* * *
Филипп очнулся и ощутил себя на диванчике все в том же отделе Гонсалеса. Болела голова. Взгляд Филиппа, первоначально сконцентрировавшись в зените, совершил концентрические движения и уперся в зияющую посреди потолка здоровенную дыру неопределенной формы. Спустившись ниже, взгляд его достиг лиц работников, окружавших диванчик в полном составе отдела и глядевших на него с одинаковым выражением боязливого любопытства. Все выглядело нечетко, как в тумане.
– Что это было? – спросил Филипп.
– Потолок обвалился, – ответил, после некоторой паузы, Аурелио-Мария-де-Кастельбланко.
Филипп подумал и осторожно ощупал голову. На голове он обнаружил холодный компресс. Забравшись пальцами под компресс, он обнаружил там изрядную шишку. Изучив шишку на ощупь, он посмотрел на свои пальцы и увидел, что они сделались красно-зелеными.
– Бриллиантовая зелень, – пояснил Гонсалес, – антисептик из штатной аптечки. Поскольку рана оказалась открытой, применен в целях недопущения столбняка.
– Странно, – сказал Филипп. – Потолок-то подвесной. Плитки, сами по себе, очень легкие. Откуда же кровь?
Лица над ним омрачились. Филипп скосил взгляд еще ниже и увидел под дырой кучу строительного хлама – кирпичей, деревяшек, обломков плиток типа "Армстронг". Всю комнату заполняла густая взвесь известковой пыли, ошибочно принятая им за туман в голове.
– Нужен респиратор, – пробормотал Филипп. – Доложили ли службе безопасности?
– Мы доложили бы, – уклончиво сказал Гонсалес. – Но ведь у нас ее нет.
– Ну, тогда это несерьезно.
Отдел переглянулся.
– Для кого как, – сказал Цыпленок Манолито.
– Ты на что намекаешь? – возмутился Филипп, сел на диванчике и снял с себя компресс. – Ты хочешь сказать, возможность диверсии имела место, а я, главный инженер, не придаю этому значения?
Цыпленок поскучнел.
– Сеньор неправильно истолковывает, – вступился Гонсалес за подчиненного, – малец просто тоже получил по башке, вот и все.
– Но меньше, – добавил Пепе.
Это похоже на предостережение, подумал Филипп. Что-то происходит со мной, что-то необычное. Страшное, может быть. Он вспомнил траншею, преградившую путь автомобилю. Хуже всего, подумал Филипп, что я вовлекаю в это окружающих. Людей, которые вовсе не при чем.
– Вам нужно держаться от меня подальше, – тускло сказал он и обвел лица этих людей медленным, тяжелым взглядом. Под этим взглядом они опускали глаза.
– Но мы и так… – пискнул было Цыпленок и смолк, опустил глаза вслед за другими.
– Тем не менее, совещание состоится, – сказал Филипп еще более тускло. – На чем я остановился до происшествия с потолком?
Они слегка оживились. Снова вылез Цыпленок:
– Мы собирались пойти…
– Отнюдь, – перебил его Гонсалес, – последняя фраза сеньора была обращена к Пепе и Аурелио. Им было сказано, чтоб они думали над основной задачей, то есть как получить. Сеньор не уточнил, что именно. Возможно – я бы даже сказал, весьма вероятно – сеньор как раз собирался это уточнить. Однако, в тот же момент страшный удар обрушился на сеньора; свет померк в его глазах, и он не успел закончить фразу.
– Да, – подтвердил Филипп. – Ты в точности угадал; именно так все и было.
Гонсалес самодовольно ухмыльнулся.
– Что ж, – сказал Филипп, – жду вас в моем кабинете… э-э, через десять минут.
– Разве мы не идем вместе? – озабоченно осведомился Гонсалес. – Сеньор еще слаб…
– Я же сказал, держитесь от меня подальше, – недобро сказал Филипп. Но, глядя на их вновь омрачившиеся лица, смягчился и нехотя добавил: – Хочу испытать тамошний потолок. Мало ли что… На это ведь нужно время, неужели не ясно?
Он встал, обошел кругом кучу строительного мусора и отворил дверь.
– Сеньор, – окликнул сзади Гонсалес, – но все-таки! Каково содержание основной задачи?
Филипп обернулся.
– Странно, – проговорил он с удивлением, – мне кажется, я столько раз уже это говорил… Я просто хотел сказать – думайте о том, как получить прибыль.
* * *
Назначение объекта оставалось малопонятным. Англичанки говорили по-испански плоховато, а монашка не говорила по-английски вообще – гораздо меньше испанцев говорят по-английски, чем предполагалось бы из общекультурных соображений. Самым замечательным экспонатом госпиталя Тавера, видимо, считалась картина, на которой был запечатлен древний феномен – некая бородатая дама, родившая в весьма почтенном возрасте и изображенная кормящей своего ребенка единственной грудью, расположенной посередине.
Однако на Филиппа большее впечатление произвела библиотека – длинный сумрачный зал с картинами, статуями, рыцарскими доспехами, тяжелыми шкафами и огромным количеством фолиантов разных эпох, даже инкунабул и рукописей, особенно редкие из которых лежали в витринах под стеклом, закрытые плотной материей от верхнего света. Филипп, дождавшись, пока монашка не перешла в другой зал, быстренько сфотографировал библиотеку – он не был уверен, что это дозволено.
Уже казалось, что экскурсия завершается, когда монашка, поколебавшись, показала еще одну дверь – неизвестно, входившую ли в регулярный экскурсионный маршрут – и спросила, как понял Филипп, не желает ли честная компания посмотреть еще и это. Пятеро экскурсантов по очереди заглянули за дверь. Там были ступени, уходящие вниз. Англичанки начали совещаться. Филипп попытался выяснить у них, что там, внизу. Они отвечали малопонятно.
Тогда, побыстрее, пока монашка не передумала, он вошел в загадочную дверь, увлекая за собой Зайку и Сашеньку. Монашка бойко протопала мимо них – вести была ее прерогатива. Англичанки потащились вслед.
Ступени спускались все ниже. Редкие слабые лампочки наводили страх, почему-то напомнив туннель метро – детский кошмар Филиппа. Повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Тускло блеснуло железное кольцо, отполированное временем. Дверь заскрипела. Стало еще страшней; впрочем, этот страх – понимал Филипп – был какой-то аттракционный, игрушечный.
Они вошли в довольно большой, но не очень высокий подземный зал, освещенный так же слабо, как и лестница, пустой, скудно декорированный, с куполообразным потолком и гладким каменным полом. Зал был круглым, если не считать широкой ниши напротив входа; там, в этой нише, более ярко освещенной, чем все остальное, на каменном возвышении стоял длинный стол и за ним – несколько высоких кресел, обращенных к залу.
– Ahí
estaba el tribunal, – сказала смотрительница, махнув рукой в сторону кресел. – Y aquí el hereje.
– Hereje? – переспросили англичанки.
– Heré
tico, – пояснила смотрительница.
И она показала на центр зала, где камнем другого цвета был выложен круг в полметра диаметром.
Трибунал. Эретико. Вот, значит, куда их занесло. Вот как это происходило… Филипп встал в круг.
Монашка объяснила англичанкам что-то непонятное, сопровождая объяснение разносторонней жестикуляцией.
– Try to speak out of there, – показала англичанка Сашеньке, и та пошла, поднялась легонько на возвышение и непринужденно уселась за стол, в центральное кресло.
– Покайся, несчастный… – сказала она басом, выпендриваясь.
Филипп не узнал голос дочери. Что-то громоподобное затряслось у него в ушах, многократно отдаваясь от камня, грозным звоном вторгаясь в мозг и наполняя его настоящим, не игрушечным ужасом. Он вздрогнул и затравленно огляделся. Стайка из четырех женщин смотрела на него с любопытством, без малейшего сочувствия.
– Признайся перед судом святой инквизиции…
Страшное существо за столом не могло быть его милой маленькой доченькой. В его ушах бился, гремел глас разгневанного Бога. Филипп инстинктивно съежился, пытаясь спрятаться от этого кошмара. Чучело гороховое… начиталась всякой ерунды.
Он жалко вякнул – кончай, мол – и, мертвея, с еще большим ужасом осознал, что еле слышит себя. Слова выходили глухими, будто ватой забило гортань. Беспомощная, тщетная попытка доказать… оправдаться…
¡Herético!
Вот, значит, как… Он поспешно вышел из круга.
Наверх шли долго, иногда спотыкаясь, и вместо лампочек виделись ему факелы, висящие на стенах, фонарь в руке идущего впереди… А снаружи – такое яркое, радостное солнце… Может, это закон природы? Обязательно должен быть противовес, когда слишком ярко и радостно? А где он, этот противовес, сейчас?
Когда поднялись, монашка спросила:
– Вы из какой страны?
– Из России, – ответила Сашенька.
– О! – воскликнула монашка и смущенно, явно уступая мирскому соблазну, попросила: – А не дадите ли мне монетку?
Они, все втроем, уставились на нее непонимающе.
– Moneda, – повторила монашка и для ясности показала им песету. – Una moneda de su pais, la moneda rusa. Су-ве-нир.
Они расхохотались, и монашка вместе с ними, и англичанки тоже. Может быть, для Европы это было в порядке вещей. Монашка-гид, она же коллекционер… Весело было смеяться снаружи мрачного подземелья, в самом конце второго тысячелетия. Монетка нашлась, и разносторонняя монашка рассыпалась в благодарностях. Она подарила Сашеньке репродукцию картины, изображающей пожилую бородатую маму. Все впятером, экскурсанты вежливо поблагодарили монашку за доставленное удовольствие.
Солнце на улице было странно, неестественно ярким. Закон противовесов, подумал Филипп.
Комментарий Аны
Было не так. То есть, все было не совсем так, как запомнилось Филу. Смею утверждать это с уверенностью, так как позже, подавшись в любители-краеведы, я по различным источникам изучила места, где мы бывали в то наше первое путешествие.
Это факт, что госпиталь Тавера давно перестал выполнять больничные функции. Лет уже двести, наверное, часть его служила апартаментами аристократа. Там-то и висело изображение бородатой мамаши; не знаю, существовала ли таковая в действительности, но картина – да, была. Вместе с тем, в библиотеке не было никаких доспехов и статуй – они, верно, привиделись Филу, переместились в его сознании из какого-то другого похожего места, каких за ту нашу поездку мы перевидели множество. В застекленных шкафах хранились вовсе не бесценные фолианты, а всего лишь больничная бухгалтерия, накопившаяся за несколько веков; стоящие же на специальных подставках (а вовсе не закрытые под стеклом) инкунабулы представляли собой не что иное, как сборники нот для хора.
Ну, а что касается мрачного подземелья, то здесь уж воображение Фила разыгралось в полную мощь. Никакой инквизиции сроду там не бывало. Подземелье представляло собой не более чем усыпальницу (хотя и неплохую), с четырьмя саркофагами, расставленными по стенам с претензией на крошечный Эскуриал; возвышение же со столом, думаю, предназначалось для отпеваний и прочих аналогичных надобностей. Звук на самом деле усиливался неправдоподобно, но не от стола к центру зала, а просто в самом центре. Акустическая линза – вот как это называется; о назначении этого строительного шедевра можно лишь догадываться. Может быть, дань какой-то традиции? В общем, по этому поводу у меня нет идей.
Вот так, дорогие. Конечно, Фил скажет – какая разница, как было на самом деле? Был нарисованный кружочек, вообще никакой. Обернулся многим – настоящим, разным, таинственным. Вещи – скажет Фил – таковы, какими мы их видим.
И какими помним; вот что и есть главное.
Заметьте, для Фила.
Не для меня.
* * *
Она медленно поднялась в необходимости сурового выбора и застыла возле двери неподвижно, безмолвно. Она слышала каждый звук, доносящийся изнутри, каждый тишайший звук – как он ел мадаленку, как пил кофе, как допил и поставил чашку на блюдце, как поставил поднос на прикроватную тумбочку. Она уловила воздушный шелест постельного белья, слабый шорох внутренностей атласного ложа, а потом – звук поцелуя легкого и нежного, поцелуя одними губами.
Она опустилась на колени и приникла глазом к замочной скважине, созданной для нее, как и все в этом доме – замечательно широкой, горизонтальной и позволяющей видеть почти все. То, что оставалось вне поля зрения, она умела домыслить – безошибочно, так, как если бы она это видела своим очень зорким глазом. Она не боялась, что ее могут застать. Она умела подглядывать. Умела не моргать, задерживать дыхание, бесшумно и быстро скрываться. Она также умела распознавать намерения. Если бы кто-нибудь из них захотел посмотреть, нет ли ее за дверью, она исчезла бы прежде, чем он успел бы сделать свой первый шаг. Но никто из них – ни он, ни Ана – не помышлял об этом.
– Знаешь? – шепнула она. – Мы не одни сейчас дома.
– Да, я спускался.
– Общался с ней?
– О, да. Общался.
– Как она тебе?
Он пожал плечами. В следующий момент его рука появилась из-под одеяла и плавно опустилась на ее бедро… сжала его слегка… отпустила… поползла по нему выше, выше…
– Подожди… я не могу сейчас, мне нужно идти… мне нужно…
– Молчи.
Он привстал в постели и одним точным движением опрокинул ее на одеяло. Она оказалась лежащей поперек кровати на животе. Она попыталась перевернуться.
– Но мы не одни… Мы не…
Он пригнулся к ее обращенной к нему голове и закрыл ей рот поцелуем. Затем он выпрямился, наложил обе руки на ее попку и сделал несколько плавных кругообразных движений. Его пальцы напряглись и сжались. Попка выгнулась навстречу его рукам. Но они уже двигались дальше, захватывали тонкий поясок и тянули его вниз, в то время как она поспешно, крупно дрожа, расстегивала пуговицы на юбке, потом на жакете, потом во всех остальных застегнутых местах. Она расстегивала все, что было застегнуто; и, не успевала она расстегнуть очередное, как его руки уже оказывались там и ласкали прежде скрытое, раздвигали, сжимали, гладили.
Его губы и язык присоединились к его рукам, для которых было уже слишком много работы. Его Царь обнажился – мягкий, благой, притягательный; она схватила его рукой; она ласкала Царя сильно и страстно… быстро возник, вознесся змей, и тотчас превратился в грозного зверя. Дева чувствовала, что ее Царица еще не сдалась, но зверь, не дожидаясь этого, приступил к ней решительно, жестко, даже с грубостью. Она издала стон, и Царица исчезла. Теперь это была лишь пизда, трепещущая от страсти и истекающая соками под властью зверя свирепого и неумолимого. Они взлетали над постелью; в один из моментов он перевернул ее, и Дева ощутила краткий, беззвучный, отчаянный крик покинутой плоти, но в следующий момент зверь вторгся опять, приветствуем ее хриплым, торжествующим стоном, и полет двоих продолжался.
Без вожделения, без насмешки смотрела Дева на их неистовый акт. В ней вершилось мучительное таинство выбора. С той самой минуты, когда он спустился по лестнице, неожиданно обнаженный, волнующе и горделиво предшествуемый любезным своим Царем, решение было фактически принято. Она понимала это, но решение было слишком серьезным; она хотела убедиться, проверить еще и еще, но как можно быстрее. Она уже не могла без Царя. Еще немного – и она бы могла умереть; она уже и так жила без Царя целых два долгих месяца.
Господин ее – она попробовала уже мысленно назвать его так – между тем завершал свое дело. Его зверь неустанно раскачивался взад и вперед, вновь и вновь поглощаемый жадной ее пиздою. Ее… Аны… Госпожи… нет, еще рано… она устала ждать, хотела поверить, уже готова была поверить… но все равно – слишком рано.
Они – Господа? – закричали.
Она уже почти называла их так. Еще чуть-чуть…
– Ах, Зайка…
Ее не трогали их страсти и нежности. Она ждала одного: видеть, будет ли зверь укрощен благородным Царем – или так и пребудет змеем, лукавой и любострастной сущностью, не стремящейся ни к чему, кроме новой телесной забавы.
Она жаждала, чтобы Царь уже явил свой лик.
– Ах, Зайка! Мне надо бежать, я опоздаю!
Ана первой опомнилась – вскочила, сбросила с себя все, все; вихрем метнулась в душ, и сразу – шум воды, плеск воды, шлепанье ладошками по мокрому телу…
Час настал.
Он поднялся с постели, потянулся мягко, как ягуар, и исчез из горизонтальной щели, и Марина прочувствовала его поступь к двери, за которой шумело. Он открыл эту дверь и вошел в нее, и еще одна дверь в этой спальне открылась неслышно. Это было легко, это было усвоенным с детства умением. Таись, сказал ей Отец, скрывайся, будь незаметна – о, Отец! – не зря в этих действиях, в этом движении она обрела совершенство.
Ей уже не пришлось отыскивать точку для наблюдения. Душа снова, как в старину, видела зорче изощренной оптики глаза. Они будто намеренно, ей в подарок, создали духовный образ простой и святой церемонии из ее далекого и волшебного, из ее утраченного детства.
Вещи встали на место. Госпожа нежилась в облаке пара под шумящими водными струями, и это была Госпожа. Господин, как когда-то Отец, стоял на коленях, приникши губами к Царице – это был Господин. О, восторг! Она едва удержалась от счастливых рыданий. Нашла, наконец-то нашла. Слава Царю, все же нашла. Слава Царю Господину. Слава Его Госпоже. Слава Отцу Вседержителю.
6
И произрастил Господь Бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головою его была тень и чтобы избавить его от огорчения его; Иона весьма обрадовался этому растению.
И устроил Бог так, что на другой день при появлении зари червь подточил растение, и оно засохло.
Когда же взошло солнце, навел Бог знойный восточный ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так что он изнемог и просил себе смерти, и сказал: лучше мне умереть, нежели жить.
И сказал Бог Ионе: неужели так сильно огорчился ты за растение? Он сказал: очень огорчился, даже до смерти.
Тогда сказал Господь: ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь и пропало.
Иона, IV, 6-10
На вершинах гор они приносят жертвы и на холмах совершают каждение под дубом и тополем и теревинфом, потому что хороша от них тень; поэтому любодействуют дочери ваши и прелюбодействуют невестки ваши.
Я оставлю наказывать дочерей ваших, когда они блудодействуют, и невесток ваших, когда они прелюбодействуют, потому что вы сами на стороне блудниц и с любодейцами приносите жертвы, а невежественный народ гибнет.
Осия, IV, 13-14
Любимый мой, ты гений. Как ты красиво обосновал этот онлайн и начал по новой системе. Я не знаю, сколько это продлится, но это именно то, о чем я мечтала всю жизнь.
Не отвечай мне сегодня. Пусть это будет как в старину. Я слишком переполнена недавними эмоциями, я не хочу сейчас двустороннего секса.