* * *
Как оказалось, старуху звали не Гагулой, а Эрвиной.
У нее было голодное, но вполне счастливое детство. Матери своей она не знала, а вот родного отца помнила прекрасно, да и приемный частенько рассказывал о нем.
Билл, выполняя волю умершего, пробовал неоднократно найти ее родственников, но в Европе начиналась война, и ответов ни на один из запросов он так и не получил. Вообще Билл был превосходным человеком – добрым, отзывчивым, щедрым. Эрвина никогда не чувствовала себя обделенной родительской любовью.
С раннего возраста девочка обожала рисовать. Билл не очень одобрял подобное пристрастие.
– Учись на врача, – долбил он ей. – Люди болеют всегда, во все времена и при любой власти. Без куска хлеба не останешься!
Но Эрвина отмахивалась от увещеваний. В семнадцать лет она тайком сбежала из городка и направилась в Нью-Йорк. Там она благополучно поступила в художественную школу и даже получила гранд.
В школе Эрвина сильно увлеклась русской иконописью и историей, рисовала всеми забытые или вовсе не известные американцам исторические сюжеты и, хотя на вкус придирчивых нью-йоркских критиков картины ее отличались странностью и не всем понятной оригинальностью, они быстро находили покупателей. Можно было смело сказать, что Эрвина нашла свою нишу в перенаселенном художниками городе и даже вошла в моду.
Она была молода, хороша собой, успешна. Появились деньги, а с ними – поклонники и почитатели. Стало престижно иметь портрет жены или дочери, написанный рукой юной художницы.
Приглашения на вечеринки сыпались как из рога изобилия, но Эрвина посещала их только из корыстных побуждений; художница хотела завязать побольше нужных знакомств.
И вот, на одном из вечеров, кто-то представил ее молодому баронету, любителю современной живописи и "коллекционеру всего прекрасного", как отрекомендовал себя отпрыск старинной семьи. Молодые люди стали встречаться.
Баронета связывали крепкие родственные отношения со многими королевскими дворами старой Европы. Он подолгу жил в Англии, Италии, Франции, а в Штаты приезжал нечасто и ненадолго – развеяться и отдохнуть. Он имел польские корни, хорошо знал и любил историю Польши и очень обрадовался, что Эрвина полька. Он расспрашивал ее о родственниках, и девушка впервые горько пожалела, что единственная связь с родиной предков заключалась в польском имени ее отца.
От баронета она впервые услышала о Марине Мнишек. Эрвина начала читать и собирать сведения о странной судьбе давно ушедшей в небытие жены русского царя-самозванца и незаметно "заболела" ею.
Теперь, когда ей приходилось выполнять парадные портреты богатых заказчиков, все женские модели имели неуловимое сходство с Мариной. Конечно, никто бы не мог сказать, в чем заключалось это сходство. Просто, если у заказчицы были обычные невыразительные глаза, то Эрвина немного удлиняла их разрез и меняла цвет на глубокий синий. Или одевала модель в наряды польской шляхты XIV века. Или изображала женщин сидящими на фоне древних замков.
Невинные штрихи. Никто не придавал им особого значения, кроме… баронета. Баронет всячески поддерживал интерес Эрвины к умершей царице.
Иногда Эрвина даже ловила себя на странной мысли, что ее возлюбленный говорит о Марине как о живой женщине, которой просто околдован, а это, согласитесь, очень напоминает паранойю. Но баронет так искренне восхищался каждым портретом "новой Марины", не скупился на изысканные комплименты, так расхваливал талант художницы перед знакомыми и критиками, что Эрвина радовалась, таяла от похвал и отмахивалась от тревожных мыслей.
К тому же она видела, что нравится европейцу чрезвычайно. И уже в мечтах видела себя живущей в Венецианском палаццо или на старинной вилле Итальянской Ривьеры, полностью отдавшись любимому рисованию и не думая больше о добыче денег. Но молодой человек не спешил делать предложение руки и сердца.
Будучи откровенно-честной перед собой, Эрвина понимала, что не так уж сильно желает замуж, но и прозевать выгодную партию тоже не хотела. Рано или поздно наследник повзрослеет и женится, так почему не сейчас и не на ней? И Эрвина, что называется, приперла молодого человека к стенке.
Вот тут-то ее любовник и рассказал ей о Марине Мнишек и о будто бы родовом проклятии семьи.
– Я никогда ни на ком не смогу жениться, Эрвина, – сказал грустно баронет. – Марина приходится мне пра-пра-пра-теткой. Моей прародительницей была родная сестра Марины – Урсула Мнишек.
Эрвина рассвирепела. Ладно, не хочешь жениться, так и скажи, заявила она молодому человеку. Но придумывать бред о родовом проклятии – это уж чересчур.
Разговор закончился шумной перебранкой, слезами, попреками с обеих сторон и импульсивная, как все художники, Эрвина в ярости выставила вон ухажера, так и не удосужившись узнать, в чем же заключается родовое проклятие?
Уже поостыв и успокоившись, ее начало разбирать любопытство. Со смерти Марины прошло четыре века, а семья все продолжает страшиться ее гнева?
Баронет вернулся в Европу и через несколько месяцев Эрвина получила письмо из-за океана. "Мне жаль, что мы расстались, – писал баронет. – Я восхищаюсь твоим талантом не только видеть прошлое, но и способность передать его так верно на полотне. Я не хочу стать причиной твоего несчастья".
Дальше в пространной манере баронет объяснял, что над мужскими потомками Урсулы Мнишек тяготело родовое проклятие. Все они теряли жен и детей, выживали только наследники по женской линии – через браки сестер. Если баронет захочет жениться на Эрвине, то ее ждет смерть.
Девушка прочитала письмо и рассвирепела еще больше. Понятно, хитрый баронет придумал красивую отговорку для того, чтобы вести необременительную жизнь холостяка. Подлец! Эрвина плюнула, сожгла письмо и постаралась забыть о неудавшемся романе.
Прошло еще немного времени. Она продолжала жить в Нью-Йорке. Все получалось, все удавалось кроме одного – личной жизни.
А тут еще она совершенно случайно узнала, что ее бывший поклонник и любовник собирается… жениться! Как оказалось, не одна Эрвина пыталась окрутить богатого европейца. Удалось же заковать его в цепи Гименея, как и следовало ожидать, единственной наследнице богатого американского нувориша.
– Наш изнеженный печальный баронет превыше всего ценил свою свободу, – самозабвенно сплетничала знакомая Эрвины, не замечая помертвевшего лица девушки. – Пока не выяснилось одно неприятное обстоятельство. Престарелый дядюшка, на наследство которого тот сильно надеялся, влюбился, женился, родил собственного наследника и оставил милого друга без копейки денег. И тут произошла удивительная метаморфоза! Оказывается, наш баронет все свою жизнь только и думал о женитьбе, но – на богатой невесте, естественно.
Эрвина тяжело переживала измену.
И надо же было такому случиться, что отцу той самой девушки, к которой переметнулся златолюбивый баронет, приспичило заиметь парадный портрет дочери и он обратился к Эрвине. Художнице деньги были очень кстати и, скрепя сердце, она согласилась.
"Золотой мешок" ничего не смыслил в живописи и просто извел Эрвину придирками – то фон мрачноват, то нос длинноват. Дочка богача тоже отличалась завидной капризностью и ежедневно доводила художницу до белого каления. Флер родовитости жениха ударил в голову наследницы бывшего чистильщика сапог и, как все безродные выскочки, она смотрела на Эрвину свысока, презрительно "тыкая" ей и унижая при каждой возможности.
Та, сцепив зубы, терпела. Она уговаривала себя, что на полученные от противного богача деньги сможет безбедно прожить в Италии или Греции несколько лет. Там она займется настоящим искусством и забудет невоспитанную семейку как страшный сон.
Портрет был почти закончен, когда его увидел бывший возлюбленный Эрвины. Он пришел к ней в студию и задал опешившей и разозленной неожиданным визитом Эрвине один-единственный вопрос:
– Зачем ты это сделала?
Дело в том, что задерганная до крайности вредным папашей и его капризулей дочкой, оскорбленная изменой, Эрвина окантовала портрет малюсенькими, почти незаметными, медальончиками. В каждый медальончик художница поместила сценку из жизни Марины Мнишек. Вот та девчушкой играет на берегу речки, а за ее спиной высится родовой замок. Вот она обручается с женихом, вот ее венчают царицей. На одном медальоне она даже изобразила Марину в приятном ожидании прибавления семейства, а на другом – с зеркалом. И отраженным в нем Лицом, горящим в жутком пламени.
Ну, разозлилась она однажды на очередную хамскую выходку дочки и вот таким образом выплеснула свое раздражение! И вот теперь бывший возлюбленный стоит перед ней и как ни в чем не бывало задает ненужные вопросы!
Эрвина молча указала баронету на дверь.
– Ты не понимаешь. Не надо тревожить Марину, убери медальоны, – шептал молодой человек. – Я хочу отвести от тебя опасность.
– А от своей невесты? – прищурилась Эрвина.
Баронет вышел из студии, не прибавив ни слова. Так они расстались в последний раз, и больше девушка его никогда не видела.
К счастью, всему, даже самому плохому, неизбежно приходит конец. Эрвина закончила портрет, противная богачка вышла замуж за своего аристократа, уехала на родину жениха, а Эрвина вычеркнула из памяти все прошлое, связанное с первой любовью.
Вырученных денег хватило надолго. Она объездила всю Европу и вернулась домой, переполненная впечатлениями и творческими идеями.
Эрвина начала готовиться к очередной выставке, находясь в постоянном волнении и нервном раздражении. Она проводила дни и ночи в мастерской, заканчивая или подправляя работы.
В ту страшную ночь Эрвина так наработалась, что просто падала от усталости. На улице бушевала гроза, и она решила заночевать в мастерской.
Было далеко за полночь, когда раздался неожиданный звонок. Девушка открыла дверь и с удивлением увидела осунувшегося, страшно постаревшего отца-богатея, насквозь мокрого и одетого в мешковатый плащ. За его спиной маячил дюжий мужик. Обойдя растерявшуюся Эрвину как неодушевленный предмет, тот пронес что-то завернутое в белую простыню, поставил на середину комнаты и так же молча покинул студию.
Эрвина и отец девушки остались одни, но художница не успела задать последнему ни одного вопроса. Он сдернул простыню, и Эрвина увидела нарисованный ею несколько лет назад портрет.
– Она умерла, – глухо сказал не похожий на себя мужчина и Эрвина даже не поняла в первую минуту, о ком он говорит.
Оказалось, что его дочь трагически погибла год назад – сгорела в машине. Безутешный нувориш-отец терпеливо ждал возвращения Эрвины из Европы. Когда же узнал, что она в городе, приволок портрет погибшей дочери в студию, к ужасу художницы достал огромный нож и методично располосовал полотно на куски.
– Это ты виновата в смерти моей дочери, – отрешенно сказал он в лицо дрожавшей Эрвине. – Пусть же и тебе не будет удачи больше и пусть твоя Марина станет твоим проклятьем!
Напуганная донельзя Эрвина смотрела на уничтоженную работу. Конечно, она предполагала, что ее невинная месть рано или поздно откроется, но она даже не предполагала о такой трагической развязке.
Она просто разозлилась тогда на вредную дочку! Неужели невнятный лепет бывшего возлюбленного о каком-то там родовом проклятии исполнился? Но причем здесь Эрвина? Смешно в самом деле думать, что портрет может предсказать будущее!
Но отец погибшей жены баронета придерживался другого мнения.
Как поняла Эрвина, ему очень понравился портрет дочери в царском наряде и золотом венце русской царицы, и он оставил его у себя, разместив на личной половине, не показывая широкой публике. Но однажды он пригласил на вечер старинного приятеля, которого не видел много лет. Друзья плотно поужинали, хорошо выпили, и богач решил похвастаться оригинальным портретом. На беду, его гость отлично разбирался в истории и был сильно возмущен увиденным.
– Не надо бередить память ушедших в небытие, – сказал он после небольшого колебания испуганному отцу, почти слово в слово повторив речь баронета. – Особенно тех, чья жизнь окончилась так трагически, как жизнь Марины Мнишек.
Через несколько месяцев дочь богатея попала в аварию и сгорела живьем в машине. Убитому горем отцу, который приехал на похороны, зять сообщил, что они ожидали ребенка. Таким образом, он потерял не только дочь, но и неродившегося внука.
Потрясенная ужасным известием, Эрвина не заметила, как богач покинул студию. Она потеряла счет времени и слишком поздно почувствовала запах гари.
Девушка рванулась к выходу, но не смогла открыть дверь, за ней полыхал пожар. Студия располагалась в старом деревянном здании, и пламя мгновенно обхватило постройку. Масляные краски, растворители только усилили огонь. Из окна Эрвина тоже выбраться не смогла: для безопасности на всех окнах установили решетки.
Девушка поняла, что убитый горем отец приготовил для Эрвины такую же смерть, от которой погибла его собственная дочь. Он заблокировал дверь снаружи и поджег дом. Эрвина должна была сгореть заживо, как и дочка богатея.
К счастью, пожарникам удалось вытащить из полыхавшего дома полуживую художницу. Ливень, только набравший силу к ночи, помог быстро потушить пожар. Эрвине страшно повезло – лицо у нее почти не обгорело, пропали только роскошные волосы, да упавшая балка раздробила кость ноги.
Эрвина долго провалялась в больнице. Вышла на своих двоих, но лысой и хромой. Поклонники мгновенно испарились. Заказов не стало, денег тоже. Кому охота видеть лысую калеку, рисующую твой портрет? А уж если вспомнить, что из-за ее ворожбы погибла молодая мать! Круг искусства узок и не прощает успехов и побед. Когда художник на коне, его особо не покусаешь, но уж если он свалился, то свора радостно набрасывается на поверженного.
И Эрвина вернулась в свой городок…
* * *
– Что за чушь, – гневно возмутился Мур, внимательно выслушав рассказ старухи. – Может, этот обедневший аристократ, ваш поклонник, сам и подстроил аварию? "Родовое проклятье"! Вот и придумал, как избавиться от невежественной жены и подозрения отца отвести от себя. Свалил все на вас! Уверен, что после смерти жены печальный вдовец получил жирнющий кусок.
– Может, и подстроил, – легко согласилась старушенция и лихо откупорила непочатую бутылку виски. – Только вот венчались они по личной просьбе невесты в день ее рождения, 8 мая…
– Как и Марина, – потрясенно пробормотала я, наблюдая как Эрвина щедрой рукой наполнила алкоголем три безмерных стакана.
– Дамы! – взвыл Мур. – Простое совпадение!
– Ага, – опять радостно согласилась старая художница. – А молодая жена сгорела в машине 17 июля, и пожар в моей студии случился год спустя после ее смерти и тоже – 17 июля. Еще одно совпадение, юноша?
Мур недовольно насупился и взял предложенный стакан со спиртным. Я же отодвинула бокал, больше похожий на огромное ведро, подальше от себя.
– Ваш барон сам подстроил аварию, – раздраженно выдал Мур, в один глоток покончив с содержимым бокала. – Слепому же видно, Эрвина! Вы – умная женщина и поверили в подобный бред?
– Мур, – тихо заметила я. – Пускай баронет убил жену. А ее отец что, специально ждал целый год до 17 июля, чтобы поджечь студию Эрвины?
Старуха выжидающе уставилась на Мура.
– Ну, хорошо. Допускаю – не совпадение. Дальше что?
– А держитесь от нее подальше, вот и все, – миролюбиво ответила старуха. – Злая она была, ваша Марина. И дух ее неуспокоенный, не нашедший покоя, мстит всем, кто осмеливается тревожить ее память.
– Но позвольте, Эдвина, – влезла я, вспоминая историю толстого Эда. – Судя по другим рассказам, Марина была несчастной женщиной, которую убили во время боярских распрей, чтобы не дать ее малолетнему сыну взойти на престол…
– Присмотрись к ней, – прервала меня старуха, подошла к портрету и ткнула сморщенным пальцем прямо в лицо Марины. – Что видишь?
Я нехотя опять повернулась к портрету.
Если на некоторое время забыть о страдающем Лице, то что я видела? Парадный портрет очередной государыни: пышное одеяние, царский венец, громоздкие перстни, каплеобразные жемчужные серьги. Слева – Московский Кремль. Справа – православная икона. Правда, какая-то непонятная, не классически выдержанная, странная и темная, а так все атрибуты власти и состоятельности на лицо.
Но это только на первый взгляд. Чем внимательнее всматривалась я в портрет, в его сумрачно-лиловый фон и темный, странный лик святой или святого на иконе, тем сильнее ощущала неясную тревогу.
Гасли сумерки над Кремлем и длинные тени струились от Успенского собора. Эти тени как темные щупальца спрута обволакивали молодую женщину, и уже не высокомерие, а страх плескался в ее удлиненных полуприкрытых глазах, а держащие зеркало с пламенеющим в нем Лицом руки казались сведенными жестокой судорогой. Марина в необъяснимом ужасе всматривалась в сгустившиеся сумерки дня и видела там то, чего не мог видеть никто другой.
Я вопросительно перевела глаза на Эрвину. Старуха утвердительно кивнула головой и медленно, с видимым удовольствием допила свой бокал.
– Верно, Марина знала правду. Потому и боялась, ты все правильно поняла, – кивнула она, с громким бульканьем наливая себе и Муру следующую, такую же щедрую порцию виски и бросила в стаканы по одному-единственному кубику льда. ("Старуха у себя дома, но вот как поведет машину Мур?" – пронеслось у меня в голове.) – Но честолюбие губит многих, и Марина была не исключением. Вкусила сладость власти и не собиралась сдаваться. Не она первая, не она последняя.
– Что вы имеете в виду? – не понял Мур.
– А то. Марина вышла замуж за внука царя Ивана IV Грозного, все правильно, потому что не было никакого убийства в Угличе по указу Бориса Годунова, ребенка спасли. Но все равно, это не имело никакого значения, и в любом случае Дмитрий I был обречен на смерть. Так же, как и его сын – царевич Иван. Никто из них не имел бесспорного права наследовать трон.
– Но почему? – теперь уже не поняла я.
– Потому, – колко усмехнулась Эрвина. – Что на потомке царя Василия III – Иване Васильевиче IV Грозном – лежало серьезное подозрение в том, что отцом его был совсем другой человек, и Марина прекрасно знала об этом…
– Господи, кто такой Василий? – простонал Мур со своего кресла. – Он-то откуда вылез?
Старуха нетерпеливо отмахнулась от него стаканом и собралась продолжить рассказ, но я просительно подняла руку, схватила листок со стола и быстро написала несколько имен.
– Мур, смотри сюда и быстро запоминай. Василий III и Елена Глинская считаются родителями Ивана IV Грозного. Старший сын Ивана IV, тоже Иван, женился на Марии Нагой, и родил сына Дмитрия. Дмитрий же, как ты уже знаешь, венчался с Мариной Мнишек, и от этого союза получился Иван Дмитриевич, которого повесили в четырехлетнем возрасте.
– Вот теперь мне все-все ясно, – потерянно пробормотал Мур. – Только почему все они – Иваны?
– Чтобы запутать твое следствие, – съязвила Эрвина и опять проковыляла к своему креслу:
– Слушайте меня и не перебивайте больше! – прикрикнула она и так громко ударила палкой об пол, что качнулись на стенах мирные пейзажи с коровками на лугах. – Я теряю нить повествования от идиотских вопросов! Итак, на чем остановилась?
– На потомке царя Василия лежало подозрение в том, что отцом его был совсем другой человек, – вежливо напомнил Мур.
Я невольно позавидовала его спокойствию. Хамству вредной старухи он, казалось, не придавал никакого значения.