…От немедленного отъезда в Эльзас она, однако, отговорила:
- Раз мы обозначили свое местопребывание в Утрехте, в гостинице "Судаграхт" и баронесса Дантес записала этот наш адрес, сейчас было бы просто не к лицу мчаться в Кольмар… Еда не бегает за желудком, говорят мои земляки…
- Еще один афоризм! - рассмеялся граф Монте-Кристо, целуя руку своей находчивой подруги и спутницы.
Однако день проходил за днем, жизнь в городе скотарей и кружевниц становилась уже скучноватой. А тот, кого Эдмон рассчитывал, как мотылька фонарем, приманить сверканием горы золота, не спешил появляться в пределах видимости.
Возможно, он уже вернулся из Эльзаса и уже находился в Дриберге и даже украдкой наблюдал за действиями своего странного родственника.
Начало уже понемногу складываться предположение, что в самом деле Жорж-Шарль Дантес де Геккерен не в пример своему приемному отцу не столь подвержен великому и могучему недугу - жадности. Не спешит увидеться с тем, кто сулит ему золотые миллионы. Разве что там, в Эльзасе, в Зульце и Кольмаре дело сложилось для него неблагоприятно и демократизировать хотя бы временно свой "патронизм" бывшему российскому кавалергарду не удалось…
Но вот, когда Эдмон и Гайде уже всерьез начали подумывать об отъезде из Утрехта в Богезы, в Эльзас, чтобы там непосредственно убедиться в своеобразной капитуляции преследуемого, гостиничный слуга почтительно доложил почетному жильцу графу Монте-Кристо о желании увидеться с ним некоего Дантеса де Геккерена ван Баверваарда.
Эдмон переглянулся и перемолвился с Гайде:
- Будем принимать его вместе, дорогая? - быстро спросил по-итальянски Эдмон.
- Прими его сначала один, друг мой, - также быстро откликнулась Гайде. - Когда обозначится необходимость или возможность к этому, могу появиться и я.
- Прошу ввести пришедшего, - приказал Эдмон слуге.
Через одну-две минуты в приемную-гостиную графа вошел действительно почти что его двойник - такого же высокого роста, такой же осанки и с немалыми чертами лица схожими с Дантесом Эдмоном.
Два Дантеса устремили взгляды один на другого - вот уже можно сказать! - скрестили их как два фехтовальщика свои остро отточенные шпаги.
Явным различием был только возраст: седина все более обозначалась в волосах и бакенбардах Эдмона, однако это и сближало встретившихся. У Жоржа-Шарля был уклон к белокурости и рыжеватости, у Эдмона с юности был южнофранцузский темный цвет волос, сейчас заметно уступивший место седине.
- Позвольте представиться вам, граф, - не громко, без эффектации или нажима произнес гость. - Мое имя Жорж-Шарль Дантес де Геккерен ван Баверваард.
- Но почему вы не добавили, что вы барон? - сразу в упор задал вопрос Эдмон, не считая нужным представиться в свою очередь. Жена Жоржа-Шарля наверняка передала мужу визитную карточку графа. Повторять ее текст было бы нелепо.
Гость медлил с ответом, видимо, не столь уже легким для него делом.
Наконец, он набрался решимости и ответил:
- Ни то, ни другое мое баронство я не могу считать достаточно обоснованным. Первое было куплено моим отцом за деньги, второе - было дано мне как бы взаймы для поддержания моего кавалергардского престижа в Санкт-Петербурге, в высшем обществе…
- Но в обоих случаях, насколько мне известно, вы пользовались этим титулом, не так ли? - стараясь удержаться от едкости, спросил Дантес.
Гость протестующе помахал рукой.
- Ваши сведения не вполне точны, господин граф… А кроме того, вот уже примерно сто лет, как мир охвачен некоей манией величия и самозванства. В России, где, насколько я понял, вы только что были, дело дошло даже до того, что простой казак объявил себя императором, во Франции - императором провозгласил себя артиллерийский поручик. Несколько ранее - адвокат из Арканзаса провозгласил себя верховным жрецом богини Разума и в качестве такового - главой государства! После этого никого уже нельзя било удивить: бульварный щеголь Мюрат попал в короли, десяток бывших унтер-офицеров стали маршалами и герцогами, дивизионные генералы почти все сделались графами, а бригадные - баронами.
- Ваш батюшка, насколько мне известно, был тыловым интендантом… - пока еще довольно ласково и мягко перебил Эдмон.
- Наполеон ценил и эту должность, - кивнул гость. - Она была выгодна обеим сторонам - и ему, и ее носителю.
- Кстати, - так же мягко продолжал Эдмон, - как будто и более отдаленный ваш предок заметно проявил себя на поприще интенданства… При короле Людовике XV во время требовавшей немало оружия войне, он был искусным и предприимчивым сталеваром в Богезах, умело использовал месторождения железной руды и, кажется, в конце концов заработал дворянское звание?
- Надо сказать, что очень ненадолго, - кивнул полусоглашаясь гость. - Он был еще жив, когда революция решительно и безжалостно отняла у него это эфемерное звание и снова превратила его просто в Дантеса.
- Просто в Дантеса? - приподнял брови Эдмон. - Вы, значит, не очень высоко цените это честное демократическое имя, имя, которым гордился целый ряд поколений добрых тружеников Франции… Имя, кстати, весьма редкостное и имеющее мало ответвлений… Между прочим, известны ли вам еще какие-нибудь семьи Франции, носящие такое имя?
Гость покачал головой.
- Слышал что-то о южной ветви, о моряках Средиземноморья… Но они будто бы ведут свой род от итальянского поэта Данте… Имя это - Дантесы - большая редкость во Франции, и, конечно, можно предполагать наличие хотя бы отдаленного родства между теми, кто его носит…
Эдмон кивнул…
- Во всяком случае, можно считать почти достоверным, что это имя принесено во Францию извне… Отсюда и его редкость, отсюда и вероятность того, что носящие это имя находятся между собою в родстве, хотя бы и отдаленном… А это в свою очередь налагает на людей с таким именем какие-то традиционные обязательства.
Лицо гостя оживилось, озарилось, это еще не был тот огонек жадности, который так ярко вспыхнул в глазах барона де Геккерена неделю тому назад, но для Эдмона уже стало ясно совершенно, что его план не был ошибочен.
Эдмон продолжал:
- Франция, ставшая доброй родиной для Дантесов, имеет ряд неплохих традиций. В частности, одна из таких традиций - это сохранение в роду, носящем одно и то же имя, тех накоплений и приобретений, каких посчастливилось добиться членам этого рода. Иными словами, устойчивая традиция, по которой владелец того или иного существенного состояния должен приложить все силы для отыскания таких родственников, которые имеют право места в завещании на наследство.
Лицо гостя все более оживлялось, прояснялось. Вместе с тем, все яснее становилось и то, что привело его в гостиницу "Судаграхт". Запах миллионов гульденов или франков, или гиней безразлично в какой валюте была бы обозначена его доля в завещании!
А Эдмон продолжал:
- Не удивительно, что и мне, носящему это редкое во Франции имя Дантес, сердце и разум подсказали, что я должен поискать людей, достойных участия в моем наследстве.
- Но, - не особенно задерживаясь, продолжал Эдмон, - эти люди должны быть поистине достойными. И в первую очередь, они должны превыше всего ценить свое редкое имя Дантесов, не запачканное никакими искусственно приклеенными к этому имени фальшивыми титулами… И главное - никакими проступками перед совестью…
Собеседник Эдмона принял нечто вроде обиженного вида.
Глава IV
ДА БУДЕТ ВЫСЛУШАНА И ДРУГАЯ СТОРОНА
В гостиную вошла Гайде.
- Позволь, мой друг, представить тебе моего однофамильца, а возможно и родственника - Жоржа-Шарля Дантеса… - тотчас по всем правилам этикета обратился к ней Эдмон.
- О! - сделала приветственный жест Гайде. - Вы, кажется, участник недавно происшедшей в России кровавой драмы? Было бы очень интересно из первых рук узнать об этом трагическом событии…
Эдмон повернулся к гостю:
- Надеюсь, вы не откажете нам в любезности с такой же обстоятельностью и откровенностью, как почти признанным, установленным родственникам, поведать о том, что заставило вас покинуть Россию?
Жорж-Шарль замялся:
- Но ведь это как будто уже довольно широко известно…
- О нет! - возразила Гайде. - Печать Европы весьма скудно осведомляла своих читателей о гибели великого русского поэта… И еще меньше, скучнее о вашей роли в этом мрачном происшествии.
Жорж Дантес пожал плечами:
- Сказать по правде, мне кажется, что я сыграл в этой драме почти что пассивную роль "орудия Рока"… санкт-петербургский Отелло, между прочим, и крови той же, что шекспировский Отелло - африканской, страдал некоторой маниакальностью… У него было, по-моему, две мании, нередко соответствующие одна другой: с одной стороны - мания величия, мания грандиоза; а с другой - сколь не странно на первый взгляд, мания инфериора, то есть самонедооценки… У людей смешанной крови это, слышал я, довольно частое явление.
- Так он действительно был африканского происхождения? - переспросила Гайде. - Очень отдаленного, быть может?
- Не думаю, - опять, пожав плечами, ответил Жорж-Шарль. - Но во всяком случае в одном из своих стихотворений он даже не без гордости писал, что его дед, заметьте дед, по имени Ганибал, имя почетное у карфагенян, был продан российскому императору Петру Великому и достиг на службе высоких степеней. В самом деле - генерал Ганибал, любимец Петра, был даже начальником российской артиллерии. А предки по отцу - Пушкины, были не раз в родстве с царями Руси. Все это вместе взятое оказалось вполне понятным источником невероятного, необъятно огромного самолюбия, гордости, ревности и обидчивости…
- Ревность мужчины никогда не считалась пороком, - как всегда афористично уронила Гайде. - Ревность высмеивалась только у женщин, и даже каралась и преследовалась порой…
- Ревность порой сама карала мужчин, - не без находчивости сказал на это Жорж-Шарль. - Так было с шекспировским Отелло, так случилось, увы, с Отелло санкт-петербургским…
- Вы склонны высмеивать вашу жертву? - сдвинув брови, вмешался Эдмон. - Рыцарям не было свойственно шутить над поверженным, а тем более над убитым противником.
Жорж Дантес снова пожал плечами:
- Вообразите, я никогда не ощущал Пушкина, как противника… Никогда не мог представить его себе в таком качестве… Для меня это было бы подобно конфликту между орлом и соловьем. Орлы на наших кавалергардских шлемах, кстати сказать, все время напоминали нам, их носителям, о величайшем различии между нами и статскими, как у нас в гвардии было принято именовать не военных… И в первую очередь здесь идет речь о крайней недопустимости опасных для взаимной чести ссор.
- Но как же все-таки подобная ссора произошла? - с чисто женским настойчивым любопытством, неукротимым и неумолимым, задала новый вопрос Гайде. - Что привело вас к роковому конфликту?
Жорж Дантес немного помолчал, а затем ответил:
- Жена Пушкина в самом деле считалась одной из первейших красавиц российского царского двора… Сам император оказывал ей подчеркнутое, всеми замеченное внимание… Танцевал с ней неоднократно. Можно ли удивляться, что и офицеры его гвардии мы наперебой считали за честь удостоиться ее согласия на танец. Сам Пушкин, значительно меньше ростом, чем она, - избегал танцевать с ней, чтобы не вызвать насмешек и улыбок у зрителей. Но, судя по всему, бурно ревновал ее к каждому партнеру по танцам. Исключение, возможно, могло быть лишь для императора, с которым у него были очень своеобразные отношения.
- А в чем было это своеобразие? - с нетерпеливым любопытством перебила его Гайде.
- Чувствовалось, что оба они не любят друг друга, и в то же время стараются быть приятными один другому… О чем бы не попросил Пушкин царя, все тотчас же осуществлялось. Просьбы царя Пушкин тоже по возможности старался выполнить. И одной из таких просьб императора к своему подданному-поэту было, чтобы он и его жена не пропускали ни одного дворцового бала… Я сам не слышал этого, но будто бы царь сказал: "Без твоей жены тускнеют свечи зала… Когда она появляется, свечи гаснут совсем".
Гайде одобрительно захлопала в свои маленькие ладошки:
- Очень тонко, совсем по-восточному сказал этот "медвежий" царь!
- Эту, не лишенную остроумия, фразу слышал я, приписывали вам, а не царю, - суховато заметил Эдмон.
- Царь неплохо относился ко мне, - признал Жорж-Шарль. - Он ценил мои французские каламбуры и остроты и кое-что в самом деле подхватывал. Но в данном случае - просто не берусь утверждать, кто сформулировал первым эту галантную шутку.
- Кстати, она очень припахивает лексикой рококо, в стиле галантности Людовика XV… - сама себя поправила Гайде.
Жорж-Шарль быстро метнул на нее оценивающий взгляд. Сколь ни был он, по всем признакам, озабочен исходом этой важной для себя встречи, присутствие и сама личность этой явно незаурядной женщины, жены или подруги графа Монте-Кристо, не могли его не заинтересовать.
"Кто она? Турчанка, египтянка, левантийка?" - наверняка мелькнуло в его мозгу. - "И для чего она присутствует? Чтобы быть свидетельницей его промахов? Или для дополнительного о нем суждения как о кандидате на сказочное наследство?"
Да что говорить - наследство в пять миллионов гульденов, в десять миллионов франков - могло справедливо считаться сказочным для еще довольно молодого искателя приключений! Рожденный в год крушения Наполеона, ровесник бегству великого завоевателя из Москвы, Жорж-Шарль Дантес имел сейчас неполных тридцать лет - возраст наибольших жизненных амбиций, притязаний, потребностей… Возраст, когда сновидения полны дворцов, карет, роскошных картин и статуй, золоченой и точеной мебели, ковров, фонтанов, парков… А также и женщин, прекраснейших, восхитительнейших женщин, рядом с которыми могла бы померкнуть даже и северная санкт-петербургская красавица Натали Гончарова, не говоря уже о много уступающей ей сестре Екатерине… Законной его, Жоржа-Шарля Дантеса, супруге.
Да, что и говорить, он Жорж-Шарль Дантес крепко связан, даже скован этим внезапно и случайно обрушившемся на него браком, состоявшемся по приказанию императора Николая Романова, по указанию всемогущего Бенкендорфа. Но столь же неожиданно и маняще замаячившие вдруг золотые миллионы могли бы как в сказке превратить любые оковы и путы в почетную цепь Золотого Руна…
О, такой случай нельзя упускать ни в коем случае!
- Продолжайте ваш рассказ, господин Дантес… - напомнила ему Гайде.
Спохватясь, он с учтивым поклоном, продолжал:
- "Медвежий" царь, как вы его, мадам, назвали, соединял и продолжает соединять в себе черты восточного деспота и типичного европейского монарха школы Борджиа - Маккиавели… Он лукав и коварен, галантен и либерален, когда нужно. Он неумолимо жесток и непреклонен, беспощаден, безжалостен, когда это диктуется какими-то соображениями. Когда Пушкин пожаловался ему через своего политического опекуна, начальника императорской охраны, графа Бенкендорфа, на то, что я будто бы слишком настойчиво и открыто ухаживаю за его женой, к которой по всей видимости был небезразличен и сам император, этот последний через того же Бенкендорфа дал мне понять, что для спасения моего и его реноме я должен сочетаться браком с родной сестрой жены Пушкина Екатериной Гончаровой.
- О! - многозначительно произнесла Гайде.
- А как вы к ней относились, к этой особе, не будет нескромностью спросить?
Жорж-Шарль несколько секунд помедлил с ответом.
- Она мне нравилась… - произнес он. - Не так, конечно, как ее красавица-сестра, королева императорских балов, но…
- … достаточно, чтобы сделать ей предложение? - подхватила Гайде.
Жорж-Шарль кивнул:
- Да, я сделал ей предложение, оно было принято.
- Этот поступок говорил в вашу пользу, - громко произнес Эдмон. - И находясь в Петербурге, я счел не лишним на случай надобности в реабилитации моего возможного родственника Жоржа-Шарля Дантеса в глазах Европы захватить точную копию того письма, в котором покойный русский поэт выражал удовлетворение этим вашим поступком… Вот эта заверенная нотариальная копия.
Он помахал вынутым из папки листком бумаги и прочел написанное по-французски письмо Пушкина. Пока Эдмон читал его, гость то краснел, то бледнел. В письме говорилось, между прочим, в важнейшем месте следующее:
"Оказалось, что в течение назначенного срока г. Дантес влюбился в мою свояченицу мадемуазель Гончарову и попросил ее руки. Общественный шум по этому поводу заставил уведомить меня г-на де’Аршиака (секунданта г-на Дантеса), что мой вызов следует считать отмененным.
В ожидании я удостоверился, что анонимное письмо-пасквиль было мне написано г-ном де Геккереном (посланником Голландии), о чем я считаю своим долгом предупредить и правительство и общественность".
Убийственно звучал этот пассаж… Смертоносное презрение вложил российский поэт-остроумец в эти безупречно построенные фразы на языке первейших саркастов мира.
Жоржу-Шарлю Дантесу было явно не по себе от полных яда строк - вряд ли до этого момента им слышанных. Адресат этого письма - дальновидный граф Бенкендорф уж вряд ли стал бы посвящать мальчишку-поручика, пусть даже и царского любимчика-кавалергарда в секреты своей корреспонденции, и тем более в строки, столь убийственно звучащие для этого лейб-гвардейского шалопая.
Был умен и дальновиден, оказывается, и погибший поэт. Он не ограничился посылкой своего полного яда письма одному только графу Бенкендорфу, а дал копии с него и для общественного распространения!
Попавшая в руки графа Монте-Кристо одна из таких копий красноречиво говорила: во-первых, о великом презрении поэта к своему новоиспеченному свояку - кавалергарду Жоржу-Шарлю Дантесу; во-вторых, о его мрачной ненависти к пригревшему Жоржа-Шарля барону де Геккерену, ненависти, полной также и какого-то смутно-тяжелого предчувствия.
Пушкин уведомлял в лице Бенкендорфа императорское правительство о грозящей ему, Пушкину, опасности.
Законы чести и достоинства не совпадали с законами официальными. Воинский устав Империи под угрозой суровых наказаний запрещал дуэли, но традиции чести были сильнее, и дуэли продолжали жить…
Если нельзя было прибегнуть к руке наемного убийцы, как во времена Медичи и Борджиа, то можно было без особого риска заставить подлежащего убийству человека выйти к роковому дуэльному барьеру - и более меткая, опытная рука осуществляла вынесенный кому-то приговор.
Кроме того, прочитанный Эдмоном текст со всей очевидностью показывал, что Александр Пушкин не признавал в имени Жоржа-Шарля Дантеса не только никаких признаков законного баронства, но даже и дворянства - о чем ясно говорило отсутствие апострофа, который имелся и в написании имени его секунданта де’Аршиак. Пушкин подчеркивал свои сомнения в праве Жоржа-Шарля Дантеса быть российским кавалергардом.
Казалось бы, Жорж-Шарль мог только радоваться: письмо Пушкина, во-первых, подтверждало его "безапострофность", условие, поставленное графом для обоснования прав на завещание; во-вторых, из этого письма было видно, что Жорж-Шарль ценой немалой жертвы - принудительной женитьбы, отказался от холостяцкой кавалергардской свободы. И таким образом отделался от первой намеченной дуэли с Пушкиным.