- Вот тебе, Федя, воспоминаньице, к примеру. - Он перевернулся на бок и оперся на локоть. - Брали мы батальоном высотку. Брали раз, другой, третий... В конце концов уложил нас немец на склоне рылом в песок и расстреливал весь день. Я взводным был, а потому имел десятизарядку. Помнишь, поди, с ножевым штыком? То ружьецо очень уж боялось песка да мусора. Вот и мое заклинило, как только зарылись. Глянул я влево-вправо - рядом Семен Петухов с дыркой во лбу, а возле - безотказная трехлинейка. Приподнялся, руку протянул, а с верхотуры по мне - дурной очередью. Все, думаю, хана Арлекину, потому как на животе - каша. Чувствую, вся амуниция расползается. А кишки?! Щупаю - пузо вроде цело. Очередь, к счастью, прошла скользом, да и пули были на излете. Сколько нас осталось от батальона - не знаю. Ночью немец полез добивать оставшихся. Встретили мы его гранатами да и кувыркнулись с той бородавки. Бежим, а у меня - смех и грех! - штаны сваливаются, потому как все ремни-пуговки перебиты. Однако дую галопом. Штаны придерживаю и ружье не бросаю. Махнули аж за овраг в свои окопы и застряли в них до весны. Овраг тот за зиму трупами набили, плотненько. Ползешь, бывало, по спинам, а головы что булыжники. Где чьи - не разберешь...
Он замолчал надолго - я не торопил, - потом закончил:
- Все это, Федя, я когда-то рассказывал О’Греди. Очень уж расспрашивал ирландец. Интересовался, как мы устояли, где силы брали... Выслушал Джордж - задумался, но, вижу, все равно не понял, а ведь храбрец из храбрецов и фашистов ненавидел по-настоящему. Н-да... Так, говоришь, спрашивал про меня? Вэри вэлл - не забыл, значит, лейтенант-коммандер.
- Сейчас он кептен в отставке. А эту песенку слышал? - Я пропел: - "Вдруг - немецкий перископ. Джордж О’Греди! Джордж кричит: "Машины - стоп!" Джордж О’Греди!.."
- Слышал! - и подхватил хриплым баском: - "И английский офицер Джордж О’Греди носит орден эСэСэР, Джордж О’Греди!"
Наша встреча в Лондоне зимой сорок четвертого была короткой и сумбурной. Он рассказывал о себе вяло и неохотно. Приходилось вытягивать каждое слово. В конце концов до меня дошло, что Володька просто-напросто еще весь там и в том, что пришлось пережить во время трагического рейса "Заозерска". Но все-таки успел многое рассказать, хотя и не все - времени не было. Закончив дела до ленд-лизу, я утром улетел в Москву, а Володя был вынужден задержаться в Англии.
На север Владимир попал из госпиталя. Выковыряли из него кучу железа и хотели определить в нестроевые - взбунтовался. Сочли возможным направить капитан-лейтенанта в распоряжение флота, правда, на вспомогательные корабли.
В Мурманске обрадовались: готовый капитан танкера! Потом засомневались - в чьей-то памяти всплыло довоенное "дело" и его финал: черноморский буксир. А финал сей мог быть причиной деквалификации, то есть пусть временной, но - профессиональной непригодности. И пошло-поехало. Полезла наружу разная мелочь; кто-то (всегда найдется такой!) даже припомнил услышанное мельком, когда-то, от кого-то о странной кличке - Арлекин. Отчего, по какой причине? Отдает, знаете ли, бичкомером, попахивает, знаете ли, кабаком! Спросили самого - объяснил. Оказывается, все просто, ничего страшного, но... Деквалификация вполне возможна, значит, нужно повременить с назначением. Не коком идет - капитаном. И направили Владимира Алексеевича вторым помощником на старенький танкер "Заозерск", чем обрадовали донельзя.
Танкеру предстоял долгий и дальний путь в Штаты. Надежда на возвращение? Никакой гарантии - война...
Но им повезло. "Заозерск" в одиночку прорвался до Флориды, совершил переход в Сан-Франциско, оттуда, с бензином, сделал рейс на Владивосток; потом вернулся в Штаты, снова закачал в танки авиагорючку и снялся в Исландию, где формировался конвой на Мурманск.
Еще до Хваль-фиорда "Заозерск" много раз спасало мастерство капитана и кормовая "сорокапятка". "Фокке-вульфы" лезли настырно, танкер отбивался умело и зло. И отбился, но... погиб старпом - тринадцать пуль разорвали тело от плеча до паха. Должность досталась Володьке. При этом он по-прежнему оставался вторым, то есть грузовым помощником. С тем и пришли в Исландию, где танкер включили в караван.
Две ноши любому посеребрят виски, если учесть ситуацию и возможности старого судна. А ведь в танках у него не мазут - высокооктановая горючка, идущая по первому разряду, и значит, самая взрывоопасная. Володька знал коварные свойства авиационного бензина по прежним рейсам на Каспии и требовал с донкерманов глаза да глаза. И сам, как говорится, доверял, но проверял: осмотрел и ощупал грузовые клинкеты, разобщительные клапаны на пожарной магистрали, винтовые приводы крышек у горловин танков, не оставил без внимания самый незначительный, казалось бы, вентиль. Да есть ли на танкере, как и на любом судне, впрочем, что-либо незначительное? Едва ли. Все - в деле, все предельно функционально, иначе... Зачем на судне ненужная деталь? Словом, новый старпом, чтобы не было в дальнейшем ни малейших сомнений, проверил важнейшие узлы, включая системы заземления, вентиляции и пожаротушения, чуть ли не на карачках "пронюхал" герметизацию танков и только после этого доложил о готовности судна к выходу в море.
Капитан не имел к старпому претензий по службе, но личные отношения складывались не лучшим образом. Точнее, начали складываться, когда, вопреки строжайшему приказу "О несовместимости морской службы в условиях военного времени с любым отвлекающим моментом и о запрещении наличия такового", на танкере появился щенок. Вернее, годовалый пес. В числе прочих "моментов" перечислялись собаки и кошки, а также попугаи и обезьяны, попавшие в реестр, как полагала команда, не столько для красного словца или вящей убедительности, сколько от старческой ностальгии кепа по экзотическим портам: он немало повидал их за долгие годы, проведенные на море.
Собака появилась накануне возвращения из Акурейри, где, в помощь "сорокапятке", монтировали дополнительное вооружение. В базу ВМС "Заозерск" пришел одновременно с крейсером "Абердин", несшим флаг коммодора Маскема, назначенного командующим сформированного конвоя, выход которого откладывался вновь и вновь. Эта неопределенность, очевидно, заставила старшего офицера крейсера заняться кой-какими хозяйственными работами. "Абердин" стал кормой к швартовым бочкам, форштевнем ткнулся в причал.
На стенку из клюзов высыпали тяжелые якорные цепи; десятка три матросов принялись растаскивать их, цепляя крючьями-абгалдырями. Калибр звеньев заставлял матросов тужиться изо всех сил, как и во времена парусов и воротов-кабестанов, помогая себе тягучей, заунывной песней. Запевал верзила с вытатуированной бабочкой на правой щеке.
Прощальные крики смешались в эфире,
А "юнкерсы" снова заходят дугой...
Фрегат накренился, и вспыхнула "Мери" -
В Атлантике гибнет полярный конвой...
Матросские спины напряглись - цепь поползла пыльной змеей; голоса вторили глухо, но торжественно, хор подтягивал, хор звучал как реквием.
Ударит торпеда, и кончится Джонни...
Не нужно ни денег ему, ни наград.
О вереск зеленый, ах домик в Йоркшире!..
Могила - глубины, Атлантики ад...
Казалось, еще никогда не приходилось слышать ему такой обреченности в песне, которая должна была взбадривать, задавать ритм. Это - не "Дубинушка" с глухой угрозой и могутной силой!
Не знаем судьбы и не верим в удачу.
Судьба, что торпеда - безжалостен бег.
Рвануло у борта: "Прощай, моя Долли!"
И хлынуло море в пробитый отсек...
А может, обреченность только почудилась? Может, сказывается усталость, копившаяся месяцами, а нынче поддержанная томительной неизвестностью ожидания? Но нет...
Плывут они рядом - разбухшие трупы...
У Бена глазницы подернулись льдом.
Вот Джонни, вон Роберт, там Чарли с "Тобрука",
Тут Питер-валлиец с фрегата "Энтрём"...
Матросы тащили концевые звенья аж за корму танкера. У Арлекина хватало время выучить каждую строчку, запомнить мотив. Песня и для него теперь звучала грозным пророчеством, в которое не хотелось верить, от которого сжималось сердце...
Слепые глазницы - вечернее небо,
И плещет волною в раскрытые рты...
Вот Джерри-везунчик, вон Робин-повеса,
А тот, обгоревший, механик с "Фатьмы"...
Матрос с бабочкой тяжело дышал, пел отрывисто и хрипло:
У Джека и Полли отцовские скулы.
Не нужно молитв и не трите глаза:
На ложе из ила прилягут матросы,
Чтоб вечностью стать, как морская волна...
Натурализм описания напоминал многое. Да-а... Видел, видел такие трупы... И гнал мысли, и сжимал кулаки, и, бывало, тер лоб, и тискал виски, схваченные холодом безысходности. А песня... Даже щенок, и тот запоскуливал. Была в скулеже просьба, почти мольба о защите. Хотелось обрести ее псу, найти хозяина, довериться человеку, но были глухи матросы, загнавшие себя в такую же собачью тоску.
Бездомный щенок и решил дело. Ну, что мы хороним себя раньше времени? И жить будем, и будем плавать! И о щенке позаботимся. Словом, нарушил капитанское "вето" - привел пса на танкер.
Кличку Сэр Тоби пес получил не за сходство с шекспировским персонажем, а только по причине заграничного происхождения. Поселил на баке - в боцманской кладовой. Капитан "Заозерска", успевший хватить досыта и "той германской" и, что естественно, нынешней, уже неделю маялся застарелым радикулитом и не вылезал из постели, но о появлении собаки узнал в тот же день. Не стоило гадать, как удалось старику пронюхать о Сэре Тоби. Смиренно и как должное принял Владимир первый разнос, но тут же произнес речь о "пользе четвероногих слухачей именно в условиях военного времени". Доверительно склонившись к больному, добавил с иезуитской кротостью: "В этих условиях собака - не отвлекающий момент, а верный друг и помощник судоводителя".
- И потом, присутствие собаки положительным образом влияет на команду, - гнул свое старший помощник.
- Мне лучше знать, что и как влияет на команду! - упрямился капитан.
Старик в конце концов смирился. Лишь поворчал, что "когда не спят собаки - спят впередсмотрящие и сигнальщики, а сие означает форменный бардак-с в вопросах службы. Значит, старпом - не тянет, вахта - спит, а капитана, допустившего это непотребство, пора на свалку". Выговорившись и растерев ноющую поясницу, он поставил непременное условие: "Пес не должен появляться в жилых помещениях и писать в коридорах, но если с этого... Сэра Тоби? придется спрашивать службу, как с матроса, извольте поставить пса на довольствие и обеспечьте уход..."
Наконец появились признаки скорого выхода в море.
Матросы "Абердина" торопились закончить работу. На причале их толклось не менее полусотни. Скребки и стальные щетки обгладывали ржавчину до девственного металла, но кисти тут же прятали праздничный шик-блеск под каменноугольную смолу. Окраской цепей командовал знакомый матрос с бабочкой на щеке. К нему и обратился Арлекин, когда понадобилось немного черни для судовых нужд. Матрос нацедил краски. Возвращая кандейку, спросил о собаке и остался доволен ответом. Пес пристроен, накормлен, что ж еще надобно? Сэнк’ю, мистер чиф-мейт!
- Пойдете под нашей охраной, сэр, - бабочка сморщилась и собрала крылышки; голова на кадыкастой шее качнулась в сторону орудий крейсера, - в обиду не дадим. Британцы, сэр, любят собак, но иногда, - он усмехнулся, - не забывают и друзей.
- Ол райт, камрад, - подыграл русский старпом, - мы тоже любим тех и других. Заходите в Мурманске - угостим от души, по-русски.
- Мы - крейсерское прикрытие и вряд ли пойдем дальше Медвежьего, где караван примут русские эсминцы.
- Ну что ж, спасибо вам, англичанам, и за это!
- Я - шотландец, сэр, - возразил матрос.
- А я - русский. Владимир. - И протянул руку. - Рад был познакомиться с вами.
Матрос растерянно глянул на него - офицера! - но все-таки решился, ответил рукопожатием:
- Роберт Скотт... - И привычно добавил: - Сэр!
Трое суток как покинули Исландию.
"Заозерск" последним выполз из Хваль-фиорда и занял место в походном ордере. Корабли охранения рыскали, по-собачьи принюхивались к туманчику и чем-то напоминали Сэра Тоби, которому непривычная для этих широт осенняя погода доставляла, если так можно выразиться, бодрое и чуткое удовольствие. В туманной кисее было что-то нереальное. Не разобрать, кто поджидает за ней. Ясно одно - кто-то все равно ждет, но враг или друг?
Сэр Тоби равнодушно поглядывал на фрегаты и эсминцы, не подымая головы с мосластых лап. Зато моряки "Заозерска" смотрели на корабли конвоя уважительно, с одобрением прислушиваясь к гулу их турбин. Реальная боевая мощь внушала веру в благополучный прорыв: все надежды возлагались на огневой заслон эскорта. Хоть и появились на средней надстройке танкера пулеметные установки на турелях, хоть и укрепили в Акурейри фундамент "сорокапятки", но... пушка все равно - пукалка, по самолетам из нее не шибко бабахнешь, а пулеметные установки, скорее, для самоуспокоения. Так считали. И зря.
На пятые сутки, когда из бликучей кисеи, слегка голубевшей в зените, выскочили "юнкерсы", Сэр Тоби первым облаял грохочущих ящеров. Откликнулась "сорокапятка". Ударила, не поспевая за пулеметами, зазвенела дымящимися гильзами, и... ящеры с черными крестами начали забирать вправо. На развороте их перехватил подоспевший фрегат "Черуэлл" и "эрликонами" зажег одну из машин. Остальные волной прокатились в стороне и принялись клевать ядро каравана.
"Заозерск" сбавил ход и чуть-чуть, самую малость, подотстал, готовый, впрочем, в любой миг рвануться вперед. Так и пришлось сделать, когда "юнкерсы" решили долбануть его на отходе. Отогнали пулеметами. Своими и фрегата, который все время держался в хвосте ордера.
В общем, пока везло. Пилоты, уверенные, что в любой момент успеют зажечь из одинокого танкеришки факел, не слишком настырничали вначале, а после не успевали. К тому же их соблазняли крупные суда.
Дымы над караваном почти не сносило. Они поднимались столбами, подпирая вздрагивающие колбасы аэростатов - заграждения. Наверху расплывались грязные шлейфы; в гуще сухогрузов взрывы и пламя рождали мощные завихрения, которые разбрасывали над морем густую копоть, скрывающую очертания судов.
Однажды "Заозерск" едва не врезался в задранную корму "Тайдрича". Топки парохода еще не погасли, котлы давали пар. Винт исступленно вращался, работал вразнос. "Заозерск" успел отработать задним, когда палубу "Тайдрича" вышибло взрывом. Корпус встал торчком и в какие-то секунды скрылся под водой, швырнув в небо свистящий мутный гейзер. Он тут же опал, воронка всосала клочья пены и выбросила новые, а с ними - расщепленные доски, мусор и несколько трупов, которые терлись головами, будто уговариваясь о чем-то...
Владимир смотрел на них, стиснув зубы.
"Развеется смрад, рассеется дым, исчезнет за горизонтом поредевший караван, и очухаются от грохота чайки, - очухаются и, может быть, присядут на обломки, если не испугаются пристально-неподвижных взглядов. Испугаются - будут с негодующими криками метаться над мертвыми... Так сколько же прибавится над Атлантикой матросских душ? Иваны и Джоны нашли в море вечный покой. Общий. Но куда больше лежит Иванов по степям и лесам, в полях и болотах. Дважды умирают Иваны: за Россию и за тебя, Европа. Ну, ничего, за нами не заржавеет, Адесса-мама, синий океан!.."
...Караван редел.
Появились подлодки. Суда выкатывались из ордера, потеряв ход. Порой сталкивались. Если могли - расползались, не могли - чадили рядом, чтобы вдруг заняться пламенем и разом опрокинуться в океанскую бездну. Сопротивлялись в судорожном крене - грузовики и тракторы рвали крепления и прыгали с палуб, точно огромные зеленые жабы. Корабли эскорта снимали людей и орудийными выстрелами добивали те же упрямые суда, которые не хотели тонуть и вопреки всему держались на плаву. Коммодор Маскем спешил, коммодор торопился, и что ему было до грузов, так необходимых России!
Владимир мрачно разглядывал флагманский крейсер, который пропускал караван мимо себя. Даже в суматохе боя, в скоротечной горячке налета, англичане сторонились танкера: достаточно одного прямого попадания в "Заозерск", и судно выплеснет огненный смерч, зацепит неосторожного жаркими языками. Впрочем, сейчас, после боя, эсминцам и фрегатам угрожало другое. Они искали субмарины. Но глубины молчали. Возможно, лодки ушли, а может быть, сменили позицию. Корветы и фрегаты эскорта сбивали расползшееся стадо в походный ордер. Вскоре караван перестроился и лег на курс.
Под кормой "Абердина" вспух белый бурун.
"Как там Роберт Скотт, однофамилец и тезка полярного героя? Сбывается твоя песенка, матрос!.."
- Вот Джонни, вот Роберт, там Чарли с "Тобрука", а вот с "Заозерска" старпом Арлекин!.. - процедил сквозь зубы и подумал: "И Красотуля не узнает, где могилка моя..."
- Нервы, старпом, нервы!.. - осунувшийся капитан шевельнул бровями и тяжело оперся о стойку обвеса.
"Услышал, старый хрыч. Ладно хоть мыслей не читает!" - беззлобно усмехнулся старпом и ошибся: старый мудрый кеп умел читать даже их.
- Мы живы - пока верим. Простая истина. А от таких куплетов - меньше шажка до безвестной могилы, помощник. Про которую поют: "И никто не узнает, где могилка моя". Помните?
Да, они живы среди металла. И... бензина, благодаря вот этому ворчуну-мухомору. Он стал как бы частью судна, повадки которого, привычки и норов знал, как свои. Старик никогда не задумывался на мостике, как не задумывается человек в минуту опасности, поступающий непроизвольно: бежит, прыгает, отскакивает, делает рывки. Капитан и судно действовали заодно: стопорили ход, своевременно отворачивали, пропуская торпеду, крутились, кидались туда и сюда, путали, обманывали пилотов, сбивали с боевого курса. Потому и жили, потому и плыли; тушили пожары, латали то и это, тужили об убитых, уносили в глубины судна раненых.
И все-таки в один из вечеров удача изменила.
...Сэр Тоби навострил уши и вдруг облаял закатный багрянец. Вовремя предупредил: пулеметчики не сплоховали - встретили трассирующими, поставили плотный заслон; а тут и пушкари отличились - влепили снаряд в растопыренный завывающий силуэт "юнкерса", который, теряя высоту и шлейфуя дымом, сквозанул мимо, но успел-таки швырнуть ту роковую фугаску.
Взрыв подбросил нос танкера, обрушил на мостик свирепый водопад, который свалил одного капитана: случайный осколок пробил горло, разорвал аорту. Мгновенная смерть, но это мгновение все переменило в судьбе Арлекина, разом взвалив на плечи еще и тяжкую ношу капитанской ответственности за все и за вся.