Впрочем, следует сказать: Унгерн вполне понимал, что цена чинам, пожалованным ему "Живым Буддой" - бумажный рубль. Да и не о них думал в ту пору барон. Было совершенно очевидно, что войска Сухэ-Батора, полки Красной Армии и Дальневосточной республики не оставят его в покое. Он не хотел ждать, когда это случится.
* * *
Еще в начале октября, когда Андрей вернулся из Урги, выполнив поручение, Унгерн сказал ему:
- Беру писцом к себе. Запомни наперед: ненавижу философов, красных, комиссаров, евреев, Керенского, всю остальную дрянь. Мне было видение бога: господь поручил спасти его дело на земле… Поди вон. Позову, коли надо.
Андрею показалось сначала, что Унгерн болен горячкой, что он сошел с ума, что он, в лучшем случае, пьян. Но язык барона не заплетался, слова он складывал верно, только Россохатскому казалось, что генерал никак не может добраться до точки и постоянно обрывает фразы.
Сотник резко щелкнул каблуками и вышел из палатки.
Это было уму непостижимо! Тщедушный с виду, тридцатитрехлетний человек, захвативший власть над тысячами вооруженных людей, казнивший без малейшего раздумья врагов, а то и своих, Унгерн был совершенно лишен трезвого взгляда на обстановку. Казалось, во главе дивизии стоит слепец ума, вовсе не видящий, в каком положении находится он сам и его войска.
Даже казакам было уже ясно, что война выиграна красными, что дивизия разлагается, что надо немедля уходить в Китай и, спасая шкуру, интернироваться. Но Унгерн вел смертный, безнадежный бой и ничего не разумел или не хотел разуметь.
Никто не мог сказать заранее, что через час взбредет в голову генералу. Сегодня он объявлял себя родственником царя и единственным в России убежденным монархистом, завтра кричал, что ненавидит Россию и всегда ненавидел ее, послезавтра вдруг начинал утверждать, что мир спасет желтая раса, и он, Унгерн, лишь солдат японского и монгольского царей.
Взяв Ургу, Унгерн вызвал полковника Сипайло и, не предложив ему сесть, прокричал:
- Всю сволочь, всю - под корень! Чтоб чисто!..
Когда-то судьба уже сводила Андрея с полковником. Это было на Урале, в те дни, когда Россохатский, мобилизованный Колчаком, впервые надел шинель. Тогда Сипайло, служивший в контрразведке адмирала, попытался забрать молоденького вольноопределяющегося к себе. Андрея это возмутило: война ничем не привлекала его, но служба в карательных органах была вовсе ненавистна и вызывала почти ужас. Россохатский отказался и навлек на себя безудержный гнев Сипайло. Спасаясь от службы в контрразведке и от мести ее начальника, Андрей пошел на отчаянный шаг. Узнав, что адмирал находится в том же селе Баландино, что и он, Россохатский, молодой человек попытался увидеть Колчака. Андрею повезло: земля тогда ходила ходуном под ногами Верховного, и удалось переброситься с адмиралом двумя или тремя фразами. Отделавшись неделей ареста, Россохатский попал в казачий полк.
Дороги Сипайло и Андрея разошлись. Полковник оказался у атамана Семенова, затем пути отступления привели его к Унгерну. И здесь они, контрразведчик и бывший студент, встретились снова.
Сипайло вполне устраивал Унгерна, хотя в дивизии поговаривали, что генерал в душе боится начальника "Бюро политического розыска", готового поставить к стенке всякого, кто перейдет ему дорогу. Сипайло запарывал насмерть, душил и сжигал на кострах пленных красноармейцев, вырезал все мужское население станиц и сел, через которые проходила дивизия. Для этого достаточно было устного доноса. Начальник "бюро" никогда не проверял наветов.
С особой жестокостью уничтожались русские и евреи, поголовно зараженные большевизмом, как утверждал барон. От небольшого русского поселка Магдал, вблизи Урги, остались лишь пепел и развалины. Всех мужчин вывели на площадь и порубили шашками за отказ вступить в ряды Азиатской дивизии. Евреев уничтожили вместе с женщинами и детьми.
И вот теперь Сипайло стоял перед Унгерном и молча слушал его выкрики.
Это был коренастый лысый человек, на коротких и крепких ногах, а в лице его запоминались лишь густые брови, из-под которых смотрели в упор бесцветные, как луковый сок, глаза. Он постоянно вздрагивал, будто его били по голове, лицо искажалось, и со лба на брови тек пот.
- Будет исполнено! - кивнув Унгерну, отозвался он тонким, бабьим голосом и усмехнулся. - Наведу порядок, Роман Федорович!
Усмехнулся еще раз.
- Понял - ступай!
В Урге были заколоты, расстреляны, сожжены на кострах, убиты морозом русские - служащие Ургинской городской управы, все евреи от мала до велика, священник Парняков, раненые китайцы.
Сипайло, повизгивая от животной ярости, самолично душил детей, обливал пленных водой на холоде, и Андрей до такой степени проникся ненавистью и гадливостью к нему, что с величайшим трудом сдерживался в его присутствии.
Там, в Урге, сотнику снова пришла в голову мысль о бегстве. Он надеялся, что удастся бежать от Колчака и после Челябинска, и под Омском, и в Красноярске, но то ли не хватило твердости, то ли слишком сильна оказалась инерция общего потока.
Еще до встречи с Унгерном Россохатский многое слышал о нем, однако Андрею казалось, что в слухах масса преувеличений и выдумки. К несчастью, даже самые злые слухи оказались правдой. Для Унгерна ничего не значили ни чины, ни положение, ни возраст его собственных офицеров. Андрея мутило и от того, что почтенные штабные полковники, боевые командиры, не раз глядевшие смерти в глаза, с рабской покорностью терпели это сумасшествие.
Барон жестоко карал не только за провинности. В минуты ярости и подозрения - а такие минуты случались часто - он загонял стариков-полковников на крышу и заставлял их там всю ночь кукарекать; он бросал офицеров, сначала раздев их, на лед - и сидел рядом, пока несчастных не скручивали судороги; он подвешивал молодых лейтенантов и хорунжих на деревья, чтобы они "покачались и остудили мозги".
Казалось, сам Унгерн и его ближайшее окружение - люди из дурного сна, полного кошмаров и ужаса.
Андрей довольно скоро составил себе представление о прапорщике Евгении Бурдуковском и адъютанте генерала Еремееве. Это были отвратительные, совершенно антипатичные сотнику люди. Но даже они - Россохатский почувствовал это в первые же дни - ненавидели Унгерна.
Как-то Еремеев вошел в комнату генерала, чтобы доложить о срочном донесении из бригады Резухина.
Барон в те минуты пил чай с полковником Сайто и капитаном Харой - офицерами японского Генерального штаба.
Повернувшись к адъютанту, Унгерн смерил его ледяным взглядом и крикнул в соседнюю комнату начальнику артиллерии Дмитриеву, чтоб прислал Бурдуковского.
Прапорщик Евгений Бурдуковский был личный палач барона. Это не мешало Унгерну, когда он был не в духе, бить своего приближенного по физиономии.
- Прапорщик, - сказал генерал Бурдуковскому, - адъютант вломился без спроса и прервал мою речь. Тридцать плетей. Иди.
Побелевшего от неожиданности и позора Еремеева вывели на штабной двор и исхлестали до крови.
Адъютант, встретив потом Россохатского, деланно рассмеялся и сказал, что ему, Еремееву, еще повезло. Неделю назад подпоручик Шимаков подал по команде рапорт: он был болен и просил отпуск. Такой вопрос решал только барон.
Унгерн прочитал бумажку и побелел от ярости.
- Что?! - закричал он. - В отпуск?! Сейчас, когда…
У него не хватило дыхания.
Как только вернулась речь, барон приказал вызвать Шимакова. Спросил его, сузив помутневшие глаза:
- Значит, на отдых просишься, мерзавец?!
И, вытащив трясущимися руками наган из кобуры, выстрелил офицеру в голову.
Месяцем раньше Унгерн точно так же расправился с японским капитаном Дзудзуки. Японец сказал, что с верными союзниками в штабе барона обращаются по-свински, и этого было вполне достаточно, чтобы генерал сорвался с цепи и пристрелил японца.
Однако бывали и исключения.
Вскоре после взятия Урги Еремеев доложил Унгерну, что его хочет видеть бывший начальник осведомительного отдела Колчака профессор Фердинанд Антоновский. Поляк пробирался в Китай, пытаясь кружным путем вернуться на родину.
- Что!? - поднял рыжеватые брови Унгерн. - Ты ж знаешь, болван: не терплю философов.
- Он - бывший начальник осведомительного отдела, ваше превосходительство, - подчеркнул Еремеев.
- Черт с тобой - зови.
В комнату вошел тощий, длинный человек в лисьей боярской шубе. На голове его красовался монгольский треух, из-под которого на Унгерна смотрели нагловатые серые глаза.
- Здравствуйте, ваше превосходительство, - сказал Антоновский, садясь на стул. - Еле добрался, пся крев! Побуду у вас денек, коли не возражаете.
Будто подломившись, он сел на стул, удобно закинул ногу на ногу, сказал, усмехаясь:
- Перед вами в некотором роде - писатель. Готовлю мемуары, мой дорогой.
Унгерн, не позволявший разговаривать с собой в подобном тоне даже Врангелю и Семенову, оторопело посмотрел на непрошеного гостя.
Россохатскому показалось, что барон сейчас вскочит, начнет плеваться словами или влепит пулю в узкую, птичью голову поляка.
Но ничего такого не случилось. Генерал как-то весь обмяк, стал сосать пустую трубку, велел принести себе и Антоновскому чай.
Затем приказал всем уйти из комнаты и остался с гостем один на один.
Андрей сидел в соседней комнатке, отгороженной от кабинета барона циновкой. Здесь Россохатский обычно переписывал ровным мелким почерком письма и приказы начальника дивизии.
Разговор, который вели генерал и профессор, был хорошо слышен ему, но у Андрея не нашлось времени следить за беседой. Он подвинул к себе папку с черновиками барона и, взяв один из листков, стал механически переписывать его.
Письмо было адресовано какому-то торгоутскому князю Палта-Вану. Унгерн писал:
"Государства крепки своими монархами и их верными помощниками - аристократами. У нас, аристократов, одна идея, одна цель, одно дело - восстановление царей…"
Далее следовало письмо генералу Джан Куй-у:
"Вашему Превосходительству известна моя ненависть к революционерам, где б они ни были, и потому понятна моя готовность помогать работе по восстановлению монархии под общим руководством вождя генерала Чжан Цзо-лина".
Россохатский пожал плечами: воевать с китайцами и посылать им подобные письма?
Затем сотнику пришлось переписать послания Унгерна тибетскому далай-ламе и японскому хунхузу Намаке.
Нелепость этих писем заключалась в том, что никто, как надежно знал Андрей, не отвечал самозванному "родственнику царя".
Последним лежал в папке приказ генерала. Россохатский пробежал бумажку взглядом и раздраженно скривился.
Унгерн писал:
"Глупее людей, сидящих в штабе дивизии, нет. Приказываю: никому, кроме посыльных, не давать три дня продуктов".
"Он просто болен, - подумал Андрей. - Идиот и болен".
Но тут же возразил себе: "Нет, пожалуй, сложнее. В его мозгу - и ненависть к людям, и обрывки религий, и высокомерие, и вера в свою миссию и правоту. Господи, дай мне силу бежать из этого ада!".
От тягостных раздумий Россохатского оторвал резкий тенор Унгерна:
- Эй, кто там? Сюда!
Вошедший в эту минуту к Андрею Бурдуковский - стремглав кинулся в кабинет.
- Водки - и побольше! - приказал генерал. - Не тяни!
Прапорщик быстро вышел из комнаты и вскоре вернулся с ящиком японской саке.
- Свободен! Поди вон!
Через несколько минут разговор Унгерна с Антоновским стал громче. Вероятно, генерал уже взвинтил себя, запивая, как всегда, водку дочерна настоенным чаем и беспрерывно куря табак.
Андрей отложил бумаги и прислушался.
Унгерн выкрикивал:
- Я готов воевать за монархию, Антоновский, везде: в Индостане, на Мадагаскаре, в России. Ненавижу чернь. Она жадна, груба и глупа. Не люблю Россию. Безразличен к ее судьбе. Сторонник желтой расы. Допускаю оккупацию России Японией. Убежден: славяне не способны к государственному строительству.
- Это вы уж перехватили, проше пана. Я - все-таки поляк, и этот ваш странный…
- А-а, плюнь, Антоновский, на высокие материи. Немцы и желтые - они способны влить молодую кровь в тело Европы. Не все немцы, - монархи и аристократы. Смеюсь над писаниями красных. Болтают, что государствами могут управлять кучера, коридорные и прачки. Коль не имеешь даже горничной - не можешь властвовать, плебей.
- Так, проше пана. Однако у вас… э… весьма занятный способ выражать свои мысли, генерал.
- К черту игру в демократию! Болтуны пустословят там, где надо рубить головы… Выпей…
В кабинете чокнулись деревянными чашками. После небольшой паузы Унгерн сказал хрипло:
- Нет, из монархистов я один на целом свете. Колчак был слишком учен, чтоб не брезговать ничем. Гайда - из фельдшеришек, Семенов - солдафон, луженая глотка, не более того. России нужна узда, и поводья сейчас в моих руках, философ.
В комнате снова раздался стук чашек. Затем поляк сказал:
- Прошу… э… не сердиться: не стану пить. Голова писателя должна быть трезва, когда он занят делом. А я тщу себя надеждой когда-нибудь написать книгу… э… о сильном человеке бароне Унгерне. Такая книга… э… надеюсь, может стать настольной библией немецких националистов. Позволите вести записи?
- Веди. Не помешает.
"Вон в чем дело, - подумал Андрей. - Унгерн тщеславен. Он, и в самом деле, мыслит о себе, как о мессии".
- В таком случае, - снова донесся до Россохатского голос поляка, - хотел бы задать вопросы. Нельзя ли узнать вашу генеалогию? Я изучал стенографию, и записи не задержат течение рассказа. Итак, кто были ваши предки?
- Я немец. Не просто немец, запиши сразу. Во всех крестовых походах на восток шагали Унгерны. Один из них сложил голову под стенами Иерусалима. Он был лучший воин короля Ричарда Львиное Сердце и шел освобождать гроб господень. Восемь веков назад Унгерны служили монахами в Тевтонском ордене. Огнем и мечом обучали христианству литовцев, эстов, латышей и славян. Успеваешь писать?
- Да, генерал.
- До семнадцатого века мои предки владели огромными поместьями в Латвии и Эстонии. Но Унгернов влекли воинственные дела во имя бога и монархов. Впрочем, не всегда. Один из предков был знаменитый рыцарь-разбойник, и купцы на больших дорогах заикались от страха, когда он вырастал на их пути. Петр Унгерн добыл мечом и крестом крупное состояние, и его торговые корабли бороздили Балтику. И слава моего деда была - морской разбой. Старик грабил корабли Англии в Индийском океане и отправлял их на дно.
За перегородкой замолчали. Надо полагать, генерал сосал трубку, собираясь с мыслями. Затем снова заговорил:
- Что касается меня, Антоновский, смею думать: не уронил славы Унгернов, Некогда я создал в Забайкалье орден монахов воинов-буддистов. Его задача - борьба с красными. Не так мало, а?
- О так! - поспешил согласиться заезжий. - Но, проше бардзо, подробнее о себе. Важно для книги, генерал.
- Пиши. Родился двадцать восьмого декабря восемьдесят седьмого года. На острове Даго Эстляндской губернии. Закончил морской кадетский корпус. Воевал с японцами в пехотном полку. Ранен. Дослужился до чина ефрейтора.
- Ваше детство, генерал?
- Детство? Жил сам по себе. Мать овдовела, вышла тотчас замуж и плюнула на меня. Мне снились войны, путешествия и приключения: не забудь - в моих жилах - кровь Рыцарей Меча…
- Простите, генерал. Я вернусь к войне против японцев. Ваши раны и Георгий свидетельствуют о том, что вы сражались с большим… э… воодушевлением, что ли… Как помирить это с вашими взглядами на место и значение желтой расы? Не разумием пана.
- Брось, Антоновский, Когда рыцарь учится рубить головы, он может упражняться на всякой голове.
- Исчерпывающий ответ. Что же дальше?
- Я поступил в инженерное военное училище, но зачем оно рыцарю? Перешел в Павловское военное…
Унгерн помолчал. Потом сказал с усмешкой в голосе:
- Барон Врангель врал обо мне в аттестации, что я кончил училище с превеликим трудом. А зачем солдату зубрить домыслы свадебных генералов? Старые клизмы полагали, будто я пришел из начальной гимназии. Но черт с ними!
Училище кончил в девятьсот восьмом и был назначен младшим офицером в 1-й Аргунский полк. Там, в Забайкалье, изучал монгольский язык и буддизм. Постиг и то, и другое. Пригодилось, как видишь.
В десятом году полк отправился сюда, в Ургу. Охранял русскую дипломатическую миссию. Был близок с князьями и ламами - понимал их мохнатые души.
Зима шестнадцатого года застала меня в 1-м Нерчинском казачьем наследника Цесаревича полку, входившем в дивизию генерала Крымова. В сей части, под началом флигель-адъютанта Врангеля, командовал сотней, в чине подъесаула. Казаки звали меня "подъесаул-барон", и смею уверить - похвала в устах мужичья. Я ел с ними из одного котелка, спал на полу в избах, какие давала судьба, и в переходах шел не позади - впереди всех.
Врангель постоянно шпынял меня. Ему не нравилось, что Унгерн оборван и грязен, но я воевал, а не вальсировал на придворном балу. У войны свои законы, поляк.
Врангель полагал еще, что Унгерн не обуздан от природы, вспыльчив, безобразно расточителен, неуравновешен, пьет, буен во хмелю и прочее в таком роде. Видишь, ничего не скрываю от истории. Мои предки, как тебе ясно, не были холуями ни у королей, ни у бога. Они сражались, а на войне - как на войне. Впрочем, барон признавал мой острый ум. И то - слава богу.
Унгерн выскреб из трубки остатки сгоревшего табака, набил ее новой щепотью, чиркнул спичкой.
- За бои в Восточной Пруссии произведен в войсковые старшины. Однако мерзавцы из полевого суда отважились судить боевого офицера всего лишь за то, что он набил морду комендантскому адъютанту Тарнополя. Плевал я на их приговор. Четыре раны, Георгий и Георгиевское оружие - вот что суть важно, а не бумажка суда. И я продолжал воевать.
- Еще раз простите, генерал. Вы утверждали: считаете желтую расу божественной. Но воевали против японцев и устроили здесь, в Урге, китайскую… э… резню. Теперь узнаю́: вы, немец, проявили высокую храбрость в боях с германской армией. У будущих моих читателей может возникнуть… э… недоразумение. Не так ли?
- У тебя славянские мозги, пан. Ты не писарь, а писатель и профессор и сам бы мог разобраться во всем. Хорошо, растолкую то, чего не понять поляку. Я избран богом для великих дел, и всевышний навещает меня в моих снах и раздумьях. Он направляет мне руку и сердце, и я никому не должен давать отчета в делах. Когда немцы отступают от бога - бью немцев. Когда грешат японцы и китайцы - бью их. Теперь - очередь русских.
- Минуту, генерал. О каком боге речь?
- Неважно. Бог один. Сегодня он белый, завтра желтый, не в том суть. Понимаешь меня?
- О так! Вполне. Хотелось бы достойно описать ваши раны, генерал. Этот сабельный след на голове - память германской войны?
- Кой дьявол! В Амурском казачьем полку заехал в морду одному офицеришке. Мальчишка оказался не дурак и схватился за шашку. Его царапина корежит меня больше, чем все японские и немецкие рубцы. Зверски трещит голова, и временами, как бы тебе сказать… черти лезут ко мне и показывают языки, и Гришка Распутин с Вырубовой плачут у меня на груди. И самодержец требует мстить за его смерть. Понимаешь, Антоновский?