Я расскажу тебе о своих детских фантазиях. Как бы мы с тобой ни были близки, до последнего раза я даже не думала, что смогу рассказать тебе это. А теперь могу. Во-первых, я занималась онанизмом с детства. Только это не было сосредоточено в главной эрогенной зоне. Я гладила себя по животику и мечтала оказаться посреди таких же, как я, посреди кучи-малы маленьких, голеньких и юрких. Это было неважно, мальчики они или девочки; это было все равно, потому что главным и единственным кайфом было прижиматься друг к дружке животиками, тереться друг о дружку животиками. Там еще было много теплой воды; в ней-то мы и барахтались, в ней кувыркались. То-то было радости и удовольствия! Ах, как было славно!
Но эта фантазия исчезла после того, как я увидела на рынке бадью с полуживыми карпами. Мне было лет шесть или семь. Карпы в бадье теснились; там было – обычное дело – ровно столько воды, чтоб они не погибли раньше времени. Бедные карпы с трудом разевали рты, из последних сил пытались уйти поглубже, протиснуться между другими такими же обреченными. Я впервые увидела это. Я заплакала. Там, на рынке, я думала, что плачу от жалости к карпам. Но вечером, оказавшись в постельке, я поняла истинную причину этого плача. Я не могла больше мечтать о радостной куче-мале. Теснота и скользкость приобрели отвратительный смысл. Куча-мала, не успев доставить мне никакого удовольствия, каждый раз вытеснялась из моей фантазии страшной картиной гибнущих карпов. Этот кошмар продолжался несколько дней, пока я вообще не перестала думать о теплых, гладких животиках. Потом, став постарше, время от времени я вспоминала о них опять, но они уже никогда не вызывали во мне и следа прежней радости.
А совсем другая история связана с пи-пи. Странно, но первые сексуальные ощущения я получала именно от пи-пи, а вовсе не от троганья своей письки руками. Пи-пи было моим любимым занятием. (Да что было! я и сейчас обожаю этот акт.) Первой эрогенной зоной, открытой мною в себе самой, был выход мочеиспускательного канала. Я обнаружила, что он особенно чувствителен, когда я делаю пи-пи и трогаю его пальчиком одновременно. Конечно, пи-пи разбрызгивается; ну и что с того? Самое приятное было делать это в ванне. Сейчас, подожди. Я разволновалась. Сейчас. Две минутки, это будет простой оргазм, уж конечно не такой драматический, как в онлайне.
SEND
Да. Продолжение о пи-пи. Когда разница между девочками и мальчиками стала волновать меня эмоционально, то есть примерно через год после гибели мечты о куче-мале, я увидела фонтан – делающего пи-пи мальчика. Амура, что ли. Не помню где – таких фонтанов полно где угодно. Этот образ подействовал на меня прямо противоположно жуткой бадье с подыхающими карпами. Я подумала, как было бы здорово, если бы мальчик был живой. Я бы – конечно, голенькая, как и он – подсела под его чудесную теплую струйку. Взявшись за его письку, я бы стала водить ею туда-сюда, и пи-пи брызгала бы не только на меня, но и на него самого, на его ножки и на животик. А когда бы она кончилась, мы поменялись бы местами. Я бы присела над мальчиком и стала бы делать пи-пи на него, а он бы разбрызгивал мою пи-пи, смотрел бы на дырочку, откуда она вытекает, и добравшись до этой дырочки пальцем, приятно бы ее щекотал. И мы бы смеялись.
Вот это-то и сделалось моей самой сильной детской фантазией. О, как я мечтала ее осуществить! Время от времени возникали ситуации, когда это было бы возможно. Но я не использовала ни одну из таких ситуаций. Самое забавное, что препятствием для меня был вовсе не страх быть осмеянной и наказанной. Я, видишь ли, подозревала, что моя идея владеет не только мною. Я была уверена, что многие втайне хотели бы того же. Но как отличить, кто хочет, а кто не хочет? Я пристально вглядывалась в лица своих подружек и приятелей, пытаясь как-то выделить единомышленников. Пыталась поймать взгляды, намеки, случайные оговорки. Наверняка мои единомышленники стеснялись открыться именно по той же причине – они не были уверены. Мы так и остались непонятыми друг дружкой. Недополучившими и недодавшими. Жаль.
Я осуществила свою мечту, но гораздо позже. Когда мужчина впервые достиг языком моего клитора, мне стало ясно, что вещи, о которых пишут в запретных романах, случаются и наяву. Границы возможного моментально расширились. В таком случае, чем моя мечта хуже? Я даже не стала ничего обсуждать со своим партнером. Едва мы оказались в душе, едва он встал на колени и уткнул свое лицо мне между ног, я охватила его голову обеими руками, взявшись за темя и за подбородок. Я опустила его голову еще ниже и одновременно приподняла его лицо, чтобы он видел, что происходит. Я присела над ним. Я стала делать пи-пи на его волосы, на лицо, на плечи. Он ловил мою струйку и забавлялся с ней именно так, как я этого хотела. Потом мы поменялись. Мы сделали все то, что я нафантазировала около фонтана. И – знаешь? Еще не закончив это, я уже знала, что загубила свою мечту.
Ну, может быть, не загубила. Может быть, просто испортила, изгадила. С ней не сделалось того, что постигло кучу-малу после бадьи с карпами. Да, она не погибла – просто как-то потускнела, обесценилась. Я больше никогда и ни с кем не делала этого. Я поняла, что некоторые вещи лучше не делать. Можно мечтать о них, можно даже обсуждать с кем-то (с тобой!), но – не делать.
Поэтому я вполне понимаю твою осторожность, например, в вопросах стиля общения. Не такая уж я прямолинейная дурочка, как ты, может, думаешь потихаря! ;-) Например, я ни за что не согласилась бы встречаться с тобой. (Это серьезно.) Даже если бы ты меня умолял или, к примеру, предложил встретиться и тут же расстаться навсегда, я и тогда бы не согласилась, потому что эта очередная протухшая фантазия навсегда испортила бы мне отношения с любым последующим корреспондентом. Я в шутку просила твою фотографию – забудь об этом! Я не желаю знать, как ты выглядишь. Я каждый раз представляю себе твой новый образ. Ты – мой идеал; лучше тебя быть не может. Знай: ты – тот единственный, кто делает на меня пи-пи так, что мне это по-прежнему приятно.
Никакая бытовуха не будет грозить нашим отношениям. Твоя жена, сама по себе, мне вовсе не интересна. Надеюсь, ты не обиделся? если да, то я вполне искренне готова обсуждать твою жену только потому, что тебе этого хочется! А спросила я тебя о вашем сексе лишь затем, что надеялась найти в этом источник какой-нибудь своей новой маленькой фантазии.
Сегодня я более многословна, чем обычно, да? Не ты один можешь писать длинные письма. Концовка получается у меня какой-то грустноватой. Сама не пойму, нравится мне это или нет. Во всяком случае, настроение не онанистическое. Ну, не все коту масленица.
Я люблю тебя.
SEND
* * *
В кабинете, за тремя напитками, внесенными секретаршей Женечкой и недопитыми, сидели трое: травмированный, но статный Филипп *ов; плотный, приземистый Алонсо Гонсалес; а также Цыпленок Манолито, высокий, тоненький, похожий на вундеркинда – победителя математических олимпиад.
Настоящие хакеры – люди не от мира сего; прочие люди считают их типа инфантилами. Иначе не может быть; мир, в котором хакер живет – виртуален. В обычный мир хакер спускается, как в ад; он совершает в нем необъяснимые поступки. Обворовав финансовую сеть в особо крупных размерах, он не вложит деньги в семью или власть. В лучшем случае в яхту, в худшем в игрушки, а скорее всего – в свою хакерскую усладу. Впрочем, хакер в любом случае плохо обойдется с деньгами, он способен растратить сколько угодно по пустякам. Нет ничего, с чем бы хакер хорошо обращался, включая и его самого, хакера. С техникой хакер обращается хуже всего, насилует сеть – а иначе что он за хакер – находясь в состоянии вечного поиска свежих программ и новых деталей. Анекдот из "Плэйбоя". Встречаются два хакера: "Ты чего такой грустный?" – "Да вот, мать сдохла. Надо новую искать". Правда, "Плэйбой" утверждает, что речь идет всего лишь о материнской плате – детальке, хотя и важной. Филипп утверждать этого бы не стал.
В беседе с власть предержащим хакер вначале бравирует, делая вид, что ему все пофиг (что несложно, поскольку в тот момент это действительно так). Стоит на хакера надавить – попросту говоря, ущучить его или даже прижучить – как с него слетает тонкий слой самоуверенности, обнажая ранимое детское существо, либо уходящее в себя в порядке глухой обороны, либо полностью поддающееся воздействию и контролю извне.
Таковы были характерные признаки хакера на конец тысячелетия. Именно таков был психологический фон, на котором главный инженер Филипп *ов допрашивал своего юного сотрудника, хакера по прозвищу Pollo, то есть Цыпленок, и по имени Манолито.
– Имя?
– Манолито.
– Я спрашиваю, имя этого человека?
– Радомир. Бананьев. Ратмир Бананьев.
– Квалификация Бананьева?
– Маршрутизатор. Сигналы, каналы, узлы… навигация, в общем. Кабельтовы, то есть, кабели из волокна… сети из него же… Ничего особенного.
– Только это – или еще что-нибудь?
Цыпленок подумал.
– Ну… может, еще протоколы… писанина всякая…
– Что сказал Эстебан?
– Много сказал. Что они собрались все менять, всю систему коммуникаций. Траншеи, колодцы уже выкопали. Глубокие. Трубы подвезли, сам видел. Пропускная способность – ого! Теперь вопрос, как их соединять. К кому-то обратились, но не к тем, как ему кажется. Рожи, говорит, у них уголовные; такие соединят, а потом все дерьмо из подвала попрет в кабинет начальника. Сам-то он в сетях полный ноль. Вы, говорит, очень кстати. Подпитайте меня идеями, говорит, тогда я буду делать начальству доклад о смене концепции. И подрядчика, соответственно.
– Дальше.
– Мы нарисовали картинок, просветили его.
– Кто "мы"?
– Группа, кто же еще, – беззаботно ответил Цыпленок; – сейчас, говорят, даже отдел… Мы – вместе, разве не так, Алонсо? Посоветовались, сделали маленький информпакет Эстебану…
– ¡
Манолито, кто у тебя начальник?
– Дон Алонсо Гонсалес, – сказал Цыпленок, и в его голосе появилась тоска. Он быстро почуял неприятности.
– Твой начальник Гонсалес участвовал в этой работе?
Цыпленок затравленно посмотрел на Гонсалеса.
– Мы – вместе… Мы… Алонсо, ну
¡скажи что-нибудь!
– Я тебя спрашиваю, – строго сказал Филипп.
Гонсалес вскочил, рванул рубашку на шее, обнажил татуировку, пальцы веером распустил, выкатил глаза, оскалился – захотел, наверно, что-то сказать, но передумал, сел и молча отвернулся.
– Даже так… – трагически молвил Цыпленок.
– Вплоть до того, – сурово отрезал Филипп.
– Но там не было ничего секретного, – пролепетал Цыпленок. – Просто… общие сведения… Платформу нарисовали… на которую трубы сложить… Я не знал, что это так серьезно.
– Теперь будешь знать, – произнес Филипп тоном инквизитора. – Итак, вы просветили Эстебана. Кстати, запрещаю тебе говорить слово "мы". Говори конкретно – кто ходил, кто просвещал и так далее.
– ¡¡
Замочу, сеньор!! – крикнул Гонсалес, не выдержав. – ¡Не трожь ребенка! ¿Следствие чинишь над малолетними?
– Ты угадал, – бесстрастно сказал Филипп. – Это служебное расследование. Манолито! прошу, продолжай.
Цыпленок тяжело вздохнул.
– Вначале я ходил один. В общей сложности раз… – он задумался, – пять-семь, не больше. После того, как мы с Бананьевым…
– ¡
Еще раз скажешь "мы", я тебя оштрафую! – рявкнул Филипп.
– ¡
Я! После того, как я с Бананьевым ушел… ушли от него… от Эстебана… я доставил ему материалы. По почте. Вначале один. Потом он позвал Бананьева. Мне задали вопросы. ¡Я отвечал уклончиво! – боязливо добавил Цыпленок. – Некоторые вопросы вообще игнорировал… особенно, это… если не знал, что сказать… Пробыл там часов пять-семь. Не больше. Через день – снова зовут. Надоело мне ездить. Шесть пересадок, а потом еще монорельс. Неделю назад Бананьев звонит и говорит, что Эстебан просит срочно прибыть. Услышав такое, я посоветовался с Эрнандесом… то есть, с Гонсалесом… Гонсалес сказал, поедем вместе. Мы… ¡ой! Я и Гонсалес, то есть Гонсалес и я, поехали к Эстебану.
– Неделю назад?
– Да, в четверг. В пятницу. Эстебан сказал, что изучил вопрос и хочет получить от нас коммерческое предложение, но очень быстро. Гонсалес спросил, насколько быстро. Эстебан сказал "вчера". Гонсалес сказал, что так работать нельзя и что любой проект имеет этапы.
Цыпленок с опаскою покосился на мрачно молчащего Гонсалеса и воинственно выпалил – правда, непонятно кому и о чем:
– ¿
Ну, не так разве?
Поскольку никто ему не ответил, он продолжал:
– Эстебан стал думать, ходить куда-то. Так ничего и не решил. Мы… Гонсалес и я… уехали.
– Хватит с тебя, – решил Филипп. – Твоя очередь, Алонсо. Поточнее, пожалуйста.
Гонсалес почесал репу.
– В понедельник утром, – начал он заунывно, – примерно с девяти сорока до одиннадцати, Эстебан вышел на меня с разговором. Секретарша соединила нас по внутренней телефонной сети. Эстебан вначале приветствовал меня, а затем недвусмысленно высказал свое намерение переговорить с нашим руководством.
– Даже так?
– Недвусмысленно. В ясных, конкретных формулировках.
– Дальше…
– В тот день, – продолжал Гонсалес, – сеньор главный инженер был в отъезде. И я, оценив возможные варианты, записался на прием к Вальдемару Эдуардовичу. Тот принял меня непосредственно после обеда. За обедом он съел несколько специфически грузинских блюд, таких, как суп-харчо, аджаб-сандал и мацони… Притом аджаб-сандал был переперчен…
– Можешь опустить детали, – мягким тоном сказал Филипп. – Что было дальше?
– Он оделся, покинул обеденный зал, дал пять… нет, десять новых рублей на чай гардеробщице…
– Дальше, дальше…
– Опускаю возврат на рабочее место и посещение служебного туалета.
– Очень хорошо, – одобрил Филипп.
– Он принял меня, одновременно распорядившись, чтобы секретарша подала черный кофе. Беседа началась неожиданно. Вальдемар Эдуардович приказал: "Выкладывай все, что знаешь". Я повиновался.
Он опять почесал репу.
– Дальше, – потребовал Филипп.
– Пусть сеньор не торопит меня, – с достоинством заявил Гонсалес. – Мысли путаются… по умолчанию… Эстебан ему в дальнейшем звонил… или, я бы сказал, приезжал физически…
Гонсалес умолк.
– ¿
Так звонил или приезжал?
– ¿
А я знаю?
Он подумал и пояснил:
– Это уже вышло за пределы моей компетенции.
Черта с два ты еще что-то скажешь, зло подумал Филипп. Развели гадюшник. А ведь он, Филипп *ов, сейчас думает о Вальде так же, как Гонсалес думает о нем самом. Гонсалес по-своему прав… Филипп Эдуардович разводит инженерную бюрократию. Вальдемар Эдуардович – административную. Две стороны одной медали? Обязательный атрибут бизнеса, начиная с какой-то черты?
Было ясно и так, что происходило за пределами компетенции Гонсалеса. Эстебан имел разговор со своим начальником Эскуратовым. Тот сказал – встреться, поговори. Если, к примеру, в кредит… рассмотрим. Будет достаточно причин отказать тем, кому отказывать без причины нельзя. Эстебан поехал к Вальду. Рассказал про конкурентов… много неофициального рассказал, намекнул. Нужен первый шаг. Бережный, осторожный – они ведь нас тоже не знают. Нужен срочный звонок. Цель номер ноль – приостановить конкурентов. Вальд боится напортить. И вообще, специалист – Филипп…
– Ясно, – сказал Филипп. – Оба свободны.
Помолчали.
– ¿
В смысле? – осторожно осведомился Гонсалес.
Страх распространяется быстро, подумал Филипп.
– За несанкционированные деловые контакты вы оба получите по выговору, – пообещал он противным, казенным голосом. – На первый раз этого будет достаточно. Если кому-то неясен смысл наказания, готов объяснить на досуге. В следующий раз… Идите, короче.
Они встали и пошли с серыми, деревянными лицами.
Алонсо задержался перед выходом из кабинета.
– Сеньор Филипп Эдуардович, – сказал он, – а ведь у того, кто на рыбалку не ходит, рыбка вообще не клюет. По умолчанию.
Филипп хотел психануть. "¡¿¿¿¿¿
Умник, – хотел завопить, – где были твои деловые амбиции, когда мы вытащили тебя из твоей крохотной дохлой фирмешки? Да ты знаешь ли вообще, что такое заказ? Как финансировать? Где взять людей? И что такое нахапать заказов и не справиться? Что прежде чем вытащить рыбку, проверь, не подавишься ли! не отравишься ли… а есть рыбки, которые за собой еще и на дно потянут…"
Но сдержался. Толку-то…
Каждый должен сам. Этому не научишь.
– Да, – сказал. – Ты прав. В следующий раз, когда клюнет, подашь мне письменный рапорт о передаче удочки отделу продаж в установленном порядке.