Яков Кондратьевич умолк, нахмурил брови, будто всматривался в далекие годы, припомнил уход кораблей из Одессы, эвакуацию коммунистов и комсомольцев, орудия броненосца, нацеленные на гайдамацкие курени: троньте кого, разнесем в щепки! Метнул черным блеском из-под бровей на притихших сынов:
- Почему ты, Яков, не уехал со школой? Почему вы оба не уходите?.. Меня жалеете?.. Так мне с этой палубы все равно не подняться! - Яков Кондратьевич зло стукнул кулаком по краю кровати и отвернулся к стене.
А Яше показалось, что в глазах отца блеснул не сухой угольный блеск, а что-то такое, чего он раньше в них никогда не видал.
- Мать боитесь оставить? - снова начал Яков Кондратьевич, не поворачивая к сыновьям головы. - Так ее с Нинкой, авось, не тронут… Да и негоже мужчинам за мамкину юбку… Вон ведь какие лобури уже выгнались, на коленях дуги гнуть, небось, можете! Или у вас гордости никакой нет, чертовы дети?!
Яков Кондратьевич жестко вытер ладонью усы и повернул голову к сыновьям:
- Гордиенки вы! Гор-ди-ен-ки!.. Может, от того самого приказного казака Василя Гордиенка род ведете, что против живоглота Посполитаки народ поднял? Может, запорожская кровь течет в наших жилах!.. Придут фашисты, заарканят, штыком в спину погонят на фронт. Против кого воевать будете? Против тех, с кем я Советскую власть завоевывал? Против их детей?.. Да лучше бы я с гражданской не вернулся, чем таких бардадымов вырастил…
В изнеможении откинулся на подушку. В наступающих сумерках бескровное лицо сливалось с белой наволочкой. Только усы да тени под глазами выделялись еще резче, строже и непримиримее.
Яше было жаль отца. Мучается. От бессилия и от того, что не знает, как поступят его сыновья в тяжелую минуту. А сказать правду?.. Нет, нет! Тайна!.. А отец подозревает в трусости… Как поступить? Что бы посоветовал Бадаев? Антону Брониславовичу он приказал признать себя дезертиром… А как быть ему, Яше? Признаться трусом?.. Или открыться отцу?..
- Вы неправы, батя…
Это сказал Алексей. Голос тихий и робкий. Такого Яша никогда не слыхал у старшего брата.
Отец не шевельнулся, словно не слышал.
- Вы неправы, батя, - громче и тверже повторил Алексей.
- Что? - спросил отец. - Что? Перечить отцу вздумал? Или надеешься на то, что я слаб и не в силах отходить тебя тренчиком!
- Не горячитесь, батя, - спокойнее и ровнее сказал Алексей. - Сами же сказывали, что и тогда, в восемнадцатом, не все уходили из Одессы.
- Как не все? - приподнял голову над подушкой старый матрос. - Как не все уходили?
- Ну, были такие, что оставались… По заданию партии. Ведь были?
- Ты мне про партию да про Родину толковать брось, - сурово понизил голос отец. - Для такого разговору право заслужить надо. А перед памятью тех, кого партия здесь оставляла, даже мы, моряки, потом головы преклоняли. Ты знаешь, что за люди то были?
- Знаю, батя. Вы сами нам рассказывали о них… Были они, теперь наш черед пришел.
- Уж не вас ли с Яковом тут оставить решили? Куда уж там - подпольщики! - в голосе отца дрогнула злая насмешка и вдруг оборвалась гневом: - Сами надумали! Игру затеяли! Ох, какими же дурнями вы у меня выросли!.. У тех же оружие было, ор-га-ни-зация! А у вас что? Как цыплят, передушат вас… Человек один… Человек один ничего не может!
Отец разволновался, зашелся долгим и трудным кашлем. Яша улучил момент, прошептал Алексею на ухо:
- Зачем разговор затеял? Волновать его нельзя, сказать правду - тоже.
Алексей тихонько отстранил Яшу ладонью, подождал, пока отец придет в себя.
- Вы же говорили, батя, что мы - Гордиенки: гордые, значит, сидеть сложа руки не имеем права. Так я вас понял? А организация будет.
- Будет, - устало передразнил отец. - Вы думаете, это так просто? Будет! Объявление на углу Дерибасовской вывесите о наборе в организацию, что ли?.. Сами погибнете и других погубите.
- Да не можем же мы, батя, рассказывать вам… не имеем права… - чуть не плача с досады, выговорил Алексей.
- Не можем, батя. Клятву дали, - подошел к самой постели Яша.
- Чего-о?.. Чего не можете? - испуганно и удивленно спросил Яков Кондратьевич. - Какую клятву?..
Он вдруг ослаб, притих, прикрыл глаза бледными веками и долго-долго лежал молча, о чем-то думая, вспоминая, взвешивая. Нервная дрожь пробежала по лицу. Плотно сжатые губы вздрагивали, и от этого большие усы шевелились. Наконец, Яков Кондратьевич глубоко вздохнул, нащупал Яшину руку, сжал:
- Трудно вам будет, хлопчики… Ой, трудно. Труднее, чем нам в восемнадцатом…
- Знаем, батя.
- Знаете?.. Ничего вы не знаете, потому что в жизни все сложнее, чем вы думаете. Вообще дела в жизни не всегда идут гладко, а в подполье…
Отец умолк и долго испытующим взглядом смотрел на сыновей.
- Значит, не сами выдумали?
- Нет, батя, - тихо ответил Алексей.
- А хотя бы и сами? - загорячился Яша. - Я все равно потрох из них выпускал бы!
- Горяч ты, сынок, - холодная рука отца снова легла на Яшину ладонь. - Горяч. Подполье это… Алексей сумеет. А тебе трудно будет. Ты горяч, как лошонок, и прям, как мачта. Но мачта тоже под ветром, если б не гнулась, сломалась бы. Понял? На то она и гнется, чтобы не сломаться.
- Надо будет, согнусь, - ответил Яша. И тут же добавил: - Согнусь, чтобы снова выпрямиться.
- Это - новое у тебя, - удивился отец. - Кто-то, видать, уже школил.
- Есть такой… - потупился Яша. Перед глазами у него встал Бадаев. Странно, они с отцом даже незнакомы, а и тот и другой подметили в нем неумение притворяться, тот и другой сказали о мачте, пружинящей под ударами ветра. Значит, правда. Ну, ничего! Если надо - в нитку вытянусь… Другие умели, и я должен суметь…
Отец пошарил рукой под матрацем, достал маленький затейливый ключик, протянул Алексею:
- На, отомкни мой сундучок. Есть там связка бумаг всяких. Подай.
Морской сундук, кованый, раскрашенный, с узким дном и широкой резной крышкой, выклеенный внутри цветными картинками, доставшийся матросу Гордиенко от старого боцмана, был для ребят вместилищем тайн. Казалось, что отец все свои удивительные рассказы о море доставал из этого сундука. Там лежала старая отцовская тельняшка, широкий ремень с бронзовой бляхой, намотанная на катушку лента с бескозырки, гюйс - синий воротничок с тремя белыми полосками и множество других интересных и волнующих вещиц, о которых отец мог рассказывать часами. Ключ от хитрого, открывающегося со звоном замка никогда еще не приходилось держать в руках ни Алексею, ни Яше. Даже мать могла прикоснуться к морскому сундуку только для того, чтобы осторожно смахнуть с него тряпочкой пыль.
Отец долго развязывал вылинявшие тесемки, разворачивал хрустящую вощеную бумагу, перебирал пальцами, будто узнавал на ощупь пожелтевшие, пахнущие старым деревом бумаги. Наконец, выбрал одну из них - сложенную в восьмеро, потрескавшуюся на сгибах, испещренную поблекшим шрифтом газету - и подал ее Алексею.
- Тут про комсомольцев-подпольщиков сказано.
Алексей зажег свет и стал бережно разворачивать газету. Яша успел прочитать огромные буквы через весь лист - "Коммунист" - и ниже, мельче и светлее: "Орган подпольного Одесского губкома Российской Коммунистической партии большевиков. Январь 1920 года". Но отец устало махнул рукой:
- Не сейчас. Потом прочтете. Это вам останется.
Алексей сложил газету, передал Яше, положил сверток обратно в сундук, щелкнул звенящим замком.
- Мать поберегите, - тихо сказал отец. - Не надо ей говорить про подполье. У нее и так горя на плечах, что грунта на якорных лапах.
5. Первое задание
Сперва Яша подумал, что капитан Бадаев пошутил. Потом обиделся. Как же так: все партизаны вооружаются, уходят в катакомбы, готовятся огнем встретить фашистов, а ему велено раздобыть рундучок чистильщика сапог, пару щеток, побольше шнурков и банок с ваксой и сесть у железнодорожного вокзала. Какой дурень вздумает чистить штиблеты, когда войска оставляют город, а вокруг рвутся бомбы и снаряды!.. Да и кто он, Яша Гордиенко - партизан или..? Эх, капитан, капитан! Опять смотришь на мои шестнадцать лет, а не хочешь заглянуть мне в душу - я ведь такое могу!..
Бадаев выслушал Яшины обиды, взвихрил ладонью на голове мальчишки рыжую челку:
- Вся-то и соль, Яшко, в том, что надо делать не то, что тебе хочется, а то, что надо. Москве надо будет знать: когда и сколько фашистов приедет, какое у них вооружение, куда и когда ехать собираются, что на железной дороге делается. Иди, Яшко, смотри за вокзалом и все мне докладывай, а я - Москве. Этим ты поможешь нашим на фронте.
- Так фашисты еще когда будут! - попробовал оправдаться Яша.
- Когда бы они ни пришли и кого бы они ни спросили, им всякий скажет: "Вот этот рыжий? Да он и при советских войсках тут сапоги чистил. Парень - оторви да брось!" Может, и поверят фашисты такой характеристике, может, и не погонят тебя от вокзала… Вот тебе деньги, покупай что надо для чистильщика - и за работу.
Яша сходил на Привоз к знакомому сквернослову и выпивохе одноногому Михаилу Бунько. Когда-то Миша Бунько был лихим юнгой на "Синопе". В гражданскую - пулеметчиком на матросском бронепоезде. Но, потеряв ногу в бою под станцией Верховцево, сошел, как говорят, с курса. В годы нэпа рассорился с дружками-комсомольцами, ударился в спекуляцию, потом безответно влюбился в красавицу-дочку какого-то нэпмана, запил горькую. И остались от бравого матроса-партизана только синие наколки на груди да лоскуты полосатой тельняшки под рваным пиджаком.
- Дядь Миш, прими в помощники.
- Ты что, парень, от мобилизации бегаешь? - прищурил красные с перепоя глаза чистильщик. - Так бронь я не выдаю.
- Я сяду возле вокзала, и половина выручки - ваша, - спешил заинтересовать Бунька Яша.
- Пшел вон!
- На хлеб-то зарабатывать надо? - жалобно спросил Яша.
- Дур-рак! - смачно выругался Бунько. - А еще в морской школе учился. Щетками сейчас хлеб не добудешь… На твоем месте - в морскую пехоту. Эх!
Но, увидев в Яшиных руках пол-литровую бутылку со спиртом и пачку денег, махнул рукой:
- Ладно, так и быть - забирай все это шкиперское имущество… Да не подумай, что Михайло Бунько спиртом прельстился. Из уважения к твоему бате, Якову Кондратьевичу, за бесценок, можно сказать, орудия труда уступаю…
…Семьдесят три дня героически боролся город против фашистских полчищ. Авиационными моторами ревело раскаленное зноем небо. Залпами корабельной артиллерии гремело море. От Сухого Лимана до Лузановки полыхал огнем, взрывался авиационными бомбами, минами и снарядами берег… И вот в одну ночь - в ночь, когда тридцатипятитысячная армия защитников ушла в Севастополь - Одессу будто колпаком накрыли. Оборвалась канонада. Замер и затаился город. Безмолвствовали заводы, и не дымили фабричные трубы. Стояли, будто споткнувшись на перегонах, трамвайные вагоны. Погасло освещение. Высохли последние капли воды в водопроводе. Почта, театры и кино бездействовали. Вокзал был разрушен, а железнодорожные пути повреждены и завалены обломками каменных стен, кусками обгорелых шпал и ржавых рельсов.
Но фашистам не терпелось скорее пограбить Транснистрию, как они называли оккупированное Советское Заднестровье. На ремонт железной дороги и станции были брошены войска и согнано население. Несколько дней солдаты расчищали подъездные пути от искореженной арматуры, кирпичей и щебенки. В уцелевшем крыле здания разместилась дирекция вокзала и станции. Первыми пошли грузовые составы, потом прибыл эшелон солдат. Вслед за вооруженными бандитами в город хлынули хищные чиновники и коммерсанты. Начался грабеж. Оккупанты реквизировали у населения теплую одежду, продукты, ценности. По улицам бродила фашистская солдатня. Приехавшие с запада торгаши-авантюристы открыли пивные, кабаре, рестораны, где развлекались офицеры.
Первыми вышли на улицы бесстрашные одесские мальчишки. Одетые в пестрое рванье, сперва робкими парами, а затем горластой оравой с раннего утра дотемна, до комендантского часа, толклись они на привокзальной площади. Торговали табаком, сигаретами, мылом, порошком от вшей и чесотки, старыми лезвиями для бритв, бриллиантином, зеленкой, камушками для зажигалок и разной мелочью. Каждый, расхваливая свой товар, старался перекричать других. Военных побаивались, но на штатских налетали, как воробьи на конопляный сноп, совали в руки, тыкали под самый нос всякую дребедень:
- Две леи, домнуле , две леи!
- Купите помаду, домнуле! Мама умирает с голоду!
Но домнуле презрительно отмахивался от ребятишек и только, если видел флакон "Красной Москвы" или пачку румынского табака, жадно тянулся к ним руками.
- Десять марок, господин! Сестренке на лекарство надо! - со слезой в голосе взывал счастливый обладатель товара.
Домнуле вертел в руках пачку табака, нюхал, самодовольно прищелкивая языком:
- Тутун Румания?! Ай, бун тутун. Бун тутун! Бун Румания! Ай, буи, бун Румания!
Пацан уже жалел, что мало запросил за свой товар - домнуле так хвалит табак, что, пожалуй, и двадцать марок за него не пожалел бы!
- Ай, бун, бун тутун! Карош, карош табак!
Румын положил пачку в саквояж и долго шарил по карманам. Наконец вынул металлическую монетку в одну лею и презрительно швырнул ее мальчонке:
- Иеши афары, гемана! Пошел вон, босяк!
И сразу же за плечом домнуле выросла черная фигура жандарма.
Мальчонка застонал, как от удара. Никто не произнес ни слова, все потупили налитые ненавистью глаза и молча начали расходиться.
Но через час-полтора мальчишеская стая снова шумела на привокзальной площади. Ничего не поделаешь: дома ждут голодные семьи, а может, и больные матери, которым кусочек хлеба или хотя бы вареная картофелина очень нужны. А где их взять?
Яша в этом галдеже и суете был, как рыба в воде. Он выбивал сапожными щетками чечеточную дробь и нараспев приговаривал:
- Одесский блеск! От Гамбурга до Сингапура моряки всех флагов чистят штиблеты только одесским блеском! Перед сапогом, надраенным одесским блеском, кавалеры бреются, барышни тают и ахают, ахают и тают! Пижон должен быть пижоном даже на войне! Пятнадцать капралов, наяривших вчера сапоги одесским блеском, сегодня произведены в локотененты!..
Конечно же, ни вчера ни позавчера, ни третьего дня,, ни капралы, ни локотененты у Яши сапог не чистили. Но чего только не придумаешь, чтобы тебе поверили и не погнали от вокзала!
- Последняя банка одесского блеска! Последняя банка неповторимого блеска! - выкрикивал Яша. - Рецепт утерян! Изобретатель утонул при неудачной попытке эвакуироваться. Спешите воспользоваться одесским блеском!
Яша изо всех сил старался говорить побойчее, повеселее выбивать щетками, даже улыбался каждому проходящему румыну, а в душе чуть не плакал от злости. В городе шли облавы и аресты, на афишных тумбах каждый день вывешивались приказы с угрозами расправы за малейшее "нарушение порядка": за хранение оружия - расстрел, за связь с "агентами большевистской разведки" - полевой суд, за хождение по улицам после комендантского часа - смертная казнь, за плохую светомаскировку окон - каторга. Вывешивались списки расстрелянных. На Чумке каждую ночь слышны были автоматные очереди - то фашисты расправлялись с "подозрительными элементами". На Новом базаре и Греческой площади стояли виселицы…
Яша вспоминал листовки, которые сам расклеивал:
"…не складывать ни на минуту оружия в борьбе против немецких оккупантов. Беспощадно расправляйтесь с захватчиками, бейте их на каждом шагу, преследуйте по пятам, уничтожайте их, как подлых псов… Пусть в нашей Одессе грозно пылает пламя партизанской мести".
И оно пылало, это пламя!
Шестнадцатого октября партизаны Бадаева встретили фашистов огнем у входа в нерубайские катакомбы. На вторую ночь на нерубайском кладбище был сильный бой. Говорят, его вели моряки из отряда прикрытия. Шли они из-под Дальника в катакомбы Холодной Балки да заблудились в тумане. Пять часов горстка морских пехотинцев дралась против целого полка, почти две сотни карабинеров полегло… Кто-то бросил гранату под машину с солдатами у Дюковского парка… Обстреляли фашистскую колонну на Слободке. На Маразлиевской взлетела в воздух румынская комендатура - погибло полторы сотни немецких и румынских офицеров, собравшихся на совещание, Вот и сейчас на столбе, над самой головой у Яши, висит объявление, в котором фашисты обещают за поимку и выдачу властям главаря "диверсионной банды" десять тысяч марок. Яша улыбается - ведь это он доложил Бадаеву о назначенном в комендатуре совещании офицеров гарнизона!
Ах, как хотелось Яше быть в катакомбах, участвовать в боях, быть героем на виду у товарищей! А тут сиди в одиночестве… Иногда ему хотелось втоптать в землю коробки с ваксой и растрощить ненавистный рундучок. Но вспоминал Бадаева, его приказ и, потихоньку выругавшись, снова Яша выбивал щетками чечетку, кричал-нахваливал одесский блеск.
Фашисты не обращали внимания на рыжеватого, одетого в старые лохмотья паренька. Только однажды у Яшиного рундучка остановилось двое в темно-желтых мундирах: высокий майор с большим носом и тонкими, аккуратно подстриженными усиками и коротконогий локотенент с маленькими красными кроличьими глазками. Пьяный локотенент в чем-то убеждал майора, показывая пальцем то на Яшу, то на банки с ваксой.
- Агент секрет! Шпион!
Майор презрительно кривил губы, качал головой и отвечал односложно:
- Ну-и, нет.
"Подозревает гад, что я за вокзалом слежу, не верит красноглазый, что сапоги чищу", - догадался Яша и еще веселее забарабанил щетками по рундучку:
- Честь имею за две леи вашие ботиночки сделать, как картиночки!
Майор криво усмехнулся, а локотенент что-то буркнул ему и, выпятив большой квадратный подбородок, подошел к Яше вплотную, с размаху поставил на рундучок запыленный сапог:
- А луструй гетеле! Чисть!
В душе Яша пожелал локотененту сто болячек в самые разнообразные места и первую встречную пулю в голову, но, вспомнив наказ Бадаева быть самым угодливым чистильщиком во всей Одессе, привстал со стульчика и, растянув губы в улыбке до ушей, поклонился локотененту чуть ли не до носка сапога, схватил бархатку и ловко вытер пыль. Бормоча что-то невнятное, он так усердно натирал щетками смазанные кремом голенища, что можно было подумать: всю жизнь только и делал, что чистил офицерские сапоги.
Дядь Мишина вакса, действительно, была бесподобным кремом. Вскоре в голенищах локотенента отражалась вся привокзальная площадь, как в зеркале. Румынский офицер это заметил, и сперва удивление, а затем довольство отразилось на его лице. Но когда Яша, закончив работу, протянул руку за двумя леями, локотенент презрительно оттолкнул ее носком сапога:
- Иеши афары!
- Будь доволен, парень, что ты чистил сапоги самому локотененту Чорбу, - смеясь, сказал по-русски майор.
Оба темно-желтые самодовольно рассмеялись и ушли.
- Поверил, собака! Поверил, что я настоящий холуй! - облегченно вздохнул Яша и почувствовал будто какая-то тяжесть свалилась с его плеч.
- Подходи, не жалей ни марок, ни леи!