Сильно хотелось пить, но фляжка была пуста, и Андрей, вздохнув, достал из кармана пачку тонких куцых папирос. С наслаждением вдыхая дым дешевого табака, думал о том, что красные выиграли войну везде в России, и куда теперь ни ткнись - всюду ему один конец: пуля или веревка.
Что же делать? Бежать в Монголию? Нет. Если даже удастся обойти красных, наткнешься на цириков Сухэ-Батора. Спустят шкуру с плеч, не задумываясь.
После долгого размышления сотник понял: остается лишь одна тропка спасения - уходить в глушь Восточного Саяна, затаиться там, выждать, когда улягутся страсти. И тогда пытаться бежать через Монголию в Китай. У него есть конь, оружие, немного патронов - как-нибудь выкрутится. К тому же он вспомнил: еще в конце мая Унгерн говорил Резухину о Тункинской долине Иркута как об одном из возможных направлений войны. Генерал-лейтенант собирался проникнуть туда через Модонкуль на границе. Если полк Шубина или Бакич прорвались уже в Тункинские гольцы, Андрей может считать, что ему повезло. В кучке и бедовать веселее.
Однако пора ехать. После некоторого замешательства и внутренней борьбы Россохатский снял френч, спорол вшитые погоны. Конечно, лучше было бы совсем освободиться от уличающей его формы, но где здесь, в глухомани, достать другую одежду?
Теперь, когда он уже, кажется, твердо решил бежать в горы, путь туда показался немыслимым. Возможно, удастся уйти от погони и не сломать шею на переправах через дикие реки Саяна. А дальше? Горстка патронов, полпачки папирос и немного сухарей - разве с таким запасом пускаются в дальнюю дорогу?
Андрей усмехнулся: "Хочешь не хочешь, а бежать надо".
Он сошел с коня, обтер его спину и бока жесткой травой, потерся щекой о пыльную гриву жеребца. С губ Зефира падала желтая бестелесная пена, он изредка позвякивал удилами, будто жаловался хозяину, забывшему расседлать его после боя.
"Ну, ладно, нечего хныкать, - подумал Андрей. - У каждого человека в жизни есть полоска неудач. Все хорошо у гениев и дураков".
Он подтянул подпругу и тронулся в путь.
ГЛАВА 6-я
ЗВОН СШИБЛЕННЫХ ШАШЕК
Командир эскадрона Степан Вараксин приметил картинно красивого сотника раньше, чем оба они схлестнулись в конной атаке. Жеребец офицера, дымчато-серый, в яблоках, косил налитыми кровью глазами, храпел, и пена кипела у него на губах. Офицер бил шашкой по шашке узкоглазого монгольского конника в островерхом малахае, пытаясь открыть у того голову или плечо для решающего удара. Но монгол на вороной кобылке сильно отбивался, и конники крутились, будто тяжелые мельничные жернова в тесном чреве ветряка.
Бог знает, сколько могла продолжаться эта стычка, но монгол допустил оплошку: резко рванул повод, кобылка круто подалась влево, подставив под удар плечо седока. В тот же миг сотник привстал на стременах, и его шашка, блеснув боковиной, задела цирика.
Монгол тотчас выпал из седла, но волочился на стремени.
Кобылка, скаля зубы, рванулась из боя, и ее хвост относило ветром.
Вараксин ткнул Каина шпорами, бросил повод на луку седла и кинулся навстречу сотнику. В те несколько секунд, что пролетели до сшибки, Степан успел сунуть кольт в кобуру - в ближнем бою стрелять опасно - заденешь своих, - и, сдавив жеребца шенкелями, выхватил шашку из ножен.
Россохатский вовремя заметил угрозу, и они сошлись вплотную, гремя оружием и ругаясь нещадными короткими словами, которыми полон бой и которые потом никто не помнит.
Офицер, казалось Вараксину, явно устал. Он отбивал шашку Степана уже без ожесточения, потное, грязное лицо сотника онемело, как маска. Вараксин знал, что теперь им не разойтись, и готовил тяжелый и резкий удар, в который вкладываются вся злоба к врагу и все отвращение к собственной смерти.
Но на выручку офицеру бросились казаки, к Вараксину тоже пришли на помощь свои, и все завертелись, заколыхались в неистовом вихре ручного боя.
Уже вскоре Степан с удивлением увидел, что сотник вовсе не так измотан, как показалось. Один из красноармейцев - молоденький китаец, весь в багровых пятнах возбуждения - сорвал из-за плеча трехлинейку, норовя на ходу выстрелить в неприятеля. Но прежде, чем юнец успел упереться ногами в стремена и положить винтовку на левую полусогнутую руку, офицер занес клинок над его головой.
Вараксин перехватил шашкой удар сотника, и это спасло мальчишке жизнь. Затем офицера и Степана растащил бой, и они на время потеряли друг друга из вида.
В последний раз командир эскадрона заметил сотника, когда уже стало ясно, что Унгерн проиграл сражение.
К исходу жаркого августовского дня, измотанные переходами и неудачами, сильно изрубленные в бою, полки барона кинулись по долине реки Иро на Покровку. Вероятно, генерал рассчитывал прорваться в падь Ичетуй и бродами Джиды уйти в глубину Монголии.
Казаки пятились и бежали, преследуемые артиллерией и стрелками красных, на юго-запад. Но сотник, с которым атака свела Степана, мчался почему-то в обратном направлении, к Байкалу. Скакал в одиночестве, нахлестывая коня и не оборачиваясь. Это было странно, будто у него помутился разум и офицер собирался пробиться к Иркутску и сдаться там в плен.
Однако вскоре Вараксин забыл о сотнике. Казаки и монголы Унгерна, кое-как прикрываясь арьергардом, спешили вырваться из петли, которая уже захлестывала их.
Красные преследовали врага, и в долинах, даже в распадках закипали короткие свирепые бои.
Унгерн попытался прорваться через боевые порядки 105-й бригады в районе Ново-Дмитриевки, но напоролся на многослойный артиллерийский огонь. Комбриг Терпиловский сам корректировал огонь пушек, и в двух полках барона зияли бреши, которые уже нечем было закрыть.
У бегущих остался единственный путь - тропы Хамар-Дабана. Седьмого августа, растеряв в горах людей и обозы, барон вывел две тысячи верховых к поселку Капчеранка, пробился к Модонкулю и ушел в Монголию.
Командир Экспедиционного корпуса Нейман бросил в погоню за Унгерном все, что мог: два полка кубанцев, 104-ю стрелковую бригаду, небольшой партизанский отряд Петра Щетинкина и 35-й кавполк Константина Рокоссовского.
В свою очередь, командарм-5, стремясь отрезать Унгерну путь в Западную Монголию, приказал выдвинуть один из полков 26-й Краснознаменной Златоустовской стрелковой дивизии и крупный монгольский отряд в долину реки Эгин-Гол. Из Ван-Курена к Селенге, навстречу барону, форсированным маршем продвигался 312-й советский полк.
Степан Вараксин в эти дни получил приказ начдива-26 оставить свой эскадрон и прибыть в штаб Неймана. Комэск назначался делопроизводителем особого делопроизводства по сбору военно-исторических документов при штабе корпуса.
Степан представил себе сотни всяких бумажек, дыроколы и скоросшиватели, которыми ему теперь предстояло к о м а н д о в а т ь, и побледнел от гнева. Он ехал в штаб корпуса, твердо решив отказаться от должности и даже устроить скандал.
Восьмого августа Степан, утомившись сам и упарив Каина, прискакал в Ново-Дмитриевку, куда перебазировался полевой штаб Экспедиционного.
Злой и взволнованный входил Вараксин в дом, где находился штаб.
У стола, на котором аккуратно лежали карты и цветные карандаши, стоял молодой человек, почти юноша, с орденом Красного Знамени на левом кармане френча. Он негромко беседовал со штабистами, иногда отдавал распоряжения или спрашивал совет. Ни в одежде Неймана, ни в его позе, ни в том, как говорил, не было и тени того высокого положения, которое занимал комкор.
Степану показалось, что он когда-то встречал этого человека.
- Садись, - сказал Нейман, кивая на вытертый до блеска стул. - Расскажи о себе. Немного.
- Не пойду я на делопроизводство, - не отвечая на вопрос, проворчал Вараксин. - Это насмешка, товарищ.
- Отчего же? - улыбнулся Нейман. - На войне и не такое бывает. Поверь, на новой должности конь и оружие понадобятся тебе не реже, чем в эскадроне.
- Не пойду! - нахмурился казак. - Тут и без меня писарей хватает.
Комкор вдруг рассмеялся.
- Это хорошо, что не рвешься в тыл. Но посуди сам - война на исходе, люди по бумажкам будут учить нашу историю. Должны мы им помочь или как?
И заключил, бросив взгляд на часы:
- Садись… садись… И рассказывай о себе.
Степан прилепился к краю стула и автоматически достал из галифе кисет. Комэск чувствовал неудобство от того, что приходится говорить с начальством сидя и тоскливо поглядел на штабных.
- Кури, - кивнул Нейман. - Рассказывай. И, не обижайся, - коротко. Дел тьма… - и потер высокий крутой лоб, из-под которого на Степана смотрели большие, броской красоты глаза.
Тон был совершенно дружеский, доводы верные, и Вараксин, вздохнув, решил: придется немного сообщить о себе.
- Можно и коротко, - отозвался он, затягиваясь цигаркой. - Казак. Рожден в станице Кичигинской Троицкого уезда. На Урале. В партию записался на заводе "Столль и компания", в Челябе. Слесарил. Про есаула Титова слыхал?
Этот неожиданный вопрос не вызвал никакого удивления у Неймана. И то, что этот чубатый казак обращается к нему на "ты" - тоже не смущало комкора. "Ты" и должно было вызвать "ты" у людей одного дела и возраста.
- Слыхал.
- С тем Титовым я у Шершней дрался, в шести верстах от Челябы. Еще монархиста Рогожина ловил - был такой. В кавполку и в 109-м пехотном партийную агитацию вел, среди солдат-мусульман - тоже. Партия велела, я - делал.
Он усмехнулся.
- Ты что? - поинтересовался Нейман.
- О Кудашевой знаешь? Княгиня. Крайне коварная бабенка была. В штанах щеголяла. Кинжал, револьвер, шашка. Только что "Льюиса" не имела…
- Ну и что?
- За царя агитировала… За дамочкой этой я тоже гонялся.
Степан помолчал.
- Мало?
- Мало. Давай еще. По порядку.
Вараксин внезапно спросил:
- Златоуст твоя бригада брала?
- Верно, - подтвердил Нейман. - После Уфы.
- Я тебя знаю, - похвалился казак. - Сильно Колчаку влепил. И в Златоусте, и в Челябе.
- Опять верно, - сказал молодой человек. - Хорошо знаешь… Только не я влепил - бригада. А зачем говоришь о том?
- В Челябинске, может, помнишь - рабочие в тыл Колчаку ударили. Четыре сотни. Шахтеры, железнодорожники, и со "Столля" немало. Я привел.
Вараксин глотнул дыма, поскреб щеку ногтями, потянулся к затылку.
- Так в армии и остался. После Челябы пешей разведкой командовал - в 27-й дивизии. Потом - эскадроном, в 26-й. Кое-какие записочки о боях вел, бумажками из белых штабов не гнушался. Попадались - на память брал.
- Вот видишь! - снова засмеялся Нейман. - Не зря мы тебя на историю кидаем. Мне Гайлит говорил…
- Проболтался я, - сокрушенно сказал Степан, поднимаясь со стула, - вывернул ты меня наизнанку, Нейман… Все, значит? Могу идти?
- Пойдешь. Теперь вовсе понятно, кто такой.
Штабисты вежливо улыбались. Этот казак с русой гривой, в гимнастерке, на которой резко выделялся алый бант с орденом Красного Знамени, повидал, небось, немало и все-таки был по-детски непосредственен и даже наивен. Широкая грудь, распиравшая гимнастерку, крепкие руки, туго спеленутые рукавами и, улыбка, то и дело разжимавшая ему губы, - свидетельствовали о его физическом и душевном здоровье.
Нейман побарабанил пальцами по столу, кивнул Степану.
- Отдохни ночь - и скачи к начдиву Яну Гайлиту, проверь, где 227-й полк. Был приказ командарма - выдвинуть его в долину Эгин-Гола. Уточни.
- Я же - делопроизводитель… - усмехнулся Вараксин. Его коробило это слово.
- Ну, будет тебе, не спорь…
И утром Степан во всю мочь понесся в свою дивизию, удивляясь перемене своей жизни и тому, как он легко уступил комкору.
"Где я его видел? - думал Вараксин. - Видел же где-то… Где?".
И вдруг вспомнил лето девятнадцатого года, рев раскаленных пушек, дым и огонь над деревянными окраинами Челябы. 5-я армия красных вышла тогда на ближние подступы к городу и двадцать четвертого июля атаковала оборону Колчака.
243-й Петроградский полк прорывался в Челябинск с запада, от Шершней. Батальоны перебрались через Миасс на чем бог послал и кинулись в штыки. Но белым удалось прижать их пулеметным огнем к земле и убить многих бойцов.
Тогда Александр Васильевич Павлов, начдив-27, бросил в бой Брянский эскадрон Лагина.
Счастье, казалось, совсем перешло на сторону красных. Но с Уфимского тракта, наперерез брянцам, вылетели, мельтеша клинками, белоказаки.
Белые и красные схлестнулись конями и шашками, и вокруг стояли стон, крики, лязг, храп.
Лагин выиграл этот бой, и остатки белых бросились в бегство, но тут удача снова повернулась спиной к атакующим: с Оренбургской дороги ударили в тыл эскадрону еще две сотни конных казаков.
И была ужасная сеча, потому что на выручку Лагину тоже подоспели свои.
И все-таки белых здесь оказалось больше, и грозная тень поражения нависла над полками дивизии.
Именно в этот час со стороны Никольского поселка и переселенческого пункта - молча, штыки наперевес - вынеслись люди в темных фартуках, в железнодорожных робах, в шахтерской брезентовой одежде. Четыре сотни рабочих со "Столля", горняки, смазчики вагонов и машинисты. Потом они запели "Слушай, рабочий, война началася" и пошли врукопашную.
Рабочим отрядом командовал Степан Вараксин. Он бежал впереди цепи и вдруг увидел, что перед ним мелькают конские крупы и спины казаков в темно-зеленом английском сукне.
- Бежишь! Бе-ежишь, сволочь! - закричал он и, не целясь, выпалил в кучу верховых, хлеставших лошадей и кричавших хриплыми голосами.
Близко разорвался снаряд, Вараксин свалился в канаву, немного отдышавшись, увидел: рядом лежит невысокий остроносый парень в изодранном френче, из-под которого виднеется тельняшка. Это оказался комбат, матрос с Балтики, уроженец Челябы. В горячке боя Степан забыл спросить у него фамилию.
До самого конца сражения за город они дрались вместе, помогая друг другу.
Потом, когда Колчак тщился окружить Челябинск, Вараксин и матрос вместе ломили тыл и фланг 6-й Уральской дивизии белых, отбивали наскоки неприятеля, и наконец - прочно зацепились за окопы на северном обводе города.
Здесь их навестил командарм-5 Михаил Николаевич Тухачевский. С ним пришел начдив-27 Александр Васильевич Павлов.
Расспросив Степана о его людях и вооружении, Тухачевский велел при первой же возможности связаться с Нейманом и получить все необходимое для боя.
Степан полюбопытствовал, кто такой Нейман. Тухачевский сказал, что это командир 1-й бригады и герой Златоуста. Теперь ему поручили руководство ударной группой из восьми полков, в которую входит и рабочий отряд.
Следующей ночью, оставив своих людей на попечение комбата в тельняшке, Вараксин отправился искать Неймана.
Степан уже знал, что комбриг-1 Константин Августович Нейман и его штаб занимают дом № 26 по Екатеринбургской улице Челябинска. Слесарь весьма быстро нашел приземистое каменное строение, в котором помещался штабриг.
Несмотря на глубокую ночь, в доме было людно, по коридору то и дело сновали возбужденные командиры и вестовые.
Узнав у одного из штабистов, где помещается Нейман, Степан толкнул дверь и лицом к лицу столкнулся с молоденьким красивым парнем. Больше в комнате никого не было. Решив, что это ординарец или писарь, Вараксин обескураженно пожал плечами и, пропустив молодого человека в коридор, вышел вслед за ним.
Через несколько минут он уже сидел в небольшой тесной комнатке, заваленной картами и оружием, и требовал у интенданта винтовки, гранаты, обмундирование и провиант.
Измученный бессонницей и напряжением боев, штабист не обещал многого. Он ссылался на то, что надо вооружить несколько тысяч рабочих, но, в конце концов, выписал Вараксину все, что следовало.
Теперь, трясясь на Каине по жесткой, выбитой дороге, Степан вспомнил свою оплошку и усмехнулся: молоденький парень, встреченный им когда-то на Екатеринбургской, 26, и был Нейман.
В штаб дивизии Вараксин прискакал ранним утром. Начдив Ян Петрович Гайлит, окончив деловые разговоры, спросил:
- Как Нейман? Понравился?
- Буржуазная свора кровожадных шакалов имеет в лице товарища Неймана своего неистребимого врага, - с некоторой даже торжественностью отозвался Степан. - Командир, выходящий из ряда обыкновенных, думаю.
Наскоро закусывая кашей, предложенной Гайлитом, Вараксин полюбопытствовал:
- Сколько ему, Нейману, лет-то?
Гайлит пошевелил губами, вероятно, подсчитывая, сказал:
- Двадцать три, а может и двадцать четыре.
- Ишь ты, - удивился Вараксин. - Это значит, в Челябе ему всего двадцать два было.
Гайлит усмехнулся.
- А тебе сколько же?
- Мне - столько ж, - пожал плечами Степан, - так ведь я вон чем командую… - и огорченно похлопал по планшету.
Простившись с начдивом-26 и доложив комкору, что его приказ выполнен, Вараксин отправился в конные полки Экспедиционного. Почти не отдыхая, уралец собирал в частях все, что, по его понятиям, составляло историю армии и корпуса. Он без всякой пощады оголял штабные архивы, заставлял фронтовиков писать воспоминания, а кое-что заносил в тетрадку сам. И получалось так, конечно, что чаще всего он бывал в знаменитых полках и отрядах. Вскоре Степан хорошо знал штабс-капитана старой армии - коммуниста Петра Ефимовича Щетинкина. Октябрь семнадцатого года офицер 59-го Сибирского полка Щетинкин встретил на красной стороне и с тех пор не покидал строя. Теперь он с великой смелостью и умом управлял партизанским отрядом.
Близко узнал Вараксин и командира 35-го кавалерийского полка Константина Рокоссовского, конников которого посылали обычно в самые горячие места боя.
Обе части воевали нередко вместе, помогая друг другу оружием и маневром.
У Щетинкина было немного удлиненное лицо, густые брови над прищуренными глазами, тонкие усы.
Он начал войну с белыми в конце восемнадцатого года, собрав под свою руку всего восемьдесят партизан. Уже через год его отряд стал по существу партизанской армией.
Командиру 35-го кавполка Рокоссовскому было, вероятно, как и Степану, лет двадцать пять. Его отличали крупные черты лица, твердый, пожалуй, суровый взгляд, усиленный круто изломанными бровями.
Именно Рокоссовский и Щетинкин наносили самые болезненные удары Унгерну.
Еще задолго до боев с Азиатской конной дивизией барона 35-й кавалерийский полк 35-й стрелковой дивизии, которым командовал Рокоссовский, вышел на советско-монгольскую границу, в район станицы Желтуринской.
Командование 5-й армии знало, разумеется, что Унгерн стягивает в кулак разрозненные, растрепанные на разных участках фронта и в партизанской войне белые отряды. 35-му полку надлежало охранять участок границы от возможных нападений с юга и закрыть ее на крепкий замок.
В марте двадцать первого года Рокоссовский установил связь с красномонгольскими отрядами, и посыльные Сухэ-Батора оповещали полк о планах и перемещениях Унгерна.
В апреле из глубины Монголии подошли к границе хунхузы и казачье отребье бывшего атамана Желтуринской Сухарева. Грабежи монгольских и русских приграничных сел участились.
Рокоссовский не любил ни выжидать, ни обороняться. Получив в середине апреля сообщение Сухэ-Батора и Чойбалсана о движении Сухарева на север, комполка-35 велел трубачам играть сигнал боевой тревоги. Полк рысью вышел навстречу Сухареву, и сблизившись, карьером кинулся в атаку.