Бригады дивизии спешно готовились к наступлению. Еще восьмого марта Унгерн объявил "автономию Монголии". Созданное им правительство князей и лам, в свою очередь, назначило барона главнокомандующим всеми белыми и желтыми войсками страны. Именно поэтому приказ № 15 был адресован не только частям генерала, но и соединению полковника Казагранди, конному отряду Баяр-Гуна, отряду Нечаева.
Двадцать первого мая полки выступили к советской границе.
Одиннадцать тысяч озлобленных, отчаявшихся, ни во что не верящих людей, выбитых на чужую землю, - вот что такое была в середине двадцать первого года Азиатская конная дивизия Унгерна. На что надеялся барон? На помощь бога? На вмешательство Японии? На восстания сибирских казаков?
Тешить себя надеждой на господа не имело смысла: все четыре года гражданской войны он стоял, кажется, на стороне большевиков. Казаки едва ли поднимутся на Советскую власть: те, кто хотел это сделать, сделали - и теперь смяты, повержены, разбиты вдребезги. Япония? Фирма Судзуки снабжала до сих пор барона оружием, но на большее в подобной обстановке ни один человек не стал бы рассчитывать.
Унгерн рассчитывал. Он разработал сам, без всякого штаба, которого, по мнению Андрея, у него вообще не было, план прорыва в Россию. Главный удар должна была нанести на Троицкосавск 1-я бригада. Барон собирался вести ее сам по правому берегу Селенги. 2-й бригаде Резухина приказали двигаться левым берегом, наступая на Прибайкалье, сковывая части Красной Армии и отвлекая их от Троицкосавска.
Унгерн полагал, что заняв плацдарм - треугольник, образуемый Чикоем, нижним течением Джиды и монгольской границей, - он затем двинется на северо-восток, в глубь Дальневосточной республики, и самым кратким путем выйдет на станцию Петровский завод Забайкальской железной дороги.
Даже сотнику было ясно, что поход не сулит побед: барон воевал без разведки, без инженерных войск и специальных частей, и как он собирался форсировать реки - один бог знает. К слову сказать, кухонь в дивизии тоже не было: казаки, пехотинцы, монголы варили себе пищу на кострах и пекли лепешки в золе - кто как умел. Топливом служил аргал - сухой коровий и верблюжий помет.
Двадцать первого мая из района Ван-Курена выступила бригада Резухина. В полках генерала, нацеленных на пограничную станицу Желтуринскую, было две тысячи сабель, двести штыков, четыре орудия и восемь пулеметов.
Спустя день отряд в триста сабель, выделенный из бригады Казагранди, оставил берега озера Косогол . Казаки шли на русское село Модонкуль, расположенное в двухстах верстах от Иркутска, западнее Желтуринской, на берегу вспухшей от весенних дождей Джиды.
Затем снялся со стоянки и выступил на Мензу отдельный монгольский отряд в пятьсот сабель.
И наконец, двадцать пятого мая две тысячи семьсот конников 1-й бригады, при двенадцати пулеметах и восьми орудиях, вышли на Троицкосавск. Бригаду вел барон.
Унгерн хорошо знал Монголию и Забайкалье. Время для наступления было выбрано верно: в конце мая степь и долины покрывались сплошным ковром травы, и обильный подножный корм позволял коннице активно маневрировать. Казаки на сытых и отдохнувших лошадях имели бесспорное преимущество перед пешими красными стрелками. Немногочисленная кавалерия противника не страшила генерала.
Беломонголы доносили: красные сосредоточили против Унгерна семь тысяч штыков, от двух до двух с половиной тысяч сабель, двести пятьдесят пулеметов и двадцать (по другим сведениям - двадцать восемь) орудий. 5-я армия большевиков была далеко, где-то у берегов Байкала. 35-я стрелковая дивизия Неймана стояла в Прибайкалье, вблизи Троицкосавска сосредоточилась 2-я Сретенская бригада и пограничный батальон. Красномонголы Сухэ-Батора занимали город Маймачен .
Значит, противник был разбросан на большом пространстве, и барон надеялся, используя подвижность конницы, разбить его по частям.
Двадцать второго мая Азиатская дивизия заняла Мензу, двадцать пятого - Модонкуль.
Бригада Резухина быстрым ходом вышла на подступы к Желтуре, но внезапно Унгерн перестал получать сведения от генерала. Позже выяснилось: Резухина встретили красные, завязались упорные бои, и бригаду отбросили назад.
Пятого июня, уведомив Унгерна о неудаче, Резухин вторично атаковал красных в поселке Боссийском, восточнее Желтуринской, и прорвался на территорию России. Но 105-я стрелковая бригада большевиков снова опрокинула казаков.
Десятого июня две колонны 35-й дивизии красных настигли Резухина возле Будуна.
Еще до сшибки над конницей появились два "Ньюпора" красных; разведчики вскоре улетели, но тотчас вырвался из-за сопки еще аэроплан и сбросил на казаков пять или, может быть, семь пудов бомб. Потом с неба ударил пулемет и совсем смял огнем развалившийся походный строй.
Генерал пытался южнее Цаган-Угуна переправиться на правый берег Селенги, но, не выдержав огня, бросился вверх по реке на Дайчин-Ван.
По пятам за Резухиным шел 35-й кавалерийский полк Рокоссовского.
Унгерн, получив донесение о бегстве бригады, пришел в ярость. Всегда, когда боями руководили другие, барону казалось, что эти другие - дураки и предатели, что он в подобных обстоятельствах непременно выиграл бы сражение и разбил врага.
Однако лишь сутки понадобились красным, чтобы Унгерн очутился в положении Резухина.
Внезапно выйдя в тыл Троицкосавску, заняв Киран и Усть-Киран, барон двенадцатого июня появился в пяти верстах от пограничного города. Но именно теперь, когда цель казалась так близка, красные настигли Унгерна и на лесистых сопках, к востоку от Троицкосавска, навязали ему беспощадный бой. Тринадцатого июня генерал, бросив всю артиллерию, наскоро перевязав рану, полученную в схватке, бросился к реке Иро, в Монголию.
В плен к противнику угодили не только казаки, но и японцы, в том числе офицер Тараки Арита.
Нестрашная эта рана Унгерна сыграла почти роковую роль в судьбе его монгольских солдат. Еще в первые дни боев барон выделил из состава бригады монгольский отряд, главным образом из чахар , для удара по Ибицику и Маймачену. Командовал отрядом хитрый и болтливый князь Баяр-Гун. Подражая нойону, он безудержно обманывал своих людей и без всякого стеснения менял взгляды на события и факты.
Захватив Ибицик, Баяр-Гун повел чахар на Маймачен. Перед боем он сообщил отряду, что "святой генерал" и сам он, Баяр-Гун, заколдованы от красных пуль, ибо ламы беседовали с богом, и бог сказал им: генерал и князь бессмертны и неранимы.
И вот в бою возле Цаган-Субургана, в трех верстах от Маймачена, Баяр-Гун попал под пулемет цириков Сухэ-Батора и, тяжело раненный, угодил в плен.
В довершение ко всему сам Унгерн получил сквозное ранение в ногу.
Монголы глухо заволновались. От конника к коннику передавались ужасные слова: ламы красных и бог красных - много сильнее их лам и их Будды. Значит, борьба бессмысленна и надо бежать без оглядки, спасая себе жизнь. Иначе злой дух Читкур не пощадит их!
Но Унгерн умел держать в узде своих воинов. Узнав о слухах, он выпорол и перестрелял дюжину монголов и пообещал поступить так же с любым солдатом, забывшим свой долг. Он сказал эту фразу, надев синий халат хубилгана, и монголы повиновались человеку, которого богдо-гэгэн назвал святым и героем.
Однако наступало время, когда уже ни пытки, ни расстрелы, ни угрозы не могли напугать людей больше, чем служба в обреченных войсках. Близилась развязка.
Агенты доставили Унгерну пугающие сведения. Из них следовало, что четырнадцатого июня помощник красного главнокомандующего по Сибири издал приказ о подготовке похода на Ургу. Через две недели, выполняя директиву, в Троицкосавск быстрым маршем пришла 5-я Кубанская кавалерийская дивизия. Сюда же, в Кяхту, перебазировались две бронемашины и четыре самолета. Чуть позже 5-я армия сформировала из своего состава Экспедиционный корпус, в который вошли 35-я стрелковая дивизия, 2-я Сретенская кавбригада, кубанцы, красно-монгольские части и конники Рокоссовского и Щетинкина.
Командовал Экспедиционным начдив-35 Нейман. Унгерн знал его к этому времени уже достаточно хорошо. Комкор обладал несомненным талантом предвидения и был активным сторонником маневренной войны.
Барон ощутил грозный холод поражения и смерти. Выслушав агентов, доставивших разведданные, он заметался в палатке, хлестал палкой воздух, выкрикивал ругательства, перемешанные с молитвами.
Лазутчики не обманули Унгерна.
Двадцать седьмого июня корпус тремя колоннами перешел в наступление. Правая колонна, в составе 105-й стрелковой бригады и полка Рокоссовского, двинулась в район Будуна левым берегом Селенги. Средняя колонна, в ее рядах числились кубанцы, 103-я стрелковая бригада и красномонголы, выступила из Маймачена в Ургу. 2-я Сретенская кавбригада, она была левой колонной, устремилась по восточной дороге из Корнаковки в столицу страны. 104-я стрелковая бригада, составлявшая резерв Неймана, осталась в Кяхте.
Барон потемнел от предчувствия катастрофы. Он терял свое главное преимущество: у красных теперь тоже была многочисленная конница, и это не могло не сказаться на ходе боев.
Уже к концу суток Унгерн получил донесение полковника Нечаева: его отряд сбили с позиций кубанцы, и сотни в беспорядке откатывались на юг.
Красные быстро заходили в тыл барону.
Резухин топтался на левом берегу Селенги, в районе Ахай-Гуна, и красные могли разгромить дивизию порознь, навалившись всей массой на ее расчлененные полки.
Это было ясно всякому, кто хоть немного знал войну, и барон немедля повел бригаду в Амур-Бейсе, чтобы соединиться с Резухиным. Но для этого надлежало форсировать Селенгу.
Пока Унгерн выполнял маневр и переправлялся через реку, прошла почти неделя.
А в это время, шестого июля, красномонголы и сретенцы ворвались в Ургу. На следующий день в столицу вошли кубанцы и конники Сухэ-Батора.
"Правительство независимой Монголии", назначенное Унгерном, бежало на юг.
В середине июля, как сообщали авиаразведка и перебежчики, 1-й и 4-й полки под командой барона приводили себя в порядок на левом берегу Селенги, юго-западнее куре Ахай-Гун. В самом куре расположились остатки бригады Резухина.
Восемнадцатого июля сюда вышли конный полк Рокоссовского, отряд Щетинкина, 105-я стрелковая бригада и красномонголы.
И все-таки Унгерн надеялся, что справится с противником, уступавшим ему в саблях, штыках и технике. Но случилось, по мнению барона, нечто противоестественное. Вблизи Ван-Курена русские и красномонголы атаковали его казаков, оседлавших неприступную возвышенность Туху-Нарасу. Не взяв ее с ходу, они начали стягивать кольцо окружения, и уже двадцатого июля стало ясно, что белые погибнут в этой петле.
Унгерн приказал прорываться к Желтуре. Он бежал с поля боя в раскатах грома и вспышках грозы, под свирепым ливнем, оставив противнику почти все обозы.
Красные бросили в преследование все части, открыв собственный тыл. И генерал решил: это его последний козырь. Он повернул остатки бригад на север, надеясь поднять восстание среди забайкальского казачества и отплатить за поражение. Ординарцы повезли в полки приказ: быстро уничтожить учреждения и команды корпуса, захватить склады, и выйдя к железной дороге, взорвать ее.
Но одного, как оказалось впоследствии, не предусмотрел барон.
Комкор Экспедиционного Нейман в фантастически короткий срок успел сформировать из людей тыла пять резервных полков - чуть не три с половиной тысячи штыков и сабель, при орудиях и пулеметах - и перебросил в район Гусиного озера 232-й полк 26-й Златоустовской дивизии и 7-й Особый отряд.
Обе стороны понимали: наступили решающие дни.
Утром тридцать первого июля восемнадцать сотен Унгерна окружили и атаковали 3-й батальон златоустовцев возле дацана Гусиноозерского. На помощь красным уральцам подоспели свои, и завязался нещадный бой, исход которого заранее знали и красные, и белые.
Андрей предупредил своих казаков (их осталось семь душ, в том числе и раненые), чтоб не лезли на рожон, а думали о своих очагах и семьях. Оренбуржцы согласно покачали головами: понятно.
Сражение южнее Гусиного озера пятого августа двадцать первого года было последней схваткой Россохатского в этой войне.
ГЛАВА 5-я
БЕГСТВО
- Ша-а-шки вон! - прохрипел Унгерн фон Штернберг и, не оглядываясь, бросил коня вперед. В следующее мгновение барон вырвал из кобуры наган и выстрелил куда-то туда, где были красные, летевшие навстречу в густом пересверке шашек.
"Эк глупо-то как… - подумал он, тут же натягивая потихоньку повод. - Это лишь в беллетристике генералы да командующие впереди лавы скачут…"
И удрученно вздохнул: "Времена… в бога мать…"
Сегодня красные настигли его, появившись сразу с востока, севера и юга. Берегом озера быстро шли конники Рокоссовского и Щетинкина, влезавшие всегда в самое опасное дело, и бежать некуда, надо принимать бой.
Генерал бросил озлобленный взгляд на свои сотни: ему казалось, казаки топчутся на месте.
Андрей Россохатский не торопился в атаку. Он несильно ткнул своего жеребца шпорами, ослабил повод, и Зефир, поекивая селезенкой, вяло понес хозяина по пыли и жаре в мешанину боя.
Без труда поспевая за командующим, сотник бормотал про себя ругательства, впрочем, без особого зла. Он, будто в скучной молитве, поносил судьбу, Азию, невезение, ни в чем не повинного Зефира, норовившего с рыси перекинуться на шаг.
Андрей был уверен, что все пропало, если Унгерн - начальник Азиатской конной дивизии, хан и чин-ван Монголии - сам ведет остатки полков в атаку.
От сотни Россохатского мало что сохранилось, и он шел в дело, как и другие офицеры, в кучке со всеми, будто рядовой казак.
На левом фланге, особняком и без особой прыти двигался отряд Сундуй-Гуна. Малорослые азиатские лошадки перебирали ногами, как заводные игрушки, и Андрею казалось, что и жизнь не настоящая, и бой глуп и безнадежен, будто посредственная пьеса. И, кажется, именно в этот миг сотник понял, что никакой лихостью и самопожертвованием дела не поправишь, - и черт с ним, с этим делом! И голову уже саднила одна-единственная мысль: надо спасать шкуру. Одно, скажем, помереть старику-полковнику, и совсем другое - отдать богу душу в двадцать пять лет. Никакого резону!
Унгерн, скакавший впереди, рванул повод и поднял жеребца в стойку. Конь барона затанцевал на месте, пропуская в атаку забайкальцев и чахар князя Баяр-Гуна, хмурых, злых и растерянных после пленения и смерти своего командира.
Барон был невысок и худощав, и конь нес его без заметных усилий. Обычно злые и холодные глаза Унгерна сейчас туманились от душевной усталости, а рыжеватые брови он сдвинул к переносью.
Потомок тевтонских рыцарей, доброволец русско-японской войны, пьяница, храбрец и дебошир - барон Роман Унгерн фон Штернберг люто ненавидел, кажется, весь мир. Он поклонялся одной только монархии, и была злоба ко всему, что против короны, и бога, и слуг его на этой земле.
Андрей бросил последний взгляд на барона, окруженного офицерами и ординарцами, и проскакал мимо. И тотчас понял: теперь никакие команды ничего не могут изменить, каждый сам себе спасение и ангел.
Прямо навстречу Россохатскому кучкой летели три конника, и сотник, метнув взгляд на их лица, убедился: люди Чойбалсана. Узкие темные глаза всадников резали его ненавистью.
У одного из цириков была отличная строевая лошадь - только мускулы и кости. Вороная глянцевая кожа вспотела, но, даже покрытая пылью, казалась празднично красивой.
"Отнял, мерзавец, у офицера… - подумал сотник. - Ну, вот я тебя!".
Перед самой сшибкой монгол поднял коня в стойку и, опуская на передние ноги, занес клинок над головой Андрея. Россохатский выбросил навстречу цирику свою шашку.
Они долго кружили друг за другом, лязгали оружием, и Андрею наконец удалось резким ударом задеть монгола в плечо. Раненый выпал из седла, но еще несколько мгновений волочился за конем: нога запуталась в стремени.
Внезапно сотник ощутил, что смертельно устал, что всем существом его владеет странное равнодушие - и к собственной судьбе, и к исходу боя, ко всему на свете. Но тут же эта мгновенная слабость прошла, и он снова весь внутренне подобрался: сбоку мелкой рысью, даже будто бы трусцой, точно примериваясь, двигался чубатый здоровенный казачина в фуражке с красным околышем.
Все, что было потом, почти совсем выветрилось из головы Андрея. Он в кого-то стрелял, снова рубился, а затем с удивлением обнаружил, что скачет на крайнем пределе, уходя от погони. Ему казалось: слышит хриплое дыхание у себя на затылке, и оно хлещет его страхом, жестким, как плетка.
…Придя окончательно в чувство, Андрей заставил себя тщательно оглядеться, осмотрел наган и заполнил пустые гнезда патронами. Он ехал в совершенном одиночестве по бурой пади, на которой изредка темнели островки деревьев, ошпаренных зноем.
Внезапно за спиной раздалось ржанье, и Россохатский кинул пальцы на эфес шашки. Но тревога оказалась напрасной: с востока его догоняла, храпя и оголяя зубы, вороная сухопарая кобылка. Она бежала за ним одна, без седока, все дергала губами, точно обожгла их в лютом пекле боя. Чудилось, лошадь болезненно хохочет и захлебывается смехом.
"Того монгола вороная… - подумал сотник и вдруг озлился: - Привязалась, сука…"
Зефир косил огромными, не остывшими еще после боя глазами на кобылку, пытался ржать, но Андрей рвал ему губы удилами, и жеребец умолкал, злобно всплескивая передними ногами.
Солнце скатывалось к горизонту, краски дня становились спокойнее, мягче, и Россохатскому померещилось, что на душе у него тоже стало тихо. Однако дернула сердце жесткая мысль: "Похоже, трус. Бежал…"
Подумав, стал защищать себя: "Ерунда! Не в плен же сдаваться! Полки разбиты, барон, пожалуй, мертв или скрылся. Что же мне оставалось делать?.."
Но тут же почти явственно увидел в упор зловещее нездоровое лицо генерала Унгерна. Роман Федорович смотрел на своего сотника воспаленными глазами, и в них закипало бешенство, почти истерика.
Россохатский огляделся еще раз. Зефир вез хозяина шагом по сыроватой пади, празднично желтой и розовой от цветения примул и лютиков.
В маленькой, но густой роще Андрей остановил коня и спрыгнул на землю. Он долго и с подозрением всматривался в горизонт на юго-востоке и наконец успокоенно вздохнул: долина была пуста. Только вороная кобылка в отдалении пыталась щипать траву, но ей мешали удила, и она сердито потряхивала головой.
"Куда еду? - уныло подумал сотник. - Похоже, на север, к Байкалу. Прямо в лапы к красным. Впрочем, какая разница?.. Красные везде…"
Андрей вяло погладил Зефира по шее и внезапно решил: нет ничего худого в том, что он, Россохатский, спасает, как может, свою жизнь. В конце концов, делу, которому он служит, нужны живые люди, а не трупы. "А, собственно, какому делу? - усмехнулся он, иронизируя над собой. - Все мои дела - моя шкура".
В мыслях не было никакого порядка, и они брели, будто битые солдаты, бог весть куда.