– За Мариной сильная католическая церковь стоит, – с гневом молвил Филарет. – Скажи, Борис Иванович, зачем нам католики сдались? Смута в стране и раскол в церкви – дальше что будет? Неправда царит всюду. Бери нас голыми руками – та же Польша с Литвой. Армии нет. Шведы в Новгороде заседают. Ляхи Смоленскую землю и все Черниговские забрали в вечное пользование. Народ голодает. Денег в казне нет. Что Дмитрий твой обещал народу? "Бог свидетель, никто не будет в моем царствии нищ или беден. Последнюю сорочку разделю со всеми". А на деле что получилось? А Марина – что смыслит в политике? Только наряжаться в срамные одежонки может…
– На каком языке говорить будем? Никак на польском, боярин? – ласково вмешалась Марфа.
Взяла за руку Морозова, тот засопел, но руки не выдернул – дал себя усадить на лавку. Марфа рядом присела, стоял один Филарет.
– Маринкин-то сын по-польски болтает с матерью. Русский плохо знал, пока не отобрали дите в семью дядьев. Да и Дмитрий Иванович на польский все сбивался. Не помнишь такого?
Упрямо молчал Морозов. Набычившись, склонив лобастую кудрявую голову вниз, всем видом своим говорил: "Не согласен!"
Филарет стал закипать, сжал тонко губы, дернул ртом, собираясь что-то сказать, но Марфа предупредила злые слова, готовые сорваться с языка бывшего мужа:
– Ты иди, владыко, по делам своим, а я с боярином еще потолкую.
Хоть и нежным голоском просила Марфа, ласково так, но глаза ледяные приказывали Филарету убраться из залы, да побыстрее и, в который раз подчиняясь железной воле Ксении, от которой мутилось в голове, вышел патриарх из трапезной.
* * *
Вступил на московский престол скромный отрок Михаил Романов весной 1613 года с согласия церкви и всех верховных бояр.
Сразу же патриарх Филарет занялся упорядочением внутренних дел и борьбой с извечными врагами – Польшей и Швецией.
Послы русские из Польши жаловались Филарету, что плохо их ляхи принимают, бесчестят молодого государя. Титул московского царя в государственных бумагах пишут не как царя "всея Руси", а "своей Руси", показывая тем самым, что Михаил Федорович не владыка всей Русской земли, а только ставленник боярский в Московии.
Разрозненные отряды польских наемников бесчинствовали везде, разоряя русские деревни и убивая мирных жителей. Шайка Лисовского и атамана Баловня терроризировала население. А при таком раскладе с кого подати взимать? Как пустую казну пополнять? Против разбойников выслали царское войско с жестким приказом – никого из пойманных басурман не миловать, казнить немедленно.
Вторым важным делом стала борьба с фальшивомонетчиками, коих развелось немерено. Их ждала жестокая казнь – горло заливали расплавленным оловом прилюдно, чтобы больше никому повадно не было.
В Москве возобновить типографию надобно, чтоб книги печатать богослужебные, школы для детишек церковные открывать. Дел разных, важных, неотложных – невпроворот. Ничего, справимся.
Патриарх похудел, глаза ввалились, но радостно ему было чувствовать крепко натянутые вожжи власти.
Единственная капля дегтя портила радость Филарету – его бывшая жена, инокиня Марфа. Думал Филарет, что будет она тихонечко сидеть в своем Новодевичьем монастыре, а та в Кремлевских палатах обосновалась. Михаил к ней каждый день заходить обязан, об делах толковать. Во все вмешивается, Филарету перечит, не прилюдно, наедине, но ведь перечит!
Весна отцвела сиренью, лето знойное пролетело, сырая осень дождями протащилась, зима снегами Москву завалила, а Марфе все неймется. Из Кремля выезжать не собирается. Теперь у нее собственный двор образовался – Вознесенский монастырь под ее опекой, а бояре Суворцев да Морозов из покоев инокини и вовсе не вылезают.
Церковные дела часто отзывали Филарета из престольной. Каждый раз, уезжая надолго, в волнение приходил. Только оставь сына ненадолго, под чье влияние попадет? Не было у Филарета таких же надежных глаз и ушей при дворе, как у Марфы. Ну, Суворцев, понятно, всю жизнь Ксению любил, а вот как молодого Морозова на свою сторону перетянуть бывшей жене удалось? Служил теперь Морозов ей верой и правдой.
Что касается государя, все знают, как привязан к Марфе сын. Из материнской воли не выходит, а как же отцовская власть? Она же – церковная?
Видел Филарет, как бояре заискивают перед Марфой. Суворцеву и Морозову в ноги кланяются, бородами пол метут, а патриарха Филарета – по боку? Пусть он надрывается, делами государственными занимаясь до полуночи, до первых петухов, вся награда Марфе достается, матери-инокине, некоронованной царице. А разве пристало инокине в Кремлевских палатах проживать?
Так думал Филарет, все больше и больше раздражаясь от тайных мыслей. Гнев его только усилился при виде благообразного молоденького инока, почтительно вошедшего в дверь залы.
– Инокиня Марфа смиренно просит ваше преосвященство пожаловать к ней незамедлительно, – низко склонился перед Филаретом красивый инок.
Пришлось Филарету последовать за ним в покои бывшей жены, кипя от гнева. Ишь ты, незамедлительно!
Благолепная тишина зимнего вечера стояла на половине Марфы. Инок довел Филарета до низкой двери и опять поклонился в пояс. Филарет небрежно благословил его и в маленькую светелку протиснулся боком.
Как только дверь захлопнулась за патриархом, инок быстро отодвинул висящий ковер на стене и жадно прильнул ухом к маленькой дырочке в стене.
– Зачем звала? – услышал он резкий голос Филарета.
– А ты присаживайся, батюшка, оттрапезничай со мной, – тихо, не вставая и не подходя под благословение, ответствовала Марфа.
– Некогда мне. Звала зачем?
Не отвечая, Марфа спокойно сидела за столом, уставленным изысканными яствами. Марфа понимала толк в кушаньях, собирала лучшие монастырские и светские рецепты и умела отлично готовить. Не спеша налила в серебряные кубки душистого вина, протянула один Филарету, а от другого пригубила чуток сама.
Рядом с ней на расписном стуле развалился огромный полосатый кот, хвост пушистый почти пола касался. Филарет раздраженно взмахнул рукой, сгоняя наглое животное, но то только недовольно дернуло спиной да приоткрыло лениво один глаз. Владыко не то, чтобы котов не жаловал, в Кремле без них никуда, от мышей только ими и спасались, но уж больно дух кошачий, противный и въедливый, раздражал его.
Филарет резко дернул стул и стряхнул наглеца. Присел за стол и брезгливо принюхался, но в комнате пахло хорошо – трапезой, сухими травами да горячим воском зажженных свечей.
– Слышала я, – поднимая тяжелого кота на колени, спросила спокойно Марфа; кот повис мягкой тушкой на руке, зажмурил изумрудные бусинки глаз, – что хочешь с почетом удалить меня в монастырь? Насовсем? Подальше от сына, стало быть?
– Хочу, матушка, ох, как хочу, – согласно закивал Филарет, отведал глоточек сладкого вина и поморщился: не вино – вода сахарная. – Давно тебе пора в монастырь. Грехи замаливать, Ксения.
– Ох, не тебе бы говорить о грехах и не мне бы слушать, Федор Никитич! Когда по молодости обеты семейные нарушал, то не грех был? Когда меня и сына оставил да в Польшу подался "по государевым делам" на девять лет долгих – то не грех был? Если бы не Бориска Суворцев, пропали бы мы с Мишей. Ладно я, что ж сына-то единственного не пожалел? Борис Борисыч ему за отца был…
– Что ж ты замуж не пошла за своего Суворцева? – не сдержавшись, огрызнулся Филарет. – Двадцать лет мне тычешь в лицо им!
– Дура была молоденькая. Как же, бояре Романовы, с родней царской связанные! Родная тетка – царица! Замутил девчонке голову, наобещал…
Филарет зло дернул плечом:
– Что старое вспоминать? Жить сегодняшним днем надо.
– Кто забывает прошлое, у того нет будущего, – спокойно произнесла Марфа и придвинулась поближе к Филарету, заглянула в светлые глаза.
Все так же красив, как и в молодости, и так же щеголеват, строен. Глаза как у юноши поблескивают, от выхоленной бороды пачулями иноземными сладко пахнет, пальцы белые, ухоженные, перстнями жаркими переливаются. Но не дрожит у Ксении больше сердце от волнения при виде мужа и дыхание не сбивается. Все любовные тревоги остались позади.
– Помнишь уговор-то, Феденька?
– Не помню, Ксения, – тоже наклоняясь поближе к бывшей жене, прошептал Филарет.
Толстый кот прижал уши, сузил глаза, заурчал недовольно. Филарету так и хотелось ему по усатой морде щелкнуть, крепко, от души.
– Кабы ты, матушка, по самую макушку себя в крови не запачкала, может, и помнил бы об уговоре.
Марфа легко поднялась из-за стола.
– Неблагодарный ты, Феденька. Всегда неблагодарным был, – ласково сказала она. – Хочешь быть сильным? Помни, что людям обещал, не скаредничай на выполнении обещаний.
– За этим и позвала? – обидно засмеялся Филарет, поигрывая холеными пальцами. – От дел важных отрываешь. Чтоб напомнить? Ну, напомнила – дальше что?
Марфа, казалось, не обратила никакого внимания на насмешливый тон.
– Вот что я тебе сказать хотела, Федор Никитич. Времена сейчас сложные, смутные. Не дело, что ты богатство государево выставляешь напоказ. Не поймут тебя. Ты – смиренный слуга Господа, а потом уж отец государя…
– А ты сама? – насмешливо перебил ее Филарет и повел руками вокруг.
Зимняя ночь давно уж наступила, а в покоях Марфы было тепло, красиво, уютно. Полумрак густился вокруг зажженных свечей богатого киота. Так и брызгали от него огоньки самоцветов! Вся мебель и сундуки вырезаны из кипариса, изразцовые печи покрыты диковинной вязью цветов и трав, так что казалось не зима за окном, а летний полдень. Как будто очутился ты в полдень жаркий июльский в лесу или на лугу.
Особую тягу имела Марфа ко всяким иноземным безделицам. Вот и сейчас Филарет показывал на столик да лавку, щедро украшенные золоченой вязью. Перешли они к Марфе из Марининых покоев. То была мебель, которую привезла она с собой из Польши, подарок от отца.
– Что – сама? У меня все в горнице, только ближним боярыням показываю. Никто не видит моей роскоши.
Филарет дернул бровью недовольно. Да, это правда. Марфа никогда не снимала простого монашеского покроя черного платья, хоть и не проживала в монастыре.
– А ты? Зачем крест такой златой надел? Перстнями пальцы украсил? Не выставляй богатства да власти своей на люди, Федор Никитич, а то как бы пожалеть не пришлось…
– Вот что, Ксения, слушал я тебя довольно, – отрывисто и сердито сказал Филарет. – Теперь ты меня послушай. Не дело тебе в Кремле оставаться да юных отроков за мной посылать. Разговоры пойдут и тогда уж своей скрытой набожностью не отделаешься.
– А кого ж мне за тобою посылать, владыко? В покои-то государевы? Сам не приходишь, посылать за собой не велишь. Как же достучаться-то мне до тебя, а?
Филарет злобно посмотрел на жену. Ничего не осталось в ней от той молоденькой Ксении, с которой шел он много лет под венец. Увяла девическая красота. Расплылась и огрузнела. Персиковый цвет кожи изменился на нездоровый, желтоватый. Только умные глаза не старели – жгучие, как горячие угольки, полные жизни.
– Эх, о чем жалею я, Феденька, – протянула Марфа задумчиво, – что не мужчиной привелось мне родиться… Дела бы делала, на вас всех не оглядываясь…
– Ты бы делала, это верно, – не удержался Филарет, направляясь к двери. – Завтра, помолясь, собирайся вон из Кремля, матушка, – но Марфа, все так же спокойно улыбаясь, встала у него на пути.
– Если надумаешь нехорошее, Феденька, помни, книга у меня припрятана одна, весьма интересная книга.
Филарет приостановился и пытливо взглянул в лицо Марфы. Оно оставалось ласковым и безмятежным.
– Какая книга?
– А такая. Церковная. Из села Тушино. Где запись сделана о крещении царевича Ивана Дмитриевича. Твоею рукою. А в книге той – записочка, тоже твоею рукою написанная.
Филарет замер. Марфа усмехнулась, глаза – темные омуты. Так и впился в них Филарет, пытаясь понять, что на уме у жены бывшей.
– Думаешь пожар всполохнул да все улики пропали? Сохранила я улики-то.
Филарет тяжело опустился на лавку.
– Ведьма, – прошептал еле слышно побелевшими губами.
– Может, и ведьма, – легко согласилась Марфа и уселась рядом с Филаретом.
Кот тяжело впрыгнул на лавку вслед за ней, изогнулся мягким льстивым телом, подсунул лобастую башку под человеческую ладонь. Инокиня гладила любимца, тот ласково подмяукивал, а Филарет не мог оторвать взгляда от бледной тонкой руки, с тускло сверкающим золотым ободком на пальце – обручального кольца Марфа не сняла, даже приняв монашеский сан.
– Только зубами-то на меня не скрежещи, Федор Никитич, – услышал он тихий голос бывшей жены. – Зубы-то обломаешь, мил друг. Да… А в книге церковной той письмо одно преинтересное лежит. Вот ты меня в грехах упрекнул. Может, и правильно. А ты? Ты не грешен? В том письме указ отдан… тобой… что время пришло от Ивана-то младшего избавляться… Как от отца его в свое время избавились… Капельками лечебными от простуды…
Филарет помертвел.
– Не вздумай ругаться со мной боле, – продолжала так же спокойно Марфа. – Не до ругани сейчас. Нам всем вместе быть надо – с сыном. Все твои начинания поддерживать буду, не сомневайся. Из Кремлевского терема, не из дальнего монастыря. Ты в отъездах постоянных – кто сыном заниматься будет? Он в пору вошел, его женить надо… Школы церковные строить надо… Что боярам обещали? Православие в Московии? Так надо с детей начинать… Ты-то этого не знаешь, сына твоего Суворцев да я воспитали…
Филарет дернулся, но Марфа сделала протестующий жест рукой, призывая Филарета молчать:
– Не в упрек сказала, Федор Никитич. А со школами боярин Морозов поможет нам. Не задевай его, сила у него в Кремле больша-а-а-я. Молод он, да его даже сейчас старики слушаются. Вот жениться надумал… Невесту выбрал, ко мне за советом приходил… Понимает: не только на девице женится, а и на всей ее родне тоже. Он Михаилу другом будет, не всегда с отцом-матерью беседовать-то захочется сыну, не про все расскажет нам, а вот другу-постельничему, боярину ближайшему пред сном поведает все сердечные тайны… Да на Бориску Суворцева зубами не клацай – на него положиться можно. Он с Михаила глаз не спустит. Ты пять пальцев-то сожми, Феденька, – кулак и выйдет: ты, да я, Суворцев с Морозовым, наш Михаил. Не сломить никому! А разожми кулак – пять пальцев по одному сломать легче легкого. Понял, к чему речь веду?
Филарет молчал.
В этом мире никому доверять нельзя. Как он, дурак, поверил тогда Ксении, сообщнице своей, оставил документ с ней, не сжег, не уничтожил! Голова у него кружилась предчувствием великих перемен. Вот и докружилась! Забыл он, в заморских странах проживая, о несгибаемой воле жены бывшей и сильнейшей любви к сыну.
Шумела ночная метель за окном, набирая силу. Журчал тихий голос.
– А что до грехов, Феденька… Кто ж знает, всем нам отвечать придется. Отмолишь ли прежде свои?
Филарет в бешенстве вскочил со скамьи.
– Да ты сама поболе меня рвешься к власти! Почище меня руки у тебя в крови невинной! – тонким ненавидящим голосом закричал вне себя Филарет, не в силах сдерживать свой гнев на спокойно сидящую рядом с ним женщину. – Господи, вот наказание ты мне послал! Не отвязаться мне от тебя, ведьма проклятая. Пристала как банный лист, даже монастырским саном от тебя не отделаться!
– Верно, не отделаешься, – легко согласилась Марфа. – Сын наш теперь Московией управляет, помнишь ли? Куда ему без нас? Без отца да без матери? Ты бы гнев свой попридержал, Федор Никитич. Да и язык тоже. Ну, договорились, что ль?
– Повезло Бориске, – сказал Филарет, с лютой ненавистью глядя в спокойные глаза бывшей супруги. – Спас я его от грехов, на тебе, ведьма, женившись.
Инок только успел отскочить от стены, как Филарет, выйдя из комнаты Марфы, так шарахнул дверью, будто надеялся, что обрушится за ним потолок над головой жены бывшей.
Марфа подошла к заложенному войлоком слюдяному окошечку, держа теплого, мурлыкающего любимца на руках. Пусть бесится вьюга, бренчит в оконце. Пусть Феденька грохочет дверьми. Дело сделано, и дороги назад нет.
13. Карнавал
Так. Это уже третья версия событий, услышанная мною за прошедшую неделю. "Прошлое глазами сеньора Файя". Запросто можно спятить.
– Вы серьезно, господин Маркони? – простонала я.
Маркони согласно закивал в ответ, хитрющие глазки радостно засверкали:
– Произошел переход власти от одного троюродного брата к другому, но… не на совсем законных основаниях. После насильственной смерти маленького Ивана Дмитриевича, потребовалось немного "подправить" историю, что и было мастерски проделано.
Главный же факт – коронацию царя Дмитрия в Москве – убрать из всех русских и западных письменных источников не удалось. Абсолютно никому не понятное, логически необъяснимое, вопиющее о своей глупости событие задержалось на страницах истории. Поэтому-то маститые историки обходят его стороной и прячутся за чехардой дат и мнимыми убийствами "ложного" царя. То Дмитрий царствует шесть лет, то – четыре дня, то ему двадцать лет, то пятьдесят, то его убили, то сожгли, то повесили…
Плавная речь сеньора Файя прервалась скрипом зеркальной двери. Массивная дверь приотворилась, и в проеме показалась аккуратно причесанная голова молодого человека, на лице которого застыл вопрос. Старик Маркони взглянул исподлобья, голова кивнула и немедленно исчезла.
Я поняла, что нам пора уходить и с сожалением отложила недоеденный бутерброд и недопитый кофе. Честно, уходить не хотелось. Диван был удобен, еда вкусна, а заключения Маркони импонировали. Престарелый внук мафиози мне нравился.
– У меня немного изменились планы, и сейчас я вынужден прервать встречу, – извинился он, провожая нас до зеркальных дверей, – но вечером прошу стать моими гостями на карнавале в "Венеции". Будет страшно весело! Начало в полночь. Танцы, игры и ужин с шампанским!
О-о-о! Только этого не хватало! Прекрасно помню, куда завело меня легкомысленное согласие посетить вечеринку в "Хилтоне" несколько дней назад с Галкой! Нет-нет-нет, никаких карнавалов!
Я открыла было рот, чтобы вежливо отказаться, но сеньор Файя резво опередил слабую попытку улизнуть от царского приглашения следующими словами:
– Елизавета Ксаверьевна сказала, что убийство семьи последнего российского императора напрямую связано с историей Лжедмитрия и Марины, не так ли? А я упомянул, что искать надо пропавшие письма царя, а не дневники Марины из сожженной библиотеки Ивана Грозного?
Мур настороженно кивнул, а Маркони, пристально и внимательно глядя мне в глаза, тихо закончил:
– Приходите на карнавал. За полночным ужином, когда снимаются маски, ты, девочка, возможно, узнаешь, где их искать…