Однако лицо бывшего кавалергарда пылало при чтении письма все сильнее! Из каждой строки все рельефнее вставал образ приспособленца, смутной личности с сомнительной биографией, человека, которого Пушкин сам успел заклеймить язвительным прозвищем "Сун-Дизан"! А в добавление в этому издевательскому клейму - Рок, на который посмел ссылаться Жорж-Шарль в начале беседы, наложил на него еще одно клеймо пострашнее! То клеймо, о котором не раз говорил и вспоминал Эдмон - яркое клеймо Каина, братоубийцы…
Когда Эдмон закончил чтение этого двояко-двусмысленного документа, бывший кавалергард с минуту сидел, как пришибленный. Он раскрывал рот, как бы намереваясь что-то сказать, но закрыл его, не издав никакого звука. Гайде, видимо, стало жаль его, и она ушла под предлогом дел, небрежно простившись с "героем".
Первым заговорил Эдмон:
- Мне этот документ показался свидетельствующим в вашу пользу, господин Жорж-Шарль Дантес… Он продолжает представляться мне таким и сейчас. Опираясь на него, я могу рассматривать вас, пусть даже и условно, как моего родича и юридически обоснованно включить вас в мое завещание. Но вот досада - два чувства порождает это убийственное письмо, месье Жорж-Шарль: чувство смеха и чувство жалости… Вы заметили, что я не смеялся, читая вам этот документ. Это значит, что мне было вас жаль… Да, именно так! Мне вас жаль, молодой человек, носящий одинаковое имя со мной - как бы не ухищрялись вы его "облагородить", "обаронить". Жажда славы, карьеры, богатства могла толкнуть вас даже и на худшие дела - сделать из вас атамана какой-нибудь шайки шулеров или фальшивомонетчиков, или пройдох-самозванцев со лжетитулами… Это не произошло, но даже четверти ваших горе-подвигов, начиная с неблаговидного альянса с Геккереном…
Жорж-Шарль сделал слабое движение, которое обозначало протест. Похожий жест сделал и Эдмон:
- Не отпирайтесь, не оспаривайте!
Видя, что собеседник еще что-то хочет сказать, Эдмон строго остановил его взглядом и жестом:
- Извольте слушать, что сейчас буду говорить я. Повторяю, вы, Жорж-Шарль Дантес, сейчас в полной моей власти… Стоит мне дать заказ в газеты Европы - и конец! Сто тысяч гульденов будет достаточно, чтобы превратить вас в бродягу-каторжника, или того еще хуже в полного парию-отщепенца… Половины этого будет достаточно, чтобы похоронить вас с плитой и памятником… И даже с надписью "Достойному потомку Каина".
Жорж-Шарль корчился как поджариваемый на адской сковородке.
- Но мне вас жаль… - медленно, как бы вбивая гвозди, повторил Эдмон. - Не столь давно вы продались не очень дорого голландскому дельцу де Геккерену. Сейчас я предлагаю вам гораздо дороже продаться мне…
Удивление, промелькнувшее на лице Жоржа-Шарля, было неописуемо. Он широко открыл рот, как рыба, делающая свой последний вздох.
- Я, носящий гордое и незапятнанное имя Дантесов - смелых и честных мореходов, намерен отмыть позорные пятна, которые вы, тоже Дантес, насаждали на это имя. Я вправе это сделать и обязан это сделать! Мои условия таковы, слушайте: вы будете все время, пока я жив, получать от меня по пятьдесят тысяч гульденов, то есть по сто тысяч франков ежегодно для того, чтобы вести искупительно-скромный, солидно-честный образ жизни, не участвуя ни в политической, ни в общественной суете, не делая ни одного шага, не произнося ни единого слова, не заводя ни одного знакомства без моего разрешения… По истечении двадцати лет, если моя смерть не наступит ранее этого срока - вы получите пять миллионов гульденов, назначенных вам по завещанию, даже если я буду продолжать жить. Если же Всевышнему угодно будет позвать меня раньше - вы, понятно, станете обладателем этого состояния соответственно раньше.
Заключительные пункты документа, который Эдмон достал из ящика письменного стола, гласили:
"Кроме того, нижеподписавшийся Жорж-Шарль Дантес торжественно обязуется не вызывать сам и не принимать какие-то ни было, от кого-бы то ни было вызовы на поединок, сколь бы тяжелым не было оскорбление.
В случае безупречной, достойной имени Дантес - дальнейшей после подписания настоящего договора жизни господина Жоржа-Шарля Дантеса сумма, завещаемая ему господином Эдмоном Дантесом, наследства может быть последним увеличена до десяти миллионов гульденов, или до двадцати миллионов франков, причем вторые пять миллионов должны будут поступить в распоряжение господина Жоржа-Шарля Дантеса после конкретной физической смерти завещателя".
Жорж-Шарль молчал.
- Решайте же, сударь… Альтернатива весьма узка. Ваш ответ повлечет вашу быструю общественную гибель, а может быть, даже и физическую, в форме вашего собственного самоубийства… Вы будете получать пощечины каждый раз, когда вы осмелитесь где-либо появляться.
- Это звучит как неслыханнейший шантаж… - пролепетал Жорж-Шарль едва слышно.
- Я разыскивал вас не для того, чтобы с вами миндальничать, сударь! - грозно произнес Эдмон. - Если у вас есть сколько-нибудь разума и логики - вы должны как за великое счастье ухватиться за мое предложение… Это - якорь спасения для вас.
- Вы хотите меня обезличить… Превратить в игрушку… В паяца на веревочке…
- Вы были таковым в руках де Геккерена! - прогремел Эдмон. - Да, я хочу сделать вас своей игрушкой, сударь, но к счастью для вас - не такой отвратительно-постыдной, какой вы были у Геккерена. Я буду распоряжаться вами в общественном смысле, что совсем не такая уж редкость, но затем компенсация вам за это будет неслыханно огромной! Понимаете?
- Но если я все же откажусь… - как бы самому себе пробормотал Жорж-Шарль.
- Тогда, повторяю, ваша песня спета, - неумолимо, с особой жестокостью в голосе произнес Эдмон. - Такого Дантеса на земле не будет!
- Но я уже и так не Дантес… - почти простонал несчастный и вдруг опрометью бросился вон из комнаты.
- Я спрячусь! - выкрикивал он. - Вы меня не найдете!
- Не буду и искать больше, - еще грознее ответил Эдмон. - Вы сами явитесь ко мне снова…
Прежде чем гость успел выбежать из большой длинной комнаты для приемов, Эдмон помахал пачкой листов специальной художественной бумаги для рисования углем.
- Оглянитесь и посмотрите, - крикнул он убегающему Жоржу-Шарлю. Тот невольно, подчиняясь неодолимой властности окрика, остановился и оглянулся.
- Откуда это у вас? - опять скорее простонал, чем воскликнул он.
- Я приобрел это по сходной цене у петербургского придворного художника Лядюрнера, - хладнокровно ответил Эдмон, - это те же шаржи, которые привлекли к вам симпатии русского императора Николая Павловича. Злые и малопристойные шаржи на ныне царствующего во Франции короля Луи-Филиппа Орлеанида, виновника вашего удаления из Парижа пять лет назад с отнятием у вас и сомнительного дворянства, якобы дарованного вашему деду Бурбонами, и баронства, проданного вашему отцу Наполеоном. Едва Луи-Филипп обнаружит в вас автора этих не высоких по мастерству, но едких и весьма обидных для него карикатур, вам, конечно, будет строго запрещен въезд в пределы Франции, даже в Эльзас… Учтите и это, Жорж Дантес.
Все это Жорж-Шарль выслушал словно окаменелый, не двигаясь с места, где он остановился. Видимо, это было главным, решающим аргументом со стороны неумолимого и таинственного графа Монте-Кристо в глазах его злополучного однофамильца.
- Значит, Лядюрнер отдал императору Николаю лишь копии этих проклятых шаржей, - пробормотал он, словно пьяный.
- Зачем вы называете эти картинки проклятыми, они помогли вам стать кавалергардом и фаворитом русского царя в свое время… О, вечная неблагодарность людей, даже по отношению к самому себе…
Дантес сделал несколько колеблющихся шагов назад, в сторону Эдмона.
- Вы принуждаете меня подчиняться вашим требованиям, - угрюмо, с ненавистью в голосе пробормотал он.
- Согласиться с моими предложениями, месье Жорж-Шарль, - иронически поправил Эдмон. - Ну что ж, так-то лучше. Кстати, у меня заготовлен и формальный, по всем нотариальным правилам составленный контракт… Вам остается лишь прочесть его и подписать…
Жорж-Шарль прочел подготовленный текст и злобно выругался:
- Милль Дьябль! Это настоящий контракт с Сатаной!.. Право, я как будто запродаю душу дьяволу, господин граф… Может быть, вы и есть в самом деле Сатана? Я становлюсь вашим полным рабом, если подпишу это!
- Для вас я скорее ангел, Жорж-Шарль, - хмуро проворчал Эдмон.
- Вы предлагаете мне погребение заживо, - опять почти простонал Дантес.
- Я предлагаю вам в наследство десять миллионов золотых гульденов, пять из них после нескольких лет вашей честной, порядочной жизни и еще пять после моей смерти…
- Я повторяю, что вы хотите превратить меня в своего безропотного, бессловесного раба, - прохрипел Жорж-Шарль с тем самым звуком, какой, вероятно, обозначен в Библии, как "скрежет зубовный".
- Я хочу превратить вас в человека, достойного имени "Дантес", имени, которое имею честь и счастье носить я сам, и которое носили мои великолепные предки, возможно, что и ваши, впрочем, - с неизменным хладнокровием и точностью языка парировал отчаянные выпады гостя хозяин.
- Я не нуждаюсь в перевоспитании, исходящем от вас, - продолжал скорее рыдать и клохтать, нежели говорить, несчастный Жорж-Шарль.
- Я могу нанять для вас самых лучших гувернеров и учителей хороших манер, месье Жорж-Шарль, оставив за собой лишь обучение вас чести и благородству.
- Я не нуждаюсь ни в каком тютеляже, исходящем от вас! - снова заскрежетал зубами Жорж-Шарль.
Рука Жоржа-Шарля, уже тянувшаяся с пером к листу контракта, снова отчаянно дернулась, разжалась. Перо выпало и полетело по полу. Жорж-Шарль порывисто встал и теперь уже стремительно вышел.
Только с порога, на мгновение остановившись, он бросил Эдмону:
- Я считаю и считал себя всего лишь орудием Судьбы, господин граф.
Но Эдмон тоже успел бросить ему в ответ:
- А я считаю и считал себя рукою Судьбы, господин Жорж… Она не забудет вас своим гневом и карой…
Услышав, как видно, стук двери уже без всякой осторожности захлопнутой убегающим гостем, в гостиной опять появилась Гайде. Она увидела валяющееся на полу измятое гусиное перо и поняла, что договор остался неподписанным.
С недоумением она подняла взгляд на Эдмона:
- Твой адский замысел остался неосуществленным, мой друг? - медленно произнесла она.
Но Эдмон, чуть помедлив и с каким-то торжественным выражением лица, отчетливо и раздельно произнес:
- Напротив, мой замысел осуществился полностью… К мукам Каина, ярко и понятно описанным в Библии, у этого человека с этого дня прибавились еще и муки Гарпагона… Он не будет иметь ни часа покоя, размышляя о своем отказе от золотых миллионов, то терзаясь сожалением об этом, то пытаясь успокоить себя надеждой на выгоды от этого отказа, но тотчас же снова впадая в отчаяние, в муки жадности… Такие возможности, как сейчас упускает он, открываются лишь раз в сто лет и то лишь перед одним из ста миллионов… Представь, дорогая Гайде, он даже внушил мне какую-то крошечку уважения своим отказом-бегством. Он, правда, не сказал, как подобало бы мужчине: "Нет, я не подпишу такой договор никогда!" Он предпочел убежать. Жорж Дантес как бы сохранил этим за собой право вернуться к этому делу. Называя мое предложение сатанинским, он уподобил этот договор продаже души Фаустом Мефистофелю, вероятно… Увы, он не понял, что я как раз предлагал ему почетную роль кающегося грешника, имеющего шансы на помилование… А сейчас он уже в аду…
Глава V
"КЛУБ МЫСЛИТЕЛЕЙ"
И Эдмон, и Гайде были удовлетворены результатами долгожданной встречи с их предполагаемым родственником.
Хотя Гайде сразу сгоряча и назвала то, что ее муж сделал с Жоржем Дантесом "неудавшимся ходом", она не могла его не похвалить.
- Мой дорогой "гений мести", ты и в самом деле поставил этого человека в такое положение, какое шахматисты называют "безвыходным".
Она любила с детства и умела играть в шахматы, в любимейшую игру ее отца, сербско-греческого генерала, и нередко приводила сравнение шахмат с жизнью.
- Да, Эдмон, ты как бы поставил его между ферзем и ладьей - справа удар и слева удар! Справа мат и слева мат! Не продавшись тебе на почетных и выгодных условиях "наследства", он обрекает себя, возможно, на нищету, на стесненность в средствах, во всяком случае. А тем самым и на мучительные терзания о драгоценной упущенной возможности. Ты прав, муки такого рода не менее остры и тяжелы, долговечны и изнурительны, чем муки рабства, даже и добровольного хотя бы…
Эдмон был обрадован быстротой, с которой Гайде уяснила себе всю, в общем-то действительно "дьявольскую" сущность его расправы с двойным виновником: смерти великого поэта, и той незабываемой, хотя и объяснимой пощечины, которую он получил в московском трактире-ресторане.
Пусть были произнесены глубокие извинения и оправдания в этом ужасном происшествии от месье Жана, но Жорж Дантес был истинным виновником происшествия и расплачиваться надлежало ему!
Обещание, данное Жуковскому и Натали Пушкиной, вдове поэта, - избежать пролития дополнительной крови, - было выполнено. То, что сейчас унес на своих ссутулившихся от злобы и страха плечах Дантес номер два - убийца Пушкина - было в самом деле пострашнее смерти, сожаление потери. Был ли уровень его достоинства, благородства достаточен, чтобы забыть более или менее быстро о потрясающе заманчивой, уже как бы в руки вложенной и все же упущенной горе золота?
До конца бесславных дней своих - если только сам он не укоротит их, не ускорит их завершение - должен будет помнить этот полубродяга-полуландскнехт о своем бегстве из гостиницы на Судагрехте с потерей десяти миллионов полновесных гульденов нидерландских и ежегодной ренты в сто тысяч франков.
Теперь Эдмону и Гайде уже не оставалось никакой надобности в этих апартаментах. Можно было возвращаться на родной и милый для них островок Монте-Кристо. Но путь туда волей-неволей пролегал через Париж, где они решили на несколько дней остановиться, немного соскучившись о великом и величественном городе.
Поместившись, как обычно, в солидном "Отель дю Рен" на Вандомской площади, неподалеку от Пале-Рояль и Тюильри, Эдмон и Гайде начали обсуждать программу своего пребывания в Париже.
Гайде между прочим сказала:
- Теперь тебе, мой дорогой повелитель, надо побольше уделять внимания и интереса столь близкой тебе игре Царей и Мудрецов - шахматам. Тебе надо переключиться на нее с многолетней игры шахматной жизни - поисков и уничтожения твоих врагов… Твой ум изощрен и искусен в разных головоломных задачах… Я нимало не удивилась бы, если бы ты прославился как шахматный чемпион.
Эдмон улыбнулся:
- Спасибо, милая Гайде, за, вероятно, не очень заслуженный комплимент. Ведь мы довольно много играем в эту игру у себя на острове. И ты меня часто побиваешь.
- Вот именно, к сожалению, это случается, но этого не должно быть! Твой мозг неизмеримо сильнее и подвижнее в фехтовании мыслями. Небольшая практика с сильными шахматистами доставила бы тебе немало удовольствия и пользы. Я слышала, что где-то неподалеку от нашего отеля находится знаменитый парижский клуб шахматистов, который остроумцы-парижане так и именуют "Клуб мыслителей". Давай посетим как-нибудь этот клуб. Право, тебе надо переключить свой поуставший ум на нечто мирное, успокоительное.
Оказалось, что под шутливым этим прозвищем слывет знаменитое кафе "Режанс" по соседству с Вандомской площадью и с французским Национальным театром, а также рядом с королевским дворцом, на площади Пале-Руайяль.
На следующий день чета наша отправилась завтракать в кафе "Режанс". И в самом деле почти за каждым из многочисленных столиков особой "игровой" его половины сидели погруженные в глубокое шахматное мышление энтузиасты-партнеры. И по целой толпе энтузиастов-наблюдателей теснилось у столиков наиболее сильных, как видно, игроков.
Возле одного из столиков полюбоваться незаурядной игрой остановились Гайде с Эдмоном.
Корректное, полушепотом, комментирование игры наблюдателями существовало и в этом храме Каиссы.
- Ах… - послышался вдруг чей-то досадливый, вполголоса вскрик рядом с ними.
- Не надо было ходить элефантом!
В этом чуть громче шепота возгласе было столько страстного, искреннего огорчения и возбужденности, что Эдмон и Гайде невольно вгляделись в соседа.
Это был довольно приятный на вид человек, живой, подвижный, правда, не суетливый, но энергичный в своих жестах и движениях. Он производил впечатление не просто "мыслителя", а и деятеля, непременно деятеля в какой-то конкретной и важной области, не только шахматной.
Он повторил совершенно тихо, едва слышно:
- А ведь, пожалуй, я не прав… Элефант вырывается на важный пункт… Как вредна поспешность суждений!
Эта реплика тоже могла лишь расположить в его пользу, он не боялся признать свою ошибку.
Гайде, однако, не плохо игравшая в шахматы, так же тихонько возразила приятному соседу по толпе:
- "Корню" или "элефант", как вы его называете, в самом деле пошел неудачно. Он погибнет через два-три хода!
"Корню" - название епископской митры, двурогой по форме и термин этот во Франции был равносилен английскому названию этой фигуры - "бишоп" (епископ). А "элефант" - это было греческое обозначение этой же фигуры, перешедшее и в русский язык, как "слон".
С чисто женским любопытством так же тихонько добавила к своему смелому утверждению о шахматном ходе Гайде вопрос:
- А почему вы по-гречески называете эту фигуру?
Эдмон улыбнулся, но слегка остерег шепотом свою подругу:
- Милая Гайде, как бы не запротестовали игроки.
Однако сосед поддержал Гайде:
- Месье, мы разговариваем очень тихо… И, во-первых, я должен поздравить вас с такой мудрой дочерью, а, во-вторых, сам задать вопрос: вы знаете греческий язык, мадемуазель?
Напор взволнованных, любопытствующих наблюдателей отодвинул всех троих Эдмона, Гайде и незнакомца подальше от столика с острой партией и дал возможность Гайде уже не шепотом, а погромче ответить:
- Я родом гречанка, а вы месье? - Не дав ему ответить, сразу же добавила. - Притом, я не мадемуазель, а мадам. И я не дочь, а жена моего спутника, месье…
Эти две фразы были произнесены с такой великолепной гордостью, что и Эдмон и незнакомец невольно расхохотались.
- Прошу прощения! - сделал галантный поклон незнакомец. - Я не хотел этим обидеть ни вас, мадам, ни вашего мужа… По совести, вы вряд ли против того, чтобы выглядеть его дочерью, а он - вряд ли против того, чтобы иметь такую молодую жену…
Снова произошел обмен негромким смехом, а незнакомец все же счел нужным ответить на вопрос Гайде:
- Вы спросили меня, откуда я знаю греческую терминологию… Извольте, мой отец был пять лет комендантом греческого острова Корфу, легендарной Керкиры Одиссея. Точнее начальником французского гарнизона на этом острове при Наполеоне. Я бывал у него еще мальчиком, конечно! Однако запомнил немало слов.
- А у меня были родственники на Корфу в ту пору, - сказала Гайде. - Они укрывались там под эгидой французов от турок. Как звали вашего отца, месье? Помню рассказы о благородстве французского коменданта Ле… Ле…?
- Отца моего звали Лессепс… - вновь с поклоном ответил собеседник, - Матье Лессепс, мадам… А меня зовут Фердинанд Лессепс, с вашего позволения мадам и месье…
Позволение назвать себя требовалось, ибо это обязывало и другую сторону сделать то же.