Туннель все время поворачивал то вправо, то влево. Он то поднимался, то круто уходил вниз, так что приходилось спускаться, придерживаясь за стены, то сужался в узкую щель, то расширялся в просторную пещеру. От головного штрека, по которому они двигались, все время шли ответвления в стороны. Иногда их было сразу несколько Тогда провожатый останавливался, освещал неровно высеченные стелы. Яша заметил, что все они были испещрены различными выцарапанными на камне или нарисованными мелом значками: стрелками, кружочками, звездочками, крестиками, буквами, цифрами. Яша понял: не будь этих значков, любой человек заблудился бы в каменном лабиринте и погиб среди множества поворотов.
…То, что рассказал в мастерской Людвиг, особенно встревожило Яшу. Он вспомнил свой спор с Бойко пару недель тому назад.
Ребята из десятки, те, что не были заняты в мастерской и мало знали о работе других разведчиков, требовали боевого дела. Горячие головы чего только не предлагали: напасть на следственную тюрьму, организовать массовый побег из гетто, обстрелять вокзал, взорвать бывший Воронцовский дворец, в котором губернатор Транснистрии Алексяну обосновался, поджечь ресторан "Черная кошка", в котором пьяное офицерье и уголовное отребье устраивали дикие оргии. Во всех этих прожектах было много фантазии и мало смысла: следственная тюрьма усиленно охранялась, пленникам гетто бежать было некуда, обстрел вокзала и поджог ресторана никакой пользы не принесли бы, только вызвали бы новые, еще более жестокие репрессии, в результате которых пострадало бы ничем не повинное население.
- О Воронцовском дворце чтоб разговора больше не было. Там же Дворец пионеров был до войны, или у вас память отшибло? - урезонивал ребят Яша Гордиенко. - В нем же Пушкин, может, самые лучшие стихи написал! А вы - взорвать!.. Да Алексяну со всем своим кодлом, со всем своим родом-племенем не стоит того, чтобы из-за него такую красоту губить!
- А на Маразлиевской?
- То ж другое дело! Таких домов, как на Маразлиевской, мы, дай только нашим вернуться, настроим - о-го-го. А дворец… За тот дворец наши же с нас и спросят, почему не уберегли…
А чаще всего Яша отвечал своим дружкам коротко:
- Мы - разведчики, и за всякие глупости бросьте думать. Если каждый будет самовольничать, конспирации крышка, некому будет выполнять задания катакомбистов.
Но один проект, предложенный толстым, как луна, и белым, как пеньковая кудель, Зиновием Тормазаном, Яше пришелся по душе.
- Доброго здоровьичка, Хива, - обратился как-то на улице Зиновий к Яше. - Я имею до тебя сказать пару слов.
- Привэт, Зинь! - ответил Яша, подражая говору Тормазана. - И за что ты мне имеешь сказать?
- За себя. Ты знаешь за шьо я смотрю одним глазом на белый свет?
- Знаю, Зинь. Второй глаз ты выбил себе фуркалкой, когда еще не ходил в школу.
- И знаешь, за шьо Зиня Тормазана не приняли в комсомол?
- Дед Зиня Тормазана имел заезжий двор и чайную при нэпе.
- Хива! - воскликнул Зинь. - Ты знаешь за меня все, шьо можно за меня знать. Только я и сам не знаю, по какой такой анкете меня в армию не взяли: кажись за то, шьо косой, а, кажись, за то, шьо имею такого предка. Так вот, клади себе в уши мои слова: за то же самое меня вместе с дедом румыны-завоеватели поставили кочегаром в дом офицерского собрания, который при Советской власти был домом Красной Армии. Каждый человек, Хива, имеет свой интерес до жизни. У деда-нэпмана и его косого внука есть свой интерес. Об этом не будем говорить. Пусть то горит огнем. Но если Хива достанет добрую пару шашек тола чи динамита, то Зинь Тормазан и его предок подсунут те шашки вместе с углем в топку котельной. И с офицерского собрания будем иметь шикарный новогодний фейерверк. Вы устроили иллюминацию на Маразлиевской в праздник годовщины Октября, я имею интерес устроить иллюминацию на Новый год. Кому этого мало, пусть тот, между прочим, горит огнем…
Яша не стал уточнять с Зинем, кто взорвал комендатуру на Маразлиевской, не стал и говорить ему о своих связях с подпольем: пусть Зинь думает то, что ему думается, выдать Яшу он не выдаст, а знать много ему не надо. Но предложение Зиня имело смысл. Тем более, что Яша хорошо знал Зиновия: скажет - сделает. И Яша сказал:
- Зачем нам, Зинь, гореть огнем? Пусть огнем горят фашисты. Добрую пару шашек я тебе достану.
Достану. Хорошо сказать! Как будто взрывчатка валялась на Дерибасовской или на Соборной площади. Яша и сам не знал, где добывают ее катакомбисты. Об этом, может быть, знал командир городского подотряда Петр Бойко. Он же - владелец слесарной мастерской. Он же - Старик.
Яша пошел к Старику.
Старик сперва сказал: "Подумаю". И думал очень долго. Целую неделю. А Новый год приближался. А Зинь уже все продумал и каждый раз при встрече с Яшей говорил, что видеть, как высшая сволочь фашистской армии безнаказанно забавляется в офицерском собрании, он не имеет сил. "Они ж там союз ветеранов деникинской армии организовали и общество памяти царя Николая. Это же свинство не убить их за это!" И еще говорил, что даже иудейский царь Давид в те древние времена, чтобы побить филистимлянина Голиафа, имел, между прочим, в руках ослиную челюсть. Ослиной челюстью фашистов, гори они огнем, не побьешь, нужны, по меньшей мере, шашки тола.
Яша снова пошел к Старику.
- Какие шашки? - удивился Старик. - Я тебя не понял, Яков.
- Вы меня не поняли, Петр Иванович, или притворяетесь, что не поняли? - закипая, спросил Яша. И сразу вспомнил: "Даже мачта сломалась бы, если б не гнулась…" Набравшись терпения, он снова пересказал весь Тормазанов замысел.
Бойко досадливо сдвинул плечами:
- И чего тебе, Яков, не сидится? Дело свое ты делаешь, я тобой доволен, Бадаев - тоже… Чего тебе еще надо? Наше дело - не высовываться, не подавать вида, что существуем. Помни: умная голова в гору не лезет. Ну хорошо, если удачно все будет… а если засыплетесь? Или ты думаешь, что сигуранца это что-то такое вроде дома отдыха - подержат и выпустят? Там бьют, Яков. И очень больно бьют. Мучают так, что тебе и в страшном сне не приснится.
- Петр Иванович, вы же обещали подумать…
- Да что ты пристал, Яков? Наше дело - разведка, а не…
С тем и ушел Яша от Старика.
Может, и в самом деле взрыв - не дело разведчиков… Только как же так: на фронте, небось, чтобы уничтожить десяток-другой вражеских офицеров, сколько наших людей жизнью рискует, на смерть идет. А тут… Зинь-то к разведчикам отношения не имеет. Но почему бы ему не помочь? Надо доложить Бадаеву и про Людвигов склад горючего, и про Зинев план. Уж Бадаев-то, наверняка, примет правильное решение. Для этого и отправился Яша срочно в катакомбы.
Бадаев ответил не сразу. Долго расспрашивал о Тормазанах, о том, как предполагает Зинь незаметно для охраны пронести взрывчатку в котельную, где спрячет ее, сумеет ли сам спастись от взрыва.
- Ты веришь ему, Яшко? - спросил, наконец, Бадаев в упор.
- Как самому себе.
- Почему же в свою десятку не взял?
- Вот взорвет офицеров, тогда и разговор будет… Надо, чтобы другие ему тоже поверили.
Бадаев задумался.
Нет, наверное, не придется взрывать офицерское собрание, - размышлял Яша, глядя на командира. - Уж больно дотошно расспрашивает обо всем Владимир Александрович… Значит, прав Старик. Ох, и трудная штука это подполье - как по тонкому льду ходишь, того и гляди, неосторожный шаг сделаешь и… бултых в воду!
- Ну что же, удачи твоему Зиню, - неожиданно сказал Бадаев. - Пойдешь на Льва Толстого, найдешь комиссионный магазин господина Сливы, спросишь Богдана Некрасовича. Там дадут тебе взрывчатки сколько надо. А заодно…
Бадаев проинструктировал Яшу, что передать хозяину магазина и какие сведения у него взять, назвал пароли. А когда Яша уже собрался уходить, лукаво прищурился:
- А почему же ты Тормазанов план не доложил Петру Ивановичу? Неудобно командира обходить.
Яша замялся.
- Я докладывал…
- Ну и что же?
Гордиенко передал свой разговор с Бойко. Рассказал и о случае с Вольфманом.
Бадаев снова задумался. Посидел с закрытыми глазами, словно припоминал что-то, будто хотел представить себе спорящих - вспыльчивого, горячего, как необъезженный конь, Яшу и рассудительного, осторожного, спокойного Бойко. Оба - не ангелы! Но Бойко уж больно нерешителен в последнее время. Надо бы повидаться с ним или парторга Зелинского послать, выяснить, может, ободрить человека, а может, и хвоста накрутить.
Бадаев встал, заложив руки за спину, пошагал взад-вперед по огромной пещере, украдкой поглядывая на Гордиенко. Наконец, подошел, сел рядом, взял Яшины тугие кулаки в свои широкие сильные ладони:
- Не будем убивать козла, Яшко.
- Какого козла?
- Есть, видишь ли, такая сказка. Какой-то древний выращивал виноград. Каждый год лоза фуговала густая да тонкая, гронки были мелкие, ягоды кислые. Как ни старался тот древний, сколько ни поливал, сколько ни удобрял, а лоза с каждым годом росла все тоньше, гронка все мельчала, а ягоды все кислее, хирел и дичал виноградник, пустел винный погреб, разорялся, нищал хозяин… А тут, как назло, весной сорвался с привязи козел и начисто обглодал прошлогодние виноградные лозы - там, где было восемнадцать-двадцать почек, по одной-две осталось. Будто пожар прошел по винограднику, только старые пеньки торчат. Увидел хозяин такую шкоду, освирепел и убил козла. Шкуру содрал, мясо съел, кости сжег, чтобы и памяти о вредном возле не осталось. Только смотрят люди, а на обгрызенных кустах из оставшихся почек пошли сочные да толстые лозы, гронки на тех кустах выросли тяжелые, тугие, ягоды крупные, сладкие. И начали с тех пор виноградари каждую весну прошлогодние лозы обрезать на две-три почки. И пошли с тех пор обильные урожаи винограда, в погребах - полно вина, в домах виноградарей - полно достатка. Поняли люди, что козел спас им виноградники от одичания, и поставили они тому козлу памятник из чистого золота, и каждый год в праздник урожая поминают того козла добрым словом… Так что - не надо убивать козла, Яшко. Учись верить товарищу больше, чем самому себе. Иначе нельзя… Может, излишне поосторожничал здесь Петр Иванович… Может быть… Разобраться надо.
13. Ради товарища
- Мальчики, пляшите! - вполголоса воскликнула Тамара, убедившись, что в мастерской нет никого постороннего.
Уж такая это девушка! Войдет в мастерскую и словно светом ее озарит: глаза ребят загораются от ее глаз, будто свечи от жарких плошек, лица расцветают улыбками от ее улыбки, ровно цветы от вешнего солнца. Сразу становится теплее, уютнее, уплывают куда-то в сторону пережитые невзгоды и огорчения, становятся несущественными, постепенно исчезают, тают, как дым в утреннем воздухе. И сама она словно с вечеринки пришла, а не ползла через кордон, не брела по грязи и снегу степным бездорожьем, где ни колесу, ни полозу ходу нету.
- Какие новости, Тамара? - закрывая дверь на засов, спросил Алексей.
- Самые хорошие, мальчики! - разматывая мокрый платок, смеется Шестакова. - Только у нас на "Туапсе" обычай такой был: прежде чем получить письмо, моряк сплясать должен. Ну, кто начнет?
Она уже сняла забрызганные грязью боты и исхлестанное мокрым снегом пальто, греет озябшие пальчики у крохотной печурки, упавшие прядки смоляных волос резко подчеркивают белизну чуть порозовевшего лица, и она кажется Яше еще более красивой, чем тогда, во время танца в катакомбах.
- Не томи, рассказывай. Танцевать все равно не будем: во дворе горе - во время ночной облавы две семьи угнали в гетто… Зямка Рубин бежать хотел - пристрелили в подворотне, сволочи…
- Вон как! - Тамара выпрямилась, отбросила с лица смоляные прядки, горячие огоньки утонули в больших бездонных глазах. - Павел велел передать благодарность вам. Москва сообщила, что наша авиация уничтожила под Первомайском крупный немецкий склад горючего… И в Кодыме парк грузовых автомобилей сожжен на сорок - пятьдесят процентов.
- Ювелирная работа! - воскликнул Алексей. - Вот тебе и Людвиг!
- Да, немец немцу рознь, - покачал головой Хорошенко.
- Один в детей ни за что стреляет, другой фашистов бить помогает. И на дереве лист на лист не приходится.
- А это читайте сами, - передала листок бумаги Яше.
- Да тут просто сводка Совинформбюро, - вертел в руках листок Яша. Потом спросил у Тамары: - Может, Владимир Александрович передал, чтобы мы размножили и распространили среди населения?
- Можно и распространить, - улыбнулась Тамара. - Но ты прочитай сводку вслух, особенно вторую часть.
- "Группа самолетов одного нашего авиационного подразделения, - читал Яша, - действующего на Южном фронте, успешно атаковала крупную мотоколонну противника. Бомбами и пулеметным огнем уничтожено 129 немецких автомашин и до двух батальонов вражеской пехоты".
- Молодцы летчики! - захлопал в ладони Хорошенко. - Это же все равно, что на фронте бой выиграть. Даже лучше: наших-то потерь совсем нет! Вот что значит авиация!
- Мальчики! - рассмеялась Тамара. - Милые вы мои! Это же ваша работа, это же летчики ударили по той дивизии, что двинулась было по Николаевскому шоссе, а вы предупредили Москву об этом. Владимир Александрович так и сказал: передай ребятам, что это же они бой выиграли.
- Мы? - изумился Яша. - Постой, постой… Это же Варвара Алексеевна о дивизии… Хлопцы! А ведь вправду это наших рук дело!
- Дайте я вас, Тамарочка, поцелую! - крикнул Алексей.
Тамара погрозила ему пальцем:
- Ишь ты, целовальник нашелся.
- Да я с радости, - покраснел Алексей. - Просто от счастья. За то, что вы такую весть нам принесли…
- Глянь на него! - захохотал Шурик. - Ай да Леха! Еще и цену своим поцелуям набавляет, хоть вместо орденов их выдавай!
Все засмеялись. Прямо опьянели от радости. Кажется, впервые после того, как в город пришли фашисты, они так смеялись. Даже злая метель за окном теперь, казалось, пустилась в пляс… Только Алексей сконфуженно и обиженно смотрел на товарищей. Его смущение заметила Тамара. Она подошла к Алексею, шепнула:
- Не злись на них.
И неожиданно поцеловала.
…Передать динамит в котельную офицерского собрания Яша не успел. Зинь не явился ни в тот, ни в следующий день. А когда Гордиенко пошел к нему на квартиру, его встретила рано поседевшая Зинева мать:
- Ой, нема Зинця, нема мого ясного! Люди добрые, посмотрите, что я имею заместь сына!
Она показала официальную бумажку из полиции. Мадам Тормазан предлагалось немедленно забрать тело своего сына из полицейского участка.
Пришибленной птицей металась она по комнате. То хватала косынку, чтобы повязать растрепавшиеся серые с желтизной косы, то совала ее себе в рот, чтобы хоть как-то приглушить рыдания.
Яше стало не по себе. Он хотел было незаметно уйти, но в дверях столкнулся с дедом: голова совсем белая, а вместо лица - кусок желтого воска, изрезанного нитками морщин.
- Ой, горе! - простонал дед, в отчаянии поднимая к выцветшим глазам потрескавшиеся, изъеденные угольной пылью ладони. - Нечем привезти Зиня. Был Зинь жив - всем был нужен, а теперь никто не дает подводы, никому нет дела до мертвого тела…
Эти слова будто кипятком ошпарили Яшу: был жив - нужен был, а теперь…
Яша не сказал деду ни слова (а что можно было сказать!), выскочил на улицу, кинулся к знакомому извозчику:
- Семен Иванович, дайте бричку на полчаса.
- Что тебя так приперло?
Яша рассказал о Зине.
Извозчик вначале сочувственно присвистывал, но когда Яша сказал, что надо съездить в полицию за трупом, начал выкрикивать такие затейливые ругательства, что все одесские биндюжники позеленели бы от зависти.
- Пропади они пропадом - этот шарабан и эти клячи, но я в полицию не поеду! Ты меня еще в сигуранцу или в гестапо пошли! На моей шее семеро голодных внуков - отцы и матери завеялись куда-то еще в дни обороны, - и я не хочу, чтобы эти сироты остались еще и без деда.
Он слез с брички и, зло чертыхаясь, швырнул Яше кнут:
- Можешь ехать хоть в самое пекло, но я - в стороне!
Яше некогда было раздумывать. Он взобрался на облучок и тронулся к Зиневу дому.
- Смотри, хлопец! - крикнул Яше вслед извозчик. - Загубишь коней - сирот оголодишь! Нам без них - хоть в море топись!
Только когда Зинева мать села в бричку, Яша понял, что сделал глупость - не надо было ему впутываться в эту историю, подвергать себя риску. Но теперь уже лошадей не бросишь и Тормазаниху из брички не высадишь. "Эх, попадет мне от Владимира Александровича, по самую завязку попадет!" И тут же вспомнил горькие слова старого Тормазана: "Был Зинь жив - всем был нужен, а теперь…" и мольбу извозчика: "Загубишь коней - сирот оголодишь!.." Яша стеганул кнутом по коням:
- Но, дохлые!
Кто-то на улице после комендантского часа ударил Зиновия Тормазана камнем по голове. Полицейские нашли его в луже крови. Документов при Зине не обнаружили, в сознание он не приходил, так двое суток и провалялся среди неопознанных тел, пока знакомый полицейский не признал. Этот же полицейский и подошел к бричке, как только она подъехала к участку.
Яше показалось, что полицейский ждал бричку. Он даже не дал ей остановиться, на ходу вскочил на подножку так, что рессоры прогнулись, и бричка мягко накренилась, как шлюпка на воде.
- Поезжай мимо, парень. Здесь останавливаться конному транспорту запрещено, - громко сказал он Яше, отбирая из рук вожжи.
- Она за телом сына, - показал Яша на убитую горем женщину, горбившуюся на заднем сиденье.
- Знаю.
Это был пожилой мужчина с рыбацким, выдубленным ветрами лицом и тусклыми глазами под колючими рыжими бровями. Такая же рыжая щетка усов прикрывала тонкие, плотно сомкнутые губы. Мышиного цвета полицейская униформа мешком сидела на его худом костистом теле. Когда отъехали с полквартала, полицейский, не глядя на Яшу, спросил:
- Якова Кондратьевича сын, что ли?
- Да.
- Не ввязывайся другой раз не в свое дело. Пусть Тормазаниха сама хлопочет, она - мать, пожилая женщина, с нее взятки гладки. А тебя, дурня, либо в полиции заставят работать, либо в Германию угонят.
- А где Зинь? - нетерпеливо спросил Яша.
- Зиновий жив. Сегодня очухался, в себя пришел. Теперь его матери не отдадут. Отправили в больницу на Херсонскую улицу. Туда без пропуску ходу нет, там все подследственные лежат. Пусть Тормазаниха прошение Борисову подаст на пропуск.