- Все понимаю, Варвара Алексеевна, раз вы пришли ко мне сообщить о предстоящем марше дивизии. Но листовок у меня нет. Есть для вас другая работа. Под Москвой наши дали фашистам по зубам. Это - точно, как в геометрии. Встретите знакомых женщин - расскажите. Будут спрашивать, откуда вы знаете - скажите: на базаре слышала. Отбросили гитлеровцев на сто километров, набили их, что песка на пляже. Надо, чтобы женский телефон прозвонил об этом как можно быстрее по всей Одессе… И еще скажите: моряки, мол, не все ушли в Севастополь, две морские дивизии в катакомбах ждут сигнала, скоро оккупантам и их прихвостням крышка будет. Крышка со звоном!
Соврал Яша насчет морских дивизий! Соврал, даже уши от стыда покраснели. Но пусть! Пусть дрожат гады, все равно им не уйти от расплаты!
- Может быть, скоро и войне конец? - спросила женщина. - Может, своих встречать будем скоро?
- Может, и скоро, Варвара Алексеевна. Я верю в нашу победу…
- А наши не спросят, что мы здесь делали - сидели, как мыши, или помогали своим?
- Спросят. Обязательно спросят.
- Я не хочу, чтобы мне нечего было ответить мужу и его друзьям…
Когда Яша, проводив Варвару Алексеевну, вернулся в мастерскую, долговязый парень о чем-то оживленно рассказывал ребятам, горячился и возмущался.
- Послушай, что он рассказывает, - сказал Алексей брату. - Это - Людвиг, брат Густава Вольфмана.
- Немец? - спросил Яша.
- Да, немец, - твердо ответил долговязый. Серое лицо его залилось краской. - Эрнст Тельман - тоже немец.
- Эрнст Тельман в концлагере, а ты - на воле.
- Если я попаду в концлагерь, ты, может быть, начнешь мне верить, но я тогда уже ничем не смогу быть вам полезен.
- Его брат - командир десятки, - напомнил Яше Алексей.
Людвиг Вольфман, парень из местных немцев-колонистов, работал шофером в немецкой автоколонне, перебрасывающей грузы из Одессы к фронту. Во время очередного рейса он заметил под Первомайском большой немецкий склад авиабензина, тысячи на три тонн, а южнее, в излучине Кодымы, - около тысячи законсервированных грузовых автомашин. Вернувшись в Одессу, Людвиг рассказал об этом брату, командиру партизанской десятки. Тот пошел к Старику, так партизаны между собой звали теперь Петра Бойко. Но Старик сказал, что для катакомбистов эти сведения не представляют ценности, так как все равно, дескать, у них до Первомайска руки не дотянутся. А когда Густав Вольфман начал настаивать, чтобы Старик сообщил катакомбистам о складе горючего и стоянке машин, тот выгнал его и пригрозил "взять в шоры", если Густав будет совать нос, куда не следует.
- Ладно, разберемся, - сказал Людвигу Яша.
А когда Людвиг ушел, Алексей сказал:
- Старик просто дурень. Он совсем ничего не знает о связи катакомбистов с Москвой. Павел, наверное, ничего ему об этом не говорит.
- Ты так думаешь, Алеша?
- Конечно! Он же осторожный! Если бы не Яшко, мы, пожалуй, тоже ничего не знали бы.
- А я думаю, что Старик всего боится, - настаивал Хорошенко. - Он готов вовсе ничего не делать, только бы не привлечь к себе внимание сигуранцы, только бы отсидеться под вывеской "Слесарная мастерская Петра Бойко". Вчера, вишь, даже газету велел уничтожить. Вы мне такую литературу, говорит, сюда не таскайте. Вдруг, говорит, обыск? Так и провалиться можно.
- Насчет обыска, Старик, пожалуй, прав, - заметил Алексей. - Не в жмурки играем. Беречься надо. И газету тоже пора в тайник спрятать.
- Что-то не узнаю я тебя, Лешка, - недовольно перебил его Хорошенко. - Ты же слыл раньше веселым человеком, тебе все трынь-трава было.
Алексей пристально посмотрел на товарища, потом покрутил пальцем у виска, давая понять, что тот несет глупость:
- То ж я кем был? Мастеровым человеком. Трынь-трава!.. Ты тоже - хорош гусь был. И Яшко - не ангел. Но то… С тех пор, может, сто лет прошло… А теперь кто мы есть? Подпольщики! Соображать надо.
- Бесстрашными надо быть.
- Не только бесстрашными, Яшко.
- Твердыми?
- Не только.
- Беспощадными? - выдохнул Саша Чиков.
- Верными надо быть. Верными, вот как они, первые комсомольцы, и как… чекисты… И хитрыми надо быть. Надо владеть собой, чтобы никто не догадался, каким мы делом заняты. Быть ловкими, неуловимыми, чтобы гестапо и полиция сбивались с ног и там, где нас десять, видели сотню, тысячу… А поймать ни одного не могли. Надо так уметь прикидываться, так маскироваться… Плохо мы еще делаем наше партизанское дело.
- А Садовой, по-твоему, тоже прав? Всегда под мухой, всегда какие-то гешефты с марками, - недовольно бурчал Хорошенко. - Что он - тоже маскируется?
- Третьего дня встретил Садового на улице, - сообщил Чиков. - Пьян был в стельку, на ногах не держался.
- Садовой - гад! Выгнать бы его из отряда.
- Выгнать нельзя. Больно много знает…
- Ну, кончай ярмарку, - встал Алексей. - Закрываю заведение. Мне, как мастеру, не годится поощрять такие разговоры.
- Шутки шутками, - заключил Яша, - а мне надо идти к Павлу. Ты, Алеша, проводишь меня, Павел велел ночью по одному не ходить. Завтра пойдешь к тете Ксене. Передай привет от Павла, скажи, дела на верном курсе, пусть ждет. Обязательно расскажи о боях под Москвой и передай для Музыченков: Павел их работой доволен, пусть продолжают в том же духе. Тебе, Хорошенко, уточнить, что за батареи устанавливаются на Пересыпи. А ты, Саша, подежурь в мастерской. Да не хватайся сгоряча за шкворень, еще своего кого-нибудь ухлопаешь.
12. Свой или чужой?
Ребята шли в темноте сперва глухими проходными дворами городской окраины, затем пустынными улочками Слободки, замирая каждый раз за каким-нибудь деревом или остатками каменного забора, как только слышались шаги приближающегося патруля. Потом через болото и камышовые заросли выбрались в пригородное село Кривую Балку. Еще летом село утопало в садах, из-за развесистых кленов и густых акаций, высаженных вдоль улиц, выглядывали подсиненными окнами аккуратные белые домики, шмыгали любопытные ребятишки, выскакивали не злые, а скорее веселые дворняги и, присев на передние лапы, голосисто тявкали на прохожего, пока из-за тех же акаций не выходила повязанная по самые глаза белым платком хозяйка и певучим, ленивым от зноя голосом не звала к себе своего Барбоса или Громобоя. Теперь село было вымершим, разрушенным, будто злая стихия прокатилась по нему из края в край: деревья повалены - топором, пилой, взрывчаткой. Домики взорваны или сожжены, даже каменные заборы разрушены. Алексей и Яша прошли через село молча, как по свежему кладбищу: перелезали через стволы убитых кленов, спотыкались об израненные взрывчаткой камни, обходили обуглившиеся останки зданий.
- Ой, Лешка! Что же они, паразиты, делают с нашей землей! - простонал Яша.
Лешка молчал. Вспомнил виселицы с замученными людьми на Тираспольской площади, на Привозе и Новом базаре. Вспомнил бесконечные потоки голодных, полуголых, замерзших от стужи и обезумевших от ужаса людей, которых в осенний дождь, смешанный со снегом, плетьми гнали на Слободку, в гетто. Им не давали остановиться, запрещали говорить с прохожими, принять от них пищу. Вспомнил рассказы о массовых расстрелах на Стрельбищном поле, о сотнях заживо сожженных в Дальнике, о том, как фашисты штыками и гранатами загнали тысячи людей в артиллерийские склады бывшего артучилища и взорвали их… Он сжимал кулаки и шел в каком-то оцепенении: если бы из темноты появились враги, он бы не стал прятаться - голыми руками вцепился бы им в горло.
Только когда поднялись по склону Шкодовой горы и в лицо пахнуло старой полынью с поля и йодистой сыростью с лимана, он остановился, тяжело вздохнул и выругался:
- Жабы проклятые! Они еще поплатятся за все! До самой смерти будут просыпаться в холодном поту, когда им приснится Одесса!
Яша стал рядом, сухим языком слизнул горькую слезинку, скатившуюся к губам, сорвал с головы кубанку:
- Ничего мне, Леша, не страшно, - ни кандалов, ни пули - лишь бы отомстить за Одессу, только бы помочь нашим разбить фашистов!
- Для этого много надо, Яшко, - положил руку на плечо брата Алексей.
- Разве мы делаем мало?
- Немало, Яшко. Но надо больше… Вот ты говоришь, ничего не боишься. Это хорошо, но этого мало… Пошли!
Степью шли молча. Только перед самым Усатовым Алексей оглянулся, схватил шедшего впереди Яшу за рукав, прислушался.
- Ты что, Леша?
- Мне показалось, что кто-то крадется за нами.
Яша тоже прислушался и так напряженно всмотрелся в темноту, что вскоре ему померещились движущиеся тени.
- Брось, Леша. Это - нервы.
- Нервы ли?
- Пойдем.
Впереди - самое трудное: начинается запретная зона. Каратели сплошным кольцом патрулей оцепили села в районе катакомб - Усатово, Фомину Балку, Нерубайское, Гниляково, Куяльник. Днем в них пройти можно только по специальным пропускам, а ночью патрули открывали огонь по любой тени, даже если им померещится что в темноте.
Всего в сотне метров дорога, петляющая по краю скалистого оврага, но подойти к ней почти невозможно. Через каждые сто метров - парный патруль. И не стоит он на месте, движется, снует, как паук паутину, по своему участку: полсотни шагов вправо - полсотни шагов влево, вправо - влево… Винтовка наперевес, патрон в патроннике, палец на спусковом крючке. Немеют, дрожат руки у патрульных от напряжения… Идут патрули навстречу друг другу, на стыке участков встречаются почти штык в штык, негромко перекликаются - то ли опознают, то ли подбадривают один другого:
- Виу?
Живой, мол, еще.
- Слава дамнулуи! Пока, слава богу.
И, круто повернувшись, расходятся в противоположные стороны, каждый растворяется в темноте своего участка, чтобы через сотню шагов встретиться с другим соседним патрулем.
- Виу?
Яша и Алексей замерли, притаились в канаве совсем недалеко от места встречи патрулей. Как только те повернулись спиной друг к другу, бесшумно приподнялись. Но у Фоминой Балки неожиданно взметнулся в небо голубой столб прожекторного луча и, упав на землю, медленно поплыл по кордону запретной зоны, ощупывая каждый кустик, высветляя каждую кочку, отбрасывая дрожащие уродливые тени от патрульных. Яша и Алексей упали в канаву, влипли всем телом в промерзшую, пахнущую прелым бурьяном почву. Как только голубой свет проплыл над ними и снова над кордоном сомкнулась темень, Яша тронул за плечо брата:
- Давай!
Бесшумными тенями скользнули они через дорогу, цепляясь руками за ноздреватые камни косогора, съехали вниз на дно скалистого овражка. Сделали десятка три шагов, сели передохнуть.
Над головой то наливалось беспросветным мраком, то чуть голубело в отсветах прожекторного луча низкое осеннее небо. И вдруг, на фоне этого неба, там, где они только что на собственных ягодицах съехали в овражек, выросла невысокая фигура. Какой-то подросток в малахае, просторном ватнике и широченных брюках присел над оврагом, вероятно, пытаясь что-то рассмотреть на темном дне. Алексей и Яша одновременно схватили друг друга за руки и, не проронив ни слова, отползли за выступ скалы.
- Говорил тебе, слежка, - еле слышно прошептал Алексей.
Яша дернул его за рукав: молчи!
Подросток торопился. Он не съехал по косогору, как это сделали только что ребята, а просто скатился по нему, сбивая шуршащую каменную крошку.
В руке Алексея блеснуло узкое лезвие ножа. Яша схватил брата за плечо.
- Не дури. Крик могут услышать патрули на кордоне.
- У меня не крикнет.
- А если это связной к Павлу с какого-нибудь отряда?
- Что же делать?
- Пропустим вперед. Там посмотрим.
Подросток, теперь его не было видно в темноте, сперва полежал тихо. Потом поднялся на ноги. Осторожно ступая по досуха промерзшему бурьяну, почти бесшумно двинулся вперед. Он то поднимался во весь рост, то приседал, то останавливался, прислушиваясь. "Значит, следил за нами и потерял, - догадался Яша. - Но это может быть и шпик, увязавшийся за нами еще в городе, и возвращающийся связной, и посыльный из другого отряда, который заметил нас раньше, чем мы его… Свой или чужой?"
Между тем неизвестный подошел к самому выступу скалы, за которым прятались ребята, снова остановился, прислушиваясь… Громко вздохнул и решительно, быстро шагнул вперед.
- Нина? - тихонько окликнул Алексей.
Неизвестный мгновенно остановился и притих.
- Нина? - чуть громче позвал Алексей.
- Где ты, Леша? - услышал Яша знакомый голос.
Это была она, Нина.
Она давно уже по обрывкам подслушанных разговоров, по таинственным встречам в мастерской, по тому, что братья где-то пропадали по несколько дней, догадалась об их связи с партизанами, о которых в городе ходило много всяких разговоров. Она всегда верила: ее братья - герои. Ей очень хотелось быть с ними наравне. И сегодня, выследив, когда те собрались уходить, решила пойти за ними. Разве в революцию не было девушек-партизанок? Разве батя не рассказывал, что женщина была даже комиссаром эскадры?
- Ты же могла погубить и себя, и нас.
- Ты, Яшко, все думаешь, что я ни на что не гожа? На, смотри!
Она одним движением распахнула ватник и в руке, так же, как и за минуту до этого у Алексея, сверкнул нож.
- Я зубами их грызть буду!
- Как же ты через кордон?..
- А я рядом с вами в канаве лежала. Только перебежать вместе не успела, пришлось подождать, пока патрули снова встретились и разошлись. Они же слепые после прожектора.
- Нинка, Нинка! Что же нам с тобой теперь делать, Нинка?
- Я пойду с вами.
- Нельзя, золотинка моя. Нельзя, ты понимаешь?
- Я же - пионерка. Разве Павлик Морозов был старше меня?
Яша обнял сестренку, прижал ее к себе:
- Понимаешь, Нина, есть строгий партизанский закон - пока командир не разрешит, никого в катакомбы приводить нельзя. Я дал клятву, что никогда не нарушу партизанский закон. Ты же пионерка, знаешь, что такое клятва.
Нина молчала.
- Помнишь, батя рассказывал, как моряки расстреляли своего товарища за то, что тот нарушил дисциплину, - поддержал Яшу Алексей.
- За нарушение клятвы меня партизанским судом судить будут, - сказал Яша.
- Как же нам быть? - спросил Алексей.
- Ты вернешься с Ниной домой, - ответил Яша. - Я пойду один. Осталось недалеко, метров восемьсот по оврагу.
- А может, ты передашь донесение часовому и вернешься? - спросил Алексей. - Мы подождем тебя здесь. Вместе пойдем домой?
- Нет. Мне обязательно надо поговорить об одном деле с самим Павлом. Это важнее, чем само донесение…
- Ну, смотри. Ты - командир, как скажешь, так и будет. Дисциплина.
Через несколько минут Яша уже был у неприметной щели под скалой. Надо было лечь на дно оврага, протиснуться под камень, чтобы добраться к входу.
- Кто? - негромко окликнули его в темноте.
- Принес головку к примусу, - ответил Яша.
- А иголку?
- Иголка у каждого своя.
- Здесь уже можно встать, только береги голову, - сказал тот же голос, и чья-то рука нащупала Яшино плечо. - За мной.
Они прошли несколько шагов, дважды сменив направление. За третьим поворотом Яша увидел желтое пятно света, падающего на большие кирзовые сапоги: человек держал у самой земли фонарь, прикрытый сверху полой плаща. Освещалась только дорога, ни лица, ни фигуры державшего фонарь видно не было.
- Иди за ним, - сказал тот, кто привел Яшу.
- Держись посередине, подальше от песчаных осыпей, там заминировано.
Тотчас желтое пятно света колыхнулось, кирзовые сапоги шагнули по каменной крошке. Яша пошел за ними.
После нескольких поворотов провожатый откинул с фонаря полу брезентового плаща. Это был среднего роста человек. Лицо при свете фонаря казалось желтоватым, с характерным горбатым носом, черными глазами, седыми, коротко стриженными усами и крепким, по-солдатски выбритым подбородком.
Они оказались в довольно просторной пещере с низким потолком. Человек подошел к щели в стене, просунул в нее фонарь и медленно полез в узкий проход, задевая широкими плечами стены, с которых сыпалась каменная крошка. Яша полез за ним. Постепенно начал понижаться потолок - во весь рост уже идти было нельзя, а идти в согнутом положении оказалось трудно.
- Возьми руки за спину, так легче, - посоветовал провожатый. - Идти-то далеко придется. Да смотри не отстань, не сверни в сторону. Галка сбилась, так сутки почти всем лагерем искали.
- Какая Галка?
- Марцишек. Связная. Жена покойного Ивана Ивановича.
- Минера Иванова? - даже остановился Яша от неожиданности.
- Да, минера, - провожатый, перестав слышать Яшины шаги, тоже остановился. - Чего ты?
- Разве он… Почему ты его покойным назвал?
- А-а… Погиб Иван Иванович, - повернулся провожатый к Яше лицом. - Третьего дня каратели два часа гвоздили из пушек по Нерубайскому входу, а потом кинулись целым взводом в катакомбы. Мы с Иваном Ивановичем - наше отделение - защищали тот вход. Подпустили их до первого поворота и взорвали мину - ни один в живых не остался. Думали не сунутся больше. А они новый взвод посылают. Ну, мы отошли ко второй баррикаде - там узко, больше двух человек рядом не пройдет. Мы - в темноте за баррикадой да каменными выступами, а они - вскочат в штольню и на фоне освещенного выхода, как на киноэкране. И целиться не надо, все равно не промахнешься. Более полутора суток наше отделение бой держало: выбьем один взвод - каратели другой посылают. Трупов в проходе навалили столько, что… В общем, больше не лезут фашисты. Час, полтора ждем - тихо. "Держите штольню под прицелом, - приказал нам Иван Иванович, - а я подберусь ближе к выходу, оценю обстановку". Ну, и пошел. Сперва осторожно, прячась за выступы, а потом - без всякой опаски. До самого выхода дошел благополучно. Захотелось, видно, выглянуть, посмотреть, что там, на земле, творится. А там - засада. Только высунулся, его разрывной пулей и сшибло.
Провожатый помолчал, протер полой плаща стекло фонаря, хотя оно и без того было чистым, вздохнул:
- Ну, пойдем, друг. Еще немалый кусок пути впереди. - И уже на ходу закончил рассказ:
- Вот с тех пор Галка, жена его, - может, видел, маленькая такая, беленькая, в кудряшках - все ходит по штольне, плачет: "Ванечка, Ванечка", ничего вокруг не замечает… Ну, пошла вчера могилку Ивана Ивановича проведать и заблудилась…
Яше жутко стало от этого рассказа. Он вспомнил веселого, черноглазого моряка-запевалу, моряка, с которым парторг Зелинский и Тамара Шестакова взрывали люкс-поезд. Надо же: остаться невредимым при выполнении опасного задания вдали от отряда, а тут, в катакомбах… Яша шел, согнувшись, заложив руки за спину, как старик, старался не отстать от провожатого. Ему казалось, что темнота подземелья давит ему на плечи, а он не может выпрямиться, сбросить эту тяжесть.