- Он действительно вышел ко мне, как видно, не очень довольный - в шлафроке, нахмуренный, почти сердитый… "Что за пакет?" - резко спросил он одновременно и меня, и Бертрана. Бертран взял пакет из моих рук и сразу же передал его Наполеону, - попытался продолжить свой собственный рассказ Эдмон, и вновь принц Луи не удержался от уточняющей реплики.
- Императору Наполеону, хотите вы сказать, граф…
Было ясно, что тут не просто культ имени, но и культ титула, и из чувства корректности Эдмон, соглашаясь, кивнул:
- Да, он обращался к нему, как к царствующей особе - "сир"…
Принц Луи одобрительно воскликнул:
- Иначе не могло и быть! Все были уверены, что он вернется царствовать на трон, который он сам себе воздвиг! А кроме того, ведь звание императора за ним сохранялось. Великолепно, граф, великолепно! Очень прошу вас продолжать ваш изумительно интересный и волнующий нас рассказ…
Он уже как бы приучился говорить о себе во множественном числе, впрочем, возможно, подразумевая и Жоржа-Шарля.
Эдмон решил, не обращая внимание на реплики, без остановок вести свой рассказ, который и для него самого становился как бы все более волнующим, будящим призабытые переживания и чувства.
- Наполеон довольно небрежно взял поданный ему Бертраном пакет, но как только взломал печати и начал чтение, лицо его тотчас озарилось… Не дочитав и до середины, он вскричал: "Наш час пробил, мой Бертран!" А когда дочитал до конца, он ударил по письму ладонью и уже, обращаясь ко мне, спросил, как спрашивает генерал новобранца: "А вам, мой мальчик, известно что-либо о содержании этого письма?" Взгляд его был одновременно и грозен и ласков - сочетание, поразившее меня…
Луи опять восторженно взорвался:
- Он весь в этом! Таков он и был всегда… Впрочем, лишь с теми, кто были ему приятны!
Эдмон досадливо продолжал:
- Он засмеялся, увидев недоумение на моем, тогда еще действительно полуребячьем лице, лице безусого парня, ходившего три года в помощниках штурмана, далекого от политических бурь и штормов. Я невольно ответил: "Но ведь пакет был так крепко запечатан!" Тут они оба засмеялись - и он, и Бертран…
Принц не стал уже вставлять реплик, поглощенный рассказом. Он тоже восхищенно захохотал. Эдмон продолжал:
- Он, я имею в виду покойного императора, взял меня за ухо и, подтолкнув поближе к канделябру, стоявшему на столе, словно, чтобы лучше разглядеть мое лицо, спросил: "В тебе, паренек, нет итальянской крови?" Я вынужден был пожать плечами и ответил: "Дед моего деда хвалился, говорят, тем, что будто бы его дед был внуком некоего итальянского поэта…" "Как же твое имя, милейший?" - спросил император. Я без смущения ответил: "Дантес"… Я и понятия не имел тогда, о каком поэте мог толковать мой пра-пра-прадед! Наполеон, пардон, император, еще ближе подтянул меня к свету и пристально минуты две, вглядевшись, произнес только три слова: "Все может быть!"
- На этом и закончилась аудиенция? - вскричал несколько разочарованно Луи-Наполеон.
- Нет, - ответил Эдмон, - император поинтересовался и тем, кто мои родители, какой их возраст… Спросил также, кто арматор корабля "Фараон", привезшего ему письмо с печатями, письмо, которое он, видимо, ожидал… Когда я назвал ему имя арматора - Моррель, он опять улыбнулся и произнес: "Мне знакомо это имя… Рад, что он причастен, хотя бы косвенно к сегодняшним хорошим вестям"… И после этого он протянул мне руку для… пожатия…
- А может быть… для поцелуя? - с трепетом в голосе спросил принц Луи. - Ведь вы же были действительно мальчик по сравнению с ним. Мальчик, - подчеркнуто повторил он, - а он - император! Вы не считаете, что его рука была протянута вам для поцелуя? - полувопросом еще раз повторил Луи.
Эдмон отрицательно покачал головой.
- Я хорошо знал, как протягивает руку для поцелуя наш марсельский архиепископ… Вот так…
И он даже показал, как именно.
- А император, - он уже втянулся в произнесение этого слова, - протянул мне свою руку вот так! - и он показал, не оставляя места для сомнений, как была протянута рука императора ему. Совершенно, как равного равному, как взрослого взрослому, как мужчины мужчине…
Принц Луи-Наполеон взорвался новой вспышкой восторга, почти пароксизмом восхищения:
- Вот вам и брехня о высокомерии императора! - вскричал он, даже ногой топнув от избытка чувств. - Да ведь это же образец демократизма: пожатие руки простому юному моряку, рядовому марсельцу…
- Простите, сударь… - холодновато остановил его граф Монте-Кристо. - В тот момент я не был простым моряком и рядовым марсельцем… Отец мой был известным портовым лоцманом, уважаемым всеми, и я, как уже кажется, сказал об этом, вел самостоятельно на правах капитана крупнотоннажное торговое судно из весьма дальнего и важного рейса, поймите это, сударь… А не предусмотренный арматором заход на Эльбу мог стоить потери весьма ценного груза… И императору все это было совершенно ясно, и уже поэтому он не мог протянуть мне свою руку для поцелуя.
- Но и это была бы великая честь! - возразил каменно молчавший до этого Жорж-Шарль.
- Для искушенного политика возможно, - с небрежностью бросил ему Эдмон. - Оппортунист, предвидевший возможность возврата его на трон, вероятно, был бы счастлив такому случаю, но простодушный моряк мог и не оценить такой чести…
Принц Луи примирительно вмешался:
- Факт остается фактом - рукопожатие моряка и императора имело место в действительности, и ему надлежит войти в историю!
- Я нимало не претендую на упоминание какого-нибудь историка, господа, - не без некоторой надменности промолвил Эдмон. - Лучше быть малоизвестным графом Монте-Кристо, чем широко и прискорбно известным… - он непроизвольно глянул в сторону Жоржа-Шарля Дантеса и оборвал свою фразу.
Принц Луи, однако, не хотел бросать начатое, как видно…
Он долго многозначительно молчал, и после этого сказал:
- Я должен повторить то, с чего начал эту беседу, граф… Франции нужны такие люди, как вы… Таких людей чрезвычайно немного, и тем более высока их национальная ценность. Мы убедились, что рука императора действительно была протянута вам для благодарности за совершенное геройство - пожатия, благодарного с его стороны, понятно, а не для верноподданического поцелуя - с вашей… Даже и в последнем случае таким эпизодом надо было бы дорожить и гордиться… Но то, что вы столь убедительно и правдиво нам рассказали, превышает рамки эпизода - это было событие! Историческое событие, сударь! И если бы мы, борющиеся сейчас за восстановление славы Франции, пренебрегли таким событием, и в особенности его живым, реальным участником в вашем лице, нам, как политикам, была бы грош цена поистине! Мы упустили бы такой могучий шанс на привлечение народных сердец к нашему делу, какой не найдешь и напрягая силы! Такие шансы не отыскиваются, они дарятся Судьбой. И, отвергая их, мы нанесли бы оскорбление самой Судьбе, бросили бы ей вызов… Нет, мы не вправе этого делать. Мы должны упросить вас, дорогой граф, примкнуть к нашему геройскому движению, стать нашим почетным сочленом, кандидатом на высшие государственные и общественные должности в нашей прекрасной, но увы, раздираемой разногласиями стране! Вы, Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, выручивший Наполеона из плена на острове Эльба, вы при жизни достойный памятника француз, не можете не стать бонапартистом…
- А в чем это должно выразиться? - после довольно долгой, как бы испытующей паузы задал Эдмон вопрос, которого, как видно, давно уже дожидались его гости.
Принц Луи тотчас встрепенулся:
- Прежде всего, да позволено будет оповестить о том страну, с помощью сочувствующей нам прессы!
- Допустим… Дальше?
Гости переглянулись.
- Вы постепенно начнете себя проявлять. Примите участие в намечаемых выборах Национального собрания, может быть?
- Я ни в коем случае не соглашусь на роль лошади, скачущей галопом на депутатское место… - брезгливо ответил Эдмон. - Делать себя игрушкой политических букмекеров не по мне, господа.
- Вам гарантировано место в сенате, дорогой граф, - с готовностью сообщил принц Луи. - Если только вы этого пожелаете…
- Или министра… - подал опять голос долго молчавший Жорж-Шарль.
Долго молчал на этот раз и Эдмон. Гости уже начали покашливать в ожидании его ответа, но он все еще не давал его.
Наконец, совершенно неожиданно для обоих пришедших, он произнес:
- В первую очередь вам нужны, конечно, деньги? Сколько?
Гости смущенно переглянулись. Это прозвучало почти оскорбительно, ошарашивающе, во всяком случае.
- Я могу вам сейчас дать для начала миллион франков, - сказал Эдмон. - Однако только при одном условии…
- Говорите, пожалуйста, - поперхнувшись от спешки, воскликнул принц Луи. - Все, что угодно, будет наверняка принято нами!
- Условие мое может показаться вам странным, господа, но оно имеет под собой фундамент…
Он указал на спутника принца - на своего старого знакомца…
- Я могу примкнуть к вашему движению только в том случае, если человек, носящий то же имя, что и я, пусть подгримированное, замаскированное фальшивыми титулами, если этот человек клятвенно отречется от какой бы то ни было своей личной политической инициативы. Он, этот человек, Жорж-Шарль Дантес…
Жоржа-Шарля мучительно передернуло; он даже схватился за грудь.
А Эдмон неумолимо продолжал:
- … попав в Санкт-Петербург, представился русскому императору как энтузиаст Бурбонов и легитимизма… Изгнанный из России за убийство великого русского поэта, он пробовал пристроиться к Орлеанидам, но я помешал ему в этом, предостерег… Сейчас он хочет усесться в седло бонапартистов. Но нам, двум Дантесам, абсолютно несхожим внутренне, хотя, говорят, и похожим внешне, немыслимо сидеть в одном седле! Мое условие может быть вами отклонено, господа, но оно твердо, как железо: Жорж-Шарль де Геккерен ван Баверваард - ни под каким из этих имен не должен быть на политической поверхности… Он должен быть моей общественно-политической куклой; делать и говорить только то, что я разрешу ему говорить и делать, не проявлять ни малейшей общественно-политической инициативы вообще, не делать и не принимать дуэльных вызовов ни с французами, ни с иностранцами, и наконец, безоговорочно, неукоснительно, незамедлительно выполнять все мои приказы, только исключительно мои приказы… Нарушение этого торжественного договора со стороны моего бесславного родича и по существу однофамильца - повлечет за собой, во-первых, мой немедленный разрыв с вашим союзом, господин Луи-Наполеон, а во-вторых, фактическое уничтожение Жоржа-Шарля Дантеса мною, Эдмоном Дантесом. В этом случае я буду беспощаден… Вот таковы мои условия, господа. Семь лет назад я предъявил подобные условия для господина Жоржа-Шарля Дантеса лично, или, точнее сказать, семейно, надеясь уберечь от новых пятен дорогое мне имя Дантесов и по возможности отмыть прежние пятна, посаженные на это имя этим злополучным господином. Он сбежал, уклонился от почетного и выгодного договора, и мы не виделись более семи лет… Я надеялся, что эти годы не прошли даром, хотя бы излечили моего родича-однофамильца от авантюризма, политического карьеризма, оппортунизма… Оказалось - увы, нет! Повторяю и резюмирую: принц Луи, вам быть свидетелем и арбитром, депозитарием и нотарием этого на сей раз неписанного договора! Союз по восстановлению главы Франции получает в моем лице финансовую опору, с первым на ваши предвыборные нужды взносом в сумме один миллион франков и дальнейшими по мере надобности и моего понимания их важности… Вы же, принц Луи-Наполеон, продаете мне, как африканский царек, одного из своих подданных чернокожих, человека с черной совестью, вот этого, стоящего рядом с вами… Цена приличная, не правда ли? И я думаю, что сделка состоится… Этому человеку теперь уже не к кому перебегать. Голландия тоже не нуждается в нем после злоключений де Геккерена, его лжеприемного отца. Россия - и тем более после того, как имя Дантес стало там синонимом Каина. Итак, по рукам, господа! Преамбула моя была длинна, быть может, но она полностью прояснила для вас мою позицию. Принц Луи-Наполеон, вот чек на ваше имя… берете вы этот чек?
- Беру… - после паузы, но решительно произнес кандидат в императоры.
События развертывались неторопливо, но и неодолимо.
Претендент еще раз был у графа, но на этот раз уже без Жоржа-Шарля, просил дополнительную ссуду на выборную кампанию.
- Я не стыжусь обращаться к вам, дорогой граф, ибо ваша рука, соприкасавшаяся с рукой моего великого предшественника, вдвойне дорога мне. Из ваших рук я готов принять любую помощь! Они не запятнаны ни колебаниями, ни изменой и деньги, данные такими руками, наверняка принесут Франции удачу и благополучие! А ведь я двадцать лет только и думал о благе Франции - я изучил политические и экономические науки, хотя имел до этого диплом артиллерийского офицера, которым, как известно, довольствовался и Наполеон Первый…
Принц Луи продолжал свой искусный натиск на островного богача - для него это явно был вопрос жизни и смерти.
- Я серьезнейшим образом готовлюсь к управлению Францией, дорогой граф! Я написал ряд трудов, изданных в Англии и в Швейцарии и даже в Париже, о том, что необходимо французскому народу… Позвольте преподнести вам их с надписью, полной уважения: "Человеку, помогшему бежать Наполеону с острова Эльба!" Прочтя, хоть бы пробежав их, вы уловите, в каком направлении я намерен действовать, придя к власти. Я постараюсь создать сотрудничество классов. Все это нанесет сразу же мощный удар главному злу народной жизни - пуаперизму…
Можно было просто заслушаться этой вялой, даже с заиканием речи, но полной радужных, оптимистических предвидений и, главное, при этой внешней вялости уверенности.
Однако этот одержимый принц, претендент на роль императора Франции, чем-то заинтересовал Эдмона. Уверенность, с которой готовился он к этой роли, убежденность в своем праве на нее, а главное в том, что народ Франции не надает ему тумаков за его третью попытку восстановить трон Наполеона, все это невольно порождало у Эдмона если не сочувствие, то уж во всяком случае внимание.
- Как вообще вы относитесь к тому довольно темному лицу, принц, с которым вы ко мне приходили, и как это лицо оказалось в вашем окружении? - задал Эдмон еще один вопрос.
Претендент замялся.
- Он уверил меня, что он на дружеской ноге с императором России - Николаем, чуть ли не в родстве с королем Пруссии Вильгельмом, вхож к императору Австрии - Францу Иосифу…
Эдмон возмущенно покачал головой.
- Вы сказали, принц, что не хотели иметь дело с прожженными дельцами от коммерции и финансов, но чем приятнее общество такого авантюриста?
Принц вскинулся, как бы не зная, вспылить или улыбнуться. Он выбрал второе:
- Дорогой граф, уже одно то, что он познакомил меня с вами, искупает три четверти его грехов…
Глава VIII
ЕЩЕ ОДНО РУКОПОЖАТИЕ
Председатель Национального собрания - Марра, "почти Марат", как острили депутаты, постучал своим позолоченным молоточком и провозгласил:
- Гражданин Луи-Наполеон Бонапарт, избранный большинством в пять с половиной миллионов голосов на пост президента Французской республики, приглашается на принятие присяги…
Итак - свершилось! Немалая помощь Эдмона Дантеса посодействовала ошеломительному результату выборов, когда ближайший конкурент Луи-Наполеона, герой июньской бойни "в защиту республики" генерал Кавеньяк, получил только миллион голосов с небольшим, а остальные даже лишь по нескольку десятков тысяч…
Действительно, верный данному обязательству, другой Дантес - Жорж-Шарль или "барон Баверваард" - не проявлял никаких признаков политической активности за все это время. Поручительство, сделанное за него принцем Луи, как видно, возымело свое действие. Он, устрашенный двойной угрозой, спрятался, видимо, в какую-нибудь щель, каких немало в Париже, и либо делал там что-то втихомолку, либо вообще выжидал, что будет дальше.
Эдмон тоже по-своему был верен слову. Вручая принцу еще свой второй миллионный чек, он сказал:
- Если я обнаружу, что кто-то из вас нарушил договоренность, я просто физически уничтожу, наконец, этого неисправимого оборотня… А против тех денег, какие даю вам сейчас, я пущу в ход другие, сколько понадобится, чтобы нейтрализовать произведенное ими действие.
Ради проверки и наблюдения за тем, как выполняются партнерами его обязательства, Эдмон остался в Париже на все время избирательной кампании, а Гайде уехала к сыну на остров.
Он теперь много реже виделся и с месье Жаном. Хотя настоящего разрыва и не произошло, но отношения заметно охладились. Встречаясь в кафе "Режанс", они уже не садились играть друг с другом, месье Жан избирал себе других шахматных противников, а после игры не происходило и прежних долгих, жарких бесед на политические и философские темы.
Зато он ощутимо сблизился с Виктором Гюго, который оказался в самом деле во многом единомышленником Эдмона.
Некоторая экзальтированность ощущалась в его манерах, но никакого наигрыша не было в его словах, обращенных к Эдмону после знакомства.
- Молодой русский литератор, нас познакомивший, был совершенно прав, когда охарактеризовал меня, как человека на перекрестке, на развилке дорог. Вслед за моим дорогим отцом я чтил человека, который в своем первом манифесте назвал себя так: "Я волею народа император французов Наполеон…" Для этого нужна была не только смелость, но и ум. А ум - высшее достояние и достижение человечества всегда импонирует и покоряет… Даже умный враг не столь уж противен и ненавистен, как враг глупый, тупой, быкоподобный… Однако чем старше я становлюсь, чем обстоятельней разбираюсь в устройстве человеческого общества и в своих собственных тяготениях, взглядах, тем страшнее становится для меня личность Великого Императора, посмевшего заявить, что он поставлен на свою головокружительную высоту, на Монблан власти "волею народа!" Если бы хоть написал он чуть скромнее - "Волей истории" или "волей Судьбы!" А так узурпировать не только власть саму по себе, но узурпировать также и "волю народа", - вот что породило первую трещинку в моем благоговении перед Исполином! Уж если набрался дерзости поставить ножки своего кресла на головы тридцати миллионов людей, притом каких людей - сынов великой революции, которые смели многовековое идолище феодализма, - так не издевайся над ними вдвойне, не изображай свое более чем дерзкое деяние следствием "желания", "воли" народа, чуть ли не слезной его просьбой… Вот где иссяк ум и такт Наполеона, вот где я чуть не вскричал возмущенно, вчитываясь в этот манифест: "Не уберегся от лицемерия и он!" А прибегнув к лицемерию сам, как мог воспрепятствовать он буйному росту и процветанию лицемерия и вокруг него, во всей присвоенной им себе Франции, в, почти всей присвоенной Европе? Бывало, вслед за отцом я до хрипоты кричал: "Вива, Наполеон!" Бывало желание и голову сложить за этого человека…
- Как и у меня… - невольно вырвалось у Эдмона.
- Вероятно, такие чувства и мысли не были чьим-то особым достоянием, - задумчиво усмехнулся Гюго. - Потребность чтить и повиноваться - просто непостижима в человеке!