* * *
– Помнишь банкира Володю? – спросил Вальд.
Филипп задумался.
– Ну, из… м-м… ну, который Анютку отправил в Швейцарию, – уточнил Вальд.
– Ах, да, – вспомнил Филипп. – Так что?
– Убили Володю.
Филипп помрачнел.
– Постой, – озабоченно спросил он через минуту, – но разве его не убили с месяц назад?
Теперь уж настала очередь Вальда задуматься.
– Ты прав, – удивленно сказал он, – это было ровно месяц назад, день в день. Какое странное совпадение!
– Ну, жаль Володю, – сказал Филипп, – и что?
– Ничего, – пожал плечами Вальд. – Я думал, вдруг ты забыл или еще чего.
– Не надо! Я чувствую, ты не просто так это сказал.
– Ты прав, – вздохнул Вальд, – твоя проницательность меня иногда поражает. К чему притворяться? Я решил, что нам все-таки нужна служба безопасности.
– Это сильное решение, – сказал Филипп. – Не могу возражать; вопросы такого рода в твоей компетенции. Но почему бы нам не увязать ее создание с грядущей структурной перестройкой?
– Но я не планировал никакой перестройки.
– Так ты запланируй.
– Твой уверенный тон говорит о том, что ты кое-что уже обдумал, – сказал Вальд. – Это так?
– Поразительная проницательность.
– Ну, так давай поговорим.
– Я еще не вполне готов, – сказал Филипп, – хотел просто удержать тебя от излишне поспешных действий.
Вальд помолчал.
– А по-моему, – сказал он, пристально глядя на Филиппа, – ты просто валяешь дурака и хочешь удержать меня от создания службы безопасности. Я проницателен?
– Ну а даже если так, – разозлился Филипп, – сколько у нас их было и что это дало?
– А что ты предлагаешь?
– Я уже давно предложил тебе.
– Не помню.
– Да? – удивился Филипп. – Последний раз это было месяц назад, когда убили банкира Володю.
– Ах, вот ты о чем! – недовольно сказал Вальд. – Ты опять толкаешь меня на отказ от Родины!
– Именно, – сказал Филипп, – но причины все время разные, заметь. Вначале это была просто мечта, потом типа возможность, потом… просто страх, если помнишь… потом опять мечта, но вполне конкретная…
– А сейчас?
– Наверно, безысходность. Тогда, в старину, была одного сорта безысходность, личная, что ли… а сейчас, как подумаешь обо всем… о детях… и обо всем окружающем… там… и здесь…
– Понятно.
– Жаль, что ты так и не побывал в Испании. Ведь безалаберный народ, просто смешно иногда. Ну ничуть не лучше наших. Такие же ленивые, неряшливые… бумажки швыряют где попало… собачки на тротуарах какают, и это в порядке вещей…
– Ну?
– Но почему же у них в итоге так хорошо? Так красиво, так по-настоящему грустно и весело? Жаль, ты не видел… Да у них каждый подъезд – произведение искусства. А у нас… Мистика какая-то.
– Ты забыл. Ты уже выдвигал версию.
– Наверно, забыл…
– А мне запомнилось. Ты сказал, что они слишком ленивы, чтоб разрушать. Поэтому столько старины и осталось. Затем – климат, туристы…
– Да, точно, – улыбнулся Филипп, – припоминаю. Все мы тогда были экономистами. Но ведь дело совсем в другом, верно?
– Естественно, – сказал Вальд. – Кстати, ты имел возможность понять это и до Испании.
– Вспомнил Аляску, да?
Вальд ухмыльнулся.
Конечно, вспомнил Аляску. Вот что их по-настоящему поразило в Америке. Это было их первым впечатлением – да так и осталось самым сильным за все время той не очень-то слабой, в целом, поездки.
Это он придумал, хозяйственный Вальд, что чем биться за билеты до Нью-Йорка, сами по себе достаточно дорогие, а потом и вовсе пересекать Америку буржуйской авиалинией (интересно и весело, но не чересчур ли накладно?), лучше бы лететь на восток: транссибирские рейсы единственной еще компании "Аэрофлот" тогда были, считай, дармовыми, а там – вполне любезный по цене и билетной доступности, тоже аэрофлотовский перелет до Сан-Франциско, конечного пункта назначения. И Фил, помнится, еще спорить пытался, не сразу признал Вальдову правоту.
Забавное было время! Старое в замешательстве приспустило вожжи, а новое только хорохорилось, его и не было по существу; все, кто раньше имел власть не пущать, на время подрастеряли ее и стали почти как люди. Еще не влезло в свои "шестисотые", не возникло как класс хамло с золотыми цепями на шеях, и таможенники нового призыва, уж не осененные крылом доселе всесильного ведомства, еще ощущали себя вспомогательной как бы службой, вели себя вежливо и даже, можно сказать, предупредительно. Или просто это был Хабаровск, а не Москва?
В любом случае, это было необычно. Гораздо обычнее вела себя там русскоязычная толпа – от нее, смешавшейся с немногочисленными иностранными туристами и вальяжными жуликами, от этой пестрой толпы номенклатурных ворюг, быстро перекрашивающихся функционеров, от амнистированных зэков и вчерашних завлабов, ставших неожиданно политическими боссами – от всех этих людей, трудно или подленько добившихся загранпоездки, от всех вместе и каждого в отдельности, так и несло неуверенностью и беспокойством: вдруг что на самой границе! вдруг задержат проверяющие! вдруг места не хватит в самолете! Конечно, все они соблюдали внешние приличия, пускали женщину с ребенком вперед, за локоток поддерживали, но зорко при этом секли, нет ли какой угрозы их путешествию, прятали бегающие глаза, и если бы вдруг таможенник сказал что-нибудь вроде "последних десять человек" – кто знает, что бы тут приключилось с этой женщиной и с ее ребенком тоже.
Зато когда и таможня и пограничник были уже позади, когда места в самолете были заняты и становилось ясно, что все в порядке и препятствия кончились, тут эти люди быстро и явно сбрасывали с себя напряженность, становились, кажется, по-настоящему доброжелательными, оглядывали попутчиков с искренним интересом, потому что начинался увлекательный и красивый кусочек их жизни – их, с этого момента цивилизованных членов мирового сообщества, – и невозможно было портить это новое, восхитительное ощущение достоинства и свободы страхом, хамством и завистью.
– Анкоридж, – произнес пилот красивое слово, и чужая земля появилась в окошке. Была зимняя ночь – огни, снег, продрогшая стекляшка маленького аэровокзала; в Хабаровске, при двадцати градусах холода, им сказали, что в Калифорнии лето, тепло, но чтобы как-то не замерзнуть до Калифорнии, они прихватили с собой демисезонные курточки, пригодные для легких перебежек. Слабая надежда, что в Анкоридже тоже лето (заграница все-таки!), не сбылась; минус двадцать пять Цельсия, сказал радиоголос, и Вальд поежился. Открыли выход. Повыше застегнув свои малопригодную курточку, Вальд форсировал присосавшуюся к аэровокзалу гофрированную кишку, ступил на что-то мягкое, вдохнул воздух другого континента, покрутил в стороны головой – и заплакал.
Мы рождаемся и вырастаем с мыслью, что живем в особенной, ни на что не похожей стране. Что Европа? Маленькое ухоженное пространство, все быстро, без проблем… одна нога здесь, другая там, и одеваться особенно незачем – не зябко, не жарко… в самый раз; потому и благополучные, сытенькие, и литература у них изящная… короче, жлобы. Зажравшиеся жлобы. То ли дело наша Россия! Бескрайние снежные поля, могила интервентов; могила живых мыслей, великих инициатив, звонко провозглашенных, но глохнущих в необъятном морозном просторе. Степь… ямщик… холодно, далеко… пока оденешься сообразно, пока дров наготовишь, день и прошел, а когда строить красивую жизнь, развлекаться? Да. Российская тоска и российский бардак объективны.
И уж каким быть сугубо провинциальному – камчатскому, скажем – аэровокзалу, как не потонувшим в снегу, холодным, заплеванным, с людьми, валяющимися на полу, потому что больше негде… да что описывать картину, хорошо знакомую каждому. Слишком большая страна. Поди настрой везде аэровокзалов, согрей, вычисти…
А тут – в черт-те каком медвежьем углу, на Аляске, бывшей русской территории, в этом малипусеньком аэровокзальчике, затерянном среди вполне необъятных снегов, в два часа зимней ночи, Вальда с Филиппом встретили:
тепло, а точнее, столько градусов, что не холодно выйти и в костюме, но уж если по воле или недомыслию напялил куртку или меха, то не вспотеешь;
запах – неизвестно, дезодоранта ли, или какой-то новой электрической штуки, но просто чудесный, вот бы дома иметь такой;
множество удобных свободных кресел;
мягкий свет, более яркий в людных местах, а над креслами локализованный, чтобы и почитать, и подремать нашлось бы место;
ковровое покрытие, на которое даже и ступить как-то неприлично из-за его нежности и чистоты;
чистые звуки тихой, красивой музыки;
и наконец (а точнее, в самом начале), вместо известно какой гримасы блюстителя с Калашниковым, их встретила прелестная улыбка девушки в аэровок-зальной форме, внешности самой обычной, но необыкновенно милой из-за этой улыбки и очевидного желания удружить.
Уж ясно было, что не ради них, пролетных из варварской соседней державы, здесь устроили эту радость для путешественников. Это было для всех . Вот, оказалось, как можно тоже. Посреди снегов. Может, как раз и потому-то, что посреди снегов, думал Вальд, утирая свои дурацкие неожиданные слезы и очень-очень быстро постигая многие вещи, о которых он раньше не знал или просто не задумывался. Какое-то время они с Филом не разговаривали между собой, не делились впечатлениями, лишь переглядывались беспомощно, ошарашенно – и понимали друг друга без единого слова. Они прошли туда, где свет был ярче, рассмотрели средства вражеской пропаганды – работающий бар, завлекательно сверкающий витринами сувенирный киоск (ага, закрытый все-таки в два часа ночи!), а в центре зальчика, напротив бара – круглую стойку аляскинского географического общества с картами, фотографиями и дамой средних лет за компьютером. В баре, конечно, толпился любознательный российский народ, шустро тратил доллары (не потому, впрочем, что был голоден – просто, должно быть, желал побыстрей ощутить свое участие во всемирном товарно-денежном обороте), а перед круглой стойкой не было никого, хотя как раз дама-то из географического общества и сидела у своего компьютера только ради них, идиотов – ведь пока что, до следующего самолета, они были единственными пассажирами во всем аэропорту.
Вальду стало стыдно за соотечественников. Он подошел к даме, и оробевшего Фила подтащил за собой; она обрадованно подняла голову, и в ее близоруких глазах Вальд опять увидел желание помочь, хотя она и не улыбалась. Она как будто была в легком замешательстве, и Вальд продолжал свое быстрое постижение, точно угадав причину этого замешательства: дама не знала, говорят ли они по-английски, и обычное "hi, can I help you?" могло, по угадываемой ее логике, смутить этих людей и, может быть, испортить их первое впечатление об Америке.
– Good night, – сказал Вальд, как более наглый, – it’s the first time that we are here…
Ее лицо просияло.
– И надолго вы к нам?
– Well, вообще-то мы летим дальше, поэтому в самом Анкоридже, боюсь, не побываем…
– Жаль, – сказала она и немножко торопливо, наверно, чтобы они не ушли, стала рассказывать про Анкоридж, какой это замечательный город. Не так уж хорошо они знали английский, чтобы понять хотя бы половину, и дама увидела это, закруглилась тактично; она дала им небольшую разноцветную книжечку про Анкоридж и по круглому значку каждому, все бесплатно, и Филипп, чтобы сделать ей приятное, прямо при ней перелистал эту книжечку и вежливо подтвердил, что да, это очень красивый город и что они обязательно постараются как-нибудь в другой раз его посетить и все увидеть в натуре.
– А не хотите ли посмотреть на него в телескоп? – спросила дама.
– Как это? – удивились они.
– Если выйти на открытую галерею, over there, – она показала, – там стоит телескоп, направленный на город. Правда, – добавила она извиняющимся тоном, – за это надо платить. One quarter. Would you?
Теперь озадачены были Вальд и Филипп. У них, конечно, были доллары (и даже вовсе немало), но монетка-четвертак еще был для них экзотикой, знакомой лишь понаслышке. Они в очередной раз переглянулись и поняли друг друга. Если бы они отказались, она подумала бы, что они или совсем бедны (это они-то, ВИП!), или просто халявщики – как же, значки-то бесплатные взяли. Нет уж! Вальд непринужденно засмеялся и сказал:
– О’кей! А вы разменяете доллар?
– Sure, – она деловито и бесстрастно, как кассир в банке, открыла денежный ящик и выдала ему вместо доллара четыре четвертака. Именно ему, отметил он, не обоим! Это была уже не беседа – это была сделка, the deal; дама выдавала деньги Вальду, глядя только на него и как бы даже полуотвернувшись, дистанцируясь от стоящего рядом Филиппа. Заперев ящик, она снова сделалась милой и спросила опять у обоих: – Вы найдете дверь? Не желаете ли, я вас провожу?
– Немного, если вас не затруднит…
– Что вы, это же моя работа. – Она вышла из-за своей круглой стойки и повела их к какой-то лестнице, а потом – к выходу в наружную галерею, открыла незапертую дверь, и они очутились на галерее, посреди двадцатипятиградусного мороза – ВИП в своих легких курточках (пригодились-таки!), а она вообще в чем была. На горизонте светился город Анкоридж. Прямо передо ними возвышалась латунная, внушительного вида подзорная труба – ей было, наверно, лет сто, если не больше. Их спутница показала Вальду щелку, куда нужно опустить четвертак (и правильно сделала, сам бы он догадался не сразу) – и исчезла, передернув плечами и виновато улыбнувшись, а они остались наедине друг с другом и с Анкориджем и сквозь эту довольно-таки сильную трубу добросовестно по очереди изучали огни ночного города, пока не был полностью использован четвертак и отверстие в трубе не закрылось.
10
Не радуйся, земля Филистимская, что сокрушен жезл, который поражал тебя, ибо из корня змеиного выйдет аспид, и плодом его будет летучий дракон.
Исаия, XIV, 29
И пришел Ахав домой встревоженный и огорченный тем словом, которое сказал ему Навуфей Изреелитянин, говоря: не отдам тебе наследства отцов моих. И лег на постель свою, и отворотил лице свое, и хлеба не ел.
И вошла к нему жена его Иезавель и сказала ему: отчего встревожен дух твой, что ты и хлеба не ешь?
3-я Царств, XXI, 4-5
Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их.
И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому.
И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи.
Исаия, XI, 6-8
– Предначертание! – объявил Филипп, и Вальд, вздрогнув, отвлекся от прекрасных воспоминаний. – Я понял, в чем дело. Наша страна должна мучиться. Проклятая она, или, наоборот, святая – не имеет особенного значения; если проклята – значит, и мучения оттого; а если святая – значит, должна иметь перед глазами каждодневное зло… для страдания, для контраста…
Вальд поморщился.
– Юродивые дела.
– Вот именно; а мне неохота страдать. И это меня достает все больше. Постоянно ощущаю временность. Квартира… разве это, по большому счету, дом? Опять придут, экспроприируют… Я боюсь. Во мне остался страх с того времени. Со всех времен. Наверно, это генетический страх. Я загнал его глубоко и делаю вид, что все в порядке, но на самом деле я боюсь.
Вальд пожал плечами.
– Страх в конечном итоге полезен.
– Возможно. В каких-то пределах.
– Ну, так держи себя в этих пределах.
– Ради чего? Все больше думаю – ради чего, если можно дожить весело и счастливо?
– Весело, как же. Да ты там сдохнешь от скуки; а то и назад попросишься. Мало, что ли, таких?
– Я на акциях стал бы играть…
– Да-а, – протянул Вальд, покачивая головой, – раньше этот сюжет звучал как-то ярче, эффектнее… Мы стареем, партнер.
– Все стареют, – сказал Филипп, – это нормально; а вот что ненормально, так это что мы прячем головы в песок. Почему мы не видим, насколько все хлипко? Слишком заняты, вот почему! Вот убьют кого-нибудь, особенно знакомого… значит, есть повод поговорить. Чувствуешь? Всего лишь поговорить. Не сделать. Даже не задуматься!
– Не передергивай, – нахмурился Вальд, – я именно задумываюсь о службе безопасности, и именно собираюсь ее сделать.
– Очередной паллиатив. А вот поехали бы…
– Перестань.
– Ты бы женился там… тебе даже проще…
– Партнер, прекрати, – потребовал Вальд. – Нудно все это. Давай лучше выпьем.
– Давай.
Поднялись, посетили бар; сидя за стойкой, хлопнули по одной; помолчали, какие-то неудовлетворенные друг другом.
– Какие мы с тобой одинаковые, – с досадой сказал Вальд. – До отвращения одинаковые. Одному из нас вечно нужно плакаться, а другой должен быть сильным и утешать. Это, что ли, дружба?
– А знаешь, – с удивлением сказал Филипп, – похоже, ты сейчас попал в самую тютельку. Именно это и есть дружба.
Вальд хохотнул.
– Я сказал что-то смешное? – осведомился Филипп.
– Да нет. Наверно, ты прав. Я просто подумал, что раньше нам бы и в голову не пришло говорить о таких вещах после удачных переговоров. Мы – помнишь? – сразу бросались к своим триста восемьдесят шестым и если о чем-нибудь и говорили, то только как потолковей провести следующий этап. Ведь мы получили подряд, партнер! Давай хоть для приличия порадуемся!
– Ну, не совсем еще получили…
– Брось! После сегодняшнего он уже не уйдет.
– Надеюсь.
– Так что ж ты не рад?
– Да рад я, рад, успокойся!..
Вальд поджал губы.
– Ну вот, – ухмыльнулся Филипп, – теперь твоя очередь поныть… Да, насчет подряда – знаешь что? Мне понравился Эскуратов.
– Кстати, – осторожно заметил Вальд, – мне совестно признаться, но вообще-то я ни черта не понял, что у них случилось за обедом или раньше.
– А потому что ты не о том говорил с Эстебаном. И меня не так сориентировал. Вообще странно, как я не прокололся; только брэйнсторминг и помог.
– Может, все-таки расскажешь?
– Ну-у, я не уверен, конечно… – прогудел Филипп с номенклатурной интонацией, копируя кого-то высокопоставленного. – Всего лишь версия, понимаешь…
– Короче, врач Геворкян.