Впрочем, этому верили не только фашисты. Третьего дня, когда Яша, устав расхваливать неповторимый одесский блеск и разомлев от жары, задремал, в рундучок тарарахнул увесистый кусок кирпича, чуть не опрокинув все хозяйство незадачливого чистильщика. Яша схватился на ноги, как ошпаренный.
Стоял безветренный, должно быть, последний в ту осень знойный день. Утренние поезда уже отошли, мальчишки разбрелись, на привокзальной площади не было ни души. У решетчатой ограды скверика бесшумно пластался в пыли тощий, грязно-бурый, облезлый кот, подкрадываясь к какой-то зазевавшейся птахе. Если бы не свежеотколотый кусок кирпича, явно предназначавшийся для его головы, Яша подумал бы, что все это ему померещилось. Он хотел было уже снова сесть на свой раскладной табурет, как у самого виска просвистел второй камень и, ударившись о булыжник мостовой, разлетелся красными осколками. Облезлый птицелов испуганно отпрянул от ограды, птица пискнула и пулей взмыла в высоту. Яша проследил глазами путь, которым пролетел кирпич, прежде чем упал и раскололся на мостовой: под кустом желтой акации, за которой начиналось заросшее бурьяном Куликово поле, серела ситцевая рубаха.
"Добрый метальщик, - подумал Яша. - Метров на тридцать швырнул такую каменюку, Видать, гад, натренированный… А сейчас прячется, в землю влипает и за мной вряд ли следит".
Не раздумывая, Яша со всех ног бросился к кусту. Ситцевая рубаха взметнулась, из-под куста выскочил долговязый парень, очевидно, не ожидавший ответного нападения, и, пригнувшись, неловко выбрасывая в стороны коленки, спотыкаясь о кочки, побежал к зарослям Куликова поля. Но Яша не зря считался лучшим бегуном спецшколы. Он довольно быстро настиг удирающего и уже хотел было схватить его за шиворот, как тот внезапно остановился, повернулся, разбросил в стороны руки и, выпятив узкую грудь, задыхаясь, прохрипел в лицо Яше:
- Бей, Гад!.. Бей, фашистский холуй!..
Яша и впрямь было размахнулся кулаком, но, увидев перекошенное злобой лицо, замер от удивления.
- Ты, что ли, Фимка?
- Бей, продажная шкура! Бей! - не унимался Фимка Бомм. - Выслуживайся, может, в полицаи возьмут!
- Это ты в меня, что ли, кирпичом запустил?
- Сволочь, - ругался Фимка, заправляя в штаны выбившуюся рубашку. - Комсомольцем прикидывался, хорошие стихи читал, клятву кровью писал, а теперь фашистам сапоги наяриваешь?! Ты их языком вылизывай, авось учтут твое усердие.
Яша понял, в чем дело, - Фимка поверил, Поверил в его, Яшино, холуйство, так же поспешно, как когда-то в дезертирство Антона Брониславовича. Эх, Фимка, Фимка, прямая душа! Ему, видать, и во сне не может присниться, что можно для виду перед оккупантом угодничать и держать в кармане нож, чтобы в любую минуту всадить в спину.
- Что же ты промахнулся, Фимка? Бросил, так попасть надо.
- Не бойсь, в следующий раз не промахнусь, - насупился Фимка.
- Следующего раза может и не быть, Фимка.
- Что? Порешить меня хочешь? Тогда действуй сразу, насмерть. Все равно на одной земле с предателем я не уживусь!
Яша по привычке глубоко задвинул руки в карманы брюк, а Фимка понял, что тот сейчас вытащит пистолет (у предателей всегда - пистолеты) и вот здесь, в кустах, на безлюдном Куликовом поле, разрядит в него, комсомольца Фимку Бомм, всю обойму. Фимка вовсе не думал о том, что будет после его смерти. Конечно, больно, наверное, когда в тебя стреляют. Но ничего! Боль он перетерпит, какая бы она ни была, и даже виду не подаст фашистскому холую. Но надо такое сказать, прежде, чем Гордиенко выстрелит, чтобы те слова всю жизнь жгли предателя, терзали и мучили его. Такие слова в книжках всегда говорили перед расстрелом красные герои своим врагам-белякам. Только Фимка сейчас никак не мог вспомнить ни одного такого слова. Даже ругани не мог вспомнить такой крепкой, чтобы пристала к убийце, как плевок.
Гордиенко смотрел на Фимку и ругал себя последними словами: ну какой же я дуб стоеросовый, что проглядел, оттолкнул от себя такого парня! Ведь он и своего родственника возненавидел только потому, что заподозрил его в дезертирстве, и мне голову прошибить хотел, поверив, что я из комсомольцев в холуи переметнулся, не побоялся, что за такое дело, как пить дать, самому можно в петлю попасть. Ишь, глазищи горят смертной ненавистью! С предателем на одной земле, говорит, ужиться не сможет. Того и гляди в горло мне вцепится!.. Это же из тех кремневых хлопцев, которых, Бадаев говорил, подбирать надо. Ну, что же, врага потерять, а друга найти никогда не поздно!
- Вот что, Фимка: я на больных не обижаюсь.
- Это кто же - больной?
- Ты, Фимка Бомм. Ясное дело! Тебе, видать, шмель в ухо влетел, коли поверил, что я в холуи пошел.
- Ну, ты полегче! И не выкручивайся. Я с тебя который день глаз не спускаю.
- И что же ты видишь, Фимка?
- Вижу, что уж больно ты сгибаешься, в пружинку вьешься, чтобы угодить господам фашистам.
- Это ты верно подметил, Фимка, - взял за локоть товарища Яша. - Верно: пружинкой вьюсь. Только пружина в затворе для того и вьется, чтобы сильнее ударить по капсюлю… Если бы мачта не гнулась, сломалась бы, Фима.
Фимка хотел было вырвать свой локоть из Яшиной руки, но, глянув в глаза Яши, вдруг сдвинул белесые брови, вытянул губы, будто свистнуть хотел, и застыл на мгновение. Потом бледное лицо порозовело, словно осветилось изнутри:
- Ты что, Капитан? Может… может, вправду задание имеешь?
Яша со всей силы сжал его локоть, рывком приблизил к себе:
- Ша, пижон! Об этом ни одна живая душа знать не должна! Понял?.. И ничего я тебе больше говорить не стану.
Потом шепотом:
- Если хочешь полезным быть, держись меня. Понял? Верные хлопцы нужны.
Фимка прикусил тонкую губу:
- Брешешь? На пушку берешь?
- Моря б мне век не видать, если брешу.
- Смотри, Яшка, обманешь - сам погибну, но тебе горло вот этими перегрызу, - Фимка оскалил крепкие и острые зубы.
- Хватит дурить. Помнишь, на шаланде:
Мы клянемся любимой Отчизне:
Расстояньям и тьме вопреки…
- Помню, - подхватил Фимка, поднимая кулак:
Будут светочем в море и в жизни
Лишь советской земли маяки!
- Смотри, Фимка! Это уже не игра.
- Что ты, Капитан! - ударил себя кулаком в грудь Фимка. - Хочешь, я клятву кровью напишу? Хочешь?
- Не надо. Свою кровь побереги, чужой - докажи верность клятве…
- Ой, Капитан! - У Фимки сверкнули в глазах слезы. - Слышь, Капитан! Двинь меня по морде. Ну, двинь, пожалуйста! Чтобы искры из глаз…
- Тише, ты! - строго оборвал его Яша.
…Оказывается, Фимка тоже пружинкой вился. Только теперь он уже был не Фимка Бомм, а Николай Баков - жил по документам погибшего под бомбежкой соседкиного сына.
- А Ленка? - спросил Яша о Фимкиной сестре.
- Она фамилию менять не хочет, говорит: за эстонку сойду. У нас мать вправду была эстонкой.
- Как же: брат - Баков, русский, а сестра - Бомм, эстонка? Тоже мне - конспираторы!
- А она теперь уже не сестра мне. Просто - квартирантка. Бабка-то наша умерла, мы с соседкой, Баковой, жилплощадь объединили: я сыном стал, она квартиранткой.
- Другие соседи - надежные? Не продадут?
- Нет, Кухня-то на двоих была: соседка с бабкой. Теперь у нас - отдельная квартира. А во дворе меня боятся, я ведь… - Фимка запнулся, покраснел. - Я ведь в полиции работаю…
- Как в полиции? - насторожился Яша.
- Так… - чертыхнулся Фимка. - Заставили подонки полицейский участок ремонтировать. Был бы я один, веришь - не веришь, повесился бы, но руки паскудить не стал бы. Но Лена… Ей же что-то кушать надо! И так светится вся!.. Я им электропроводку оборудую… Да еще на беду приглянулся этой шкуре, Борисову. Узнал, гад, что я умею на машинке печатать, и пристал: иди да иди к нему секретарем! Как же - комиссар полиции, без секретаря не может!.. Ну, насчет секретаря - дулю с маком. А проводочку я им устрою, насидятся они у меня в темноте. Жаль взрывчатки нет, а то господин комиссар со всем синклитом взлетел бы у меня, как на Маразлиевской…
- И думать не смей проводку портить, - перебил его Яша. - Подумаешь, диверсия: пару раз полицейский участок без света останется! А тебя повесят на Новом базаре. Видел там виселицы?.. И насчет секретарства - не торопись отказываться. Может, придется еще тебе перед тем Борисовым на пузе ползать, чтобы войти в доверие. Если хочешь быть настоящим бойцом, делай не то, что хочется, а то, что надо. Понял?..
И все же пришлось ребятам для отвода глаз разыграть потасовку: со стороны поглядеть, можно подумать, в клочья разнесут друг друга. А Фимка просит:
- Капитан, ну двинь же ты меня хоть раз по-настоящему, для профилактики. Я ведь в самом деле хотел тебя укокошить.
6. Ли
Ответ от Бадаева пришел на второй день. Владимир Александрович похвалил Яшу за разумную инициативу, посоветовал передать Фимке, чтобы тот постарался привлечь к делу надежных ребят, вынужденных работать в полиции, но Яше разрешил поддерживать связь только с Фимкой. О самом Фимке - никому ни слова, только ему, Бадаеву, лично докладывать.
Петляя десятыми улицами, Яша подался в Красный переулок, к Фимке на квартиру.
Дверь ему открыла стройная голубоглазая девушка. Она совсем не была похожа на Фимку, только в манере щурить большие глаза и в робкой застенчивости угадывалось что-то общее. Когда Яша спросил Фимку, лицо девушки неожиданно преобразилось, с чуть розоватого стало матово-бледным, хотя луч солнца по-прежнему золотил ее белые прямые волосы, а голубые глаза стали холодными и зелеными, как у злой кошки.
- Вы ошиблись квартирой, молодой человек, - тихо, но твердо ответила девушка. - Никакой Фимка здесь не проживает.
Яша хотел было уже извиниться и уйти - может, действительно, спутал номер квартиры, а расспрашивать девушку не решался, но, снова взглянув на нее и увидев плотно сомкнутые тонкие чуть вздрагивающие губы, точь-в-точь как у Фимки, когда тот сердился, спросил напрямик:
- Но вы же - Лена? Вы - Лена Бомм, Фимкина сестра?
Темные шнурочки бровей вздрогнули, глаза девушки потеплели, снова стали голубыми. Она шмыгнула мимо Яши, закрыла дверь на задвижку, повернулась к нему, спрятав руки за спину.
- Да, я - Лена Бомм, квартирантка Баковых. Но…
- Ах, да! - сообразил, наконец, Яша. - Мне Николай Баков, сын вашей хозяйки, как раз и нужен.
Лена снова сердито нахмурила бровки:
- Так кто же вам нужен?
- Фимка Бомм, - рассмеялся Яша, поняв всю глупость своего поведения.
Лена тоже еле заметно улыбнулась.
- Кто вы? Откуда вы знаете Фимку?
Яше никогда в жизни еще не приходилось так близко и так серьезно разговаривать с девушками: к одноклассницам он относился снисходительно-пренебрежительно, как все мальчишки к девчонкам-сверстницам; в спецшколе их вообще не было… Яше вдруг стало неловко, он смутился, вспыхнул. Это продолжалось одно мгновение.
- Я - Фимкин товарищ. Гордиенко моя фамилия.
- Гордиенко? Ах, это вы и есть Яшка-Капитан?
Она улыбнулась смелее, доверчиво и просто, но вдруг спохватилась, прикусила нижнюю губку и погасила улыбку:
- А я вас за провокатора приняла. Мне все доносы на Фимку чудятся. Думала, кто-нибудь уже капнул, вот вас и подослали.
Она не выдержала, засмеялась громко и откровенно, как смеются после нервного напряжения:
- Пойдемте в комнату. Фимка сейчас должен прийти. Рад вам будет очень. Он так много о вас говорил… Да снимите свою кубанку. И перестаньте хмуриться…
Все еще смеясь, она схватила Яшину кубанку и буквально втащила Яшу в комнату, пододвинула стул:
- Нет, лучше садитесь на диван. Да перестаньте вы хмуриться, бука. Мне, честное слово, интересно с вами познакомиться. Хотите, я вас чаем напою?.. Ну, хотите? У нас есть еще грузинская настоящая заварка, бабушкина.
Нет, Яша совершенно не умел ни разговаривать, ни держать себя с девушками! Его смущали и ее смех, и суета, и то, что они были вдвоем в квартире, и то, что она была вся какая-то светлая, хрупкая, и то, что она из отчужденной, замкнутой, почти враждебной стала вдруг такой ласковой с ним, внимательной и доброй, будто давным-давно знала и ждала его. Он сидел на старом диванчике, боясь шелохнуться, чтобы не показаться неуклюжим, боясь проронить слово, чтобы не сказать что-нибудь грубое, неуместное. Наконец, взял себя в руки, осмелел:
- Ну, ладно, давайте… Давайте будем знакомиться.
- Вот хорошо! Только называй меня на ты, - протянула она тоненькую горячую ладошку. - Меня зовут Ли.
- Ли? - удивился Яша.
- Да, Ли. Это эстонское имя.
- Эстонское?
- Да… А разве у эстонок нет такого имени? - смутилась она.
- Не знаю.
- И я не знаю. Я в Эстонии никогда не была и из эстонок знала только маму. Но у нее было русское имя - Мария. А Ли - это я вычитала в книжке… про индейцев.
Они оба рассмеялись, и Яше стало тепло и уютно.
- Я знал одну эстонскую девочку, ее звали Линда.
- Линда! - Лена умолкла, долго и пристально смотрела на него прищуренными глазами, будто хотела рассмотреть в нем что-то неизвестное еще ни ей, ни самому Яше. Потом заговорила тихо, словно сообщала очень важное, такое, что Яша должен был запомнить навсегда: - Теперь все будут звать меня Линдой. Все, кроме тебя! Хорошо? Только ты один будешь звать меня Ли, как познакомились. И то - не при людях, а только один на один. Хорошо? Это будет наша маленькая тайна.
- Ладно, Ли.
- А я тебя буду звать Капитаном. Как Фимка.
- Ладно.
- Только пусти, пожалуйста, мою руку. Ты ее совсем раздавил, Капитан-Медведище.
Яшу бросило в жар. Лена это заметила и рассмеялась озорно и звонко.
Когда пришел Фимка, они пили чай. Яша, обжигаясь, тянул сладковатый душистый напиток и нахваливал жесткие соевые коржики на подсолнечном масле:
- Ох, вкуснятина!
- Ешь, ешь, у нас еще есть.
Яша понял: Лена израсходовала на него все свои продовольственные запасы. Он отложил недогрызенный коржик:
- Спасибо, Ли.
А Фимка даже не удивился приходу Яши. Поздоровавшись, он деловито вынул из кармана смятый листок:
- Вот, читай. Это будет завтра расклеено по всему городу.
В приказе командующего румынскими войсками города Одессы генерала Гинерару говорилось:
"…каждый гражданин, проживающий в городе, который знает о каких-либо входах в катакомбы или подземные каменоломни, обязан в течение 24 часов от момента опубликования настоящего приказа сообщить о них в письменной форме в соответствующий полицейский участок.
Караются смертной казнью жители тех домов, где по истечении указанного срока будут обнаружены входы и выходы катакомб, о которых не было сообщено властям".
- Где ты его взял? - спросил Яша, когда Лена вышла из комнаты.
- Только что доставили в участок целую пачку со строгим наказом: к утру расклеить на всех домах.
После неудачных боев у нерубайских катакомб румынское командование, взяв из резерва целую дивизию, предназначенную для отправки на фронт, оцепило огромный район на протяжении многих километров. Из Нерубайского, Усатовых хуторов и Куяльника выселили большинство жителей, у входов в катакомбы дежурили военные патрули. Партизаны все чаще обнаруживали на месте выходов из катакомб каменные пробки, залитые бетоном, или плотные завалы, начиненные минами. Связным Бадаева все труднее было добираться в город.
Приказ Гинерару предвещал новый поход оккупантов против катакомбистов. Его надо было как можно скорее доставить командиру отряда. Передав Фимке указания Бадаева, Яша начал собираться, чтобы до наступления комендантского часа успеть встретиться со связным.
- Ты хоть познакомишь меня когда-нибудь с командиром? - спросил Фимка.
- Для тебя, Фимка, командир - я. Через меня будешь получать все приказы, через меня и отчитываться об их исполнении. Твои ребята должны знать только тебя. Подбери самых надежных. Понял? Всяко может быть, Фима. Нельзя, чтобы фашисты, поймав одного, потянули за ним всю организацию. Но каждый должен знать: всякое стоящее донесение докладывается в Москву, всякое серьезное задание идет оттуда.
Фимка зажмурил глаза. Ресницы стали влажными, потемнели.
- Москва… - еле слышно прошептал он.
- Ну, ты мне это брось, - нахмурился Яша.
- Я ничего, Капитан. Я ничего… - Он резко отвернулся и зачем-то начал щипать себя за щеки. Но только ты никогда не был в Москве… не знаешь, что это такое - Москва…
- Мне и Одессы хватит, - сердито сказал Яша. - Брось говорю…
У двери его провожала Лена.
- Придешь еще, Капитан? - спросила, поправляя воротничок Яшиной рубахи.
- Приду, Ли. Обязательно приду.
И, почувствовав жар на щеках, выскочил в дверь.
Все свои шестнадцать лет прожил Яша в Одессе, несчетное количество раз ходил по Соборной площади, знал на ней, кажется, каждый платан с фисташково-желтой корой, на которой будто навечно застыли солнечные блики, каждую акацию с кривыми когтями-колючками. И вот этот город и эта площадь вдруг показались ему чужими, незнакомыми: чужой говор, чужие патрули, чужие вывески, чужие люди… Но Яша думал о Бадаеве и думал о ней - светлой и хрупкой, ощущал ее прикосновение, бросившее его в жар, и слышал звенящий смех. Ему было хорошо и тревожно.
7. На две леи блеска
Осень-таки взяла свое. Погода - что день, то хуже. С моря потянуло промозглым ветром. Серые лохмотья туч опускались все ниже и ниже, пока не зацепились за площадь мелким скучным дождиком. У вокзала сегодня пустынно, сыро и холодно. Яша пододвинул табурет-раскладушку к самому рундучку, чтобы ветер не студил ноги, натянул на уши рыжую кубанку, поднял суконный воротник, поджал коленки к самой груди, прикрыл их полами бушлата, спрятал озябшие руки в рукава… Угрелся. Потянуло ко сну. И, как сквозь сухой туман, привиделась Лена - хрупкая, как цветок шпажника. И все вокруг преобразилось: ни дождя, ни осени, ни пустынной площади - у ног плещется голубое, как глаза ее, море, плывут по небу облачка, белые, как ее волосы, упруго трепещет парус, как блузка на ее груди, озорно и щедро звенит ветер… И огромный цветок шпажника - розовое с белым - тянется к его лицу, обжигает прикосновением к щекам… Нет, то не ветер звенит, то она смеется где-то рядом…