я решил не вмешиваться, а просто смотреть, что будет дальше. Всё равно на самом деле я сейчас иду рядом с Петро, в любой момент он окажется рядом. Только крикни. А это – бред. Всё это бред. Я просто заболеваю, у меня горячка… Тем временем майор в два прыжка выскочил на дорогу и рванул на себя одну из фигур в ватном комбинезоне и замер… Я тоже замер, но тут же, забыв недавнее решение ни во что не вмешиваться – пусть даже это и мой собственный бред – выдохнул:
– Мама…
Она была такой, какой я помнил её из детства, или даже чуть моложе. Красивая, глаза голубые-голубые, почти прозрачные из-за ободка чёрных ресниц. Спокойное, обычно безмятежное лицо стало удивлённо испуганным. Из-под шапки выбился чёрный тугой локон.
– Виталя, что с тобой?
– Товарищ майор, товарищ майор! – затрясла меня вторая женщина, и я поморщился – это от неё шёл запах духов. Я снова повернулся к матери.
– Мама, я так скучаю по тебе. Мамочка…
– Виталь, – мать протянула ко мне руку, а я не понимал, почему она называет меня чужим именем. И тут меня сильно тряхнуло – автоматчик рванул Жатько за плечо:
– Товарищ майор, очнитесь! На вверенном мне объекте без происшествий, сопровождаю вверенную мне исследовательскую группу!
Я всё понял. Я снова там – в пробном коммунизме, непонятным образом увидел прошлое. Прошлое глазами майора Жатько… Майор, будто во сне, отстранил автоматчика и медленно повернулся к стоящему немного в стороне невысокому мужчине со смуглым, восковым лицом, на котором невозможно было прочесть ничего. Удивительно большие для японца глаза были сосредоточенно спокойны. И тут он сказал фразу, которую я про себя перевёл так: "Vade retro, monstrum!", на каком языке он её произнёс, не знаю, но я понял, понял, что именно он сказал. И каким-то шестым чувством понял, что сейчас произойдёт…
Стало жарко, так жарко, что рука майора потянулась к пуговицам полушубка, расстёгивая их одну за другой. Японец произнёс загадочную фразу второй раз, потом третий. Рассудок затуманился, и туман этот будто стал осязаемым. Провёл ладонью по лицу, смахивая влагу. С волос под воротник стекла струйка воды. Холод собачий. Вспомнил белый полушубок и недавний жар и зябко передёрнул плечами. Костёр потух. Встал – сырые сучья слабо дымились. Заглянул в палатку – Петро спал, подтянув ноги к подбородку. Одежда на нём была мокрой. Я удивился – почему не разделся? Потянуло дымком. Оглянулся – метрах в десяти мерцал огонёк. Наверное, был всё ещё не в себе, причём настолько, что пошёл туда. Необходимо было согреться.
Костерок оказался дальше, чем думалось вначале. Но я упрямо шёл на свет, молясь, чтобы он не погас. Иногда стволы деревьев скрывали от меня свет костра и тут же накатывала паника, но ненадолго – огонёк показывался снова. Вышел на берег озера. Вот костёр, вот люди вокруг него. Одеты странно. Рабочие, что ли, подъехали? Ничего не помню…
Плоские меховые шапки, длинные стёганые халаты. Нет, ну лето, конечно, холодное, но не до такой же степени! Гастарбайтеры? Вроде здесь ни узбеков, ни киргизов не видел. Да и строительства нет в совхозе.
– Телеуты мы, народ телес, – будто услышал невысказанный вопрос один из сидевших у костра. – Ока я. Еруннаков. Так вы, урусы, меня называете. Тебя духи водят, вот и к нам привели. Садись, грейся. Со мной не тронут. Со мной сам Эрлик-хан разговаривает. Видишь бубен мой? – Он, будто из воздуха, вытащил большой, метр с лишним в диаметре, бубен из туго натянутой кожи, густо расписанный фигурками. – Видишь, что нарисовано? Каждая фигурка – одна моя дорога.
– К Эрлик-хану? – спросил я, присаживаясь к костру.
– Зачем "только к Эрлик-хану"? И к Ульгеню. Но тяжело туда. Не хожу, старый стал. Ты корни потерял. Найдёшь. Вначале ключ-древо найди. Там всё поймёшь. И корни твои поймёшь, кто ты, откуда идёшь и куда прийти должен. Да только духи тебя водят. Ох. Злые духи. Но помочь тебе не могу, камлать не могу с тобой – не наш ты. Ты сам камлай.
– Но как? Я не умею… – начал было отказываться я, что-то хотел объяснить, но Ока Еруннаков поднял руку, приложил ладонь к моим губам, останавливая.