Солдаты успели уж влить в себя по десятку ложек с крепким слоновым вином, а на дне куфы всё ещё мигала звезда. Солдаты всё усерднее нагибались над куфой и пили, уже не разгибая спин и не поднимая голов. А беруны стояли и мялись, пока наконец Ванюха не опомнился первый. Он дернул Тимофеича и Степана за шнурки их казенных кафтанов, и те молча, без слов, пошли за ним под амбарными стрехами, в тени частоколов, по задам за плетнями. Они вышли к отхожему домику, где спал Евмен Марадуй, пролезли в лазейку, о которой знал один лишь Ванюха, и, катясь вдоль заборов, добрались до Фонтанки. И когда они уже на брюхе проползли Симеоновский мост, то услыхали позади себя крики тревоги.
По зверовым дворам в сумерканье рассвета с фонарями бегали люди. У солдат весь хмель куда и девался! Они во всю мочь люто ругали берунов, зверей и свою солдатскую участь. И в ответ им кашляли обезьяны и заяц кричал, как подкидыш. Асатий, главный слоновщик, высунул голову в чалме из своего верхотурья. Он печально глядел на метавшихся по двору грубиянов, не пощадивших ни мирного сна человека, ни пугливой дремоты томящихся в клетках зверей.
XIX. ТИМОФЕИЧ ПОПАДАЕТ В КАНАВУ
Беруны шли наугад, только б подальше от проклятого места с Бухтеем, Тайной канцелярией и комиссаром, обещавшимся показать Тимофеичу фухтели. Беглецы миновали Симеоновский мост и пошли вдоль литейных амбаров.
Столица уже просыпалась. Городской живодер проехал с собачьим фургоном на ловлю. С берега в город шли бурлаки. Толпа арестантов, громыхая цепями, двигалась к рынку за милостыней. На Песках занималась заря, разбросавшая по небу медные перья.
– Куда ж нам теперь? – молвил растерянно Тимофеич, не убавляя шагу. – Стёпуш, как же ж нам?..
– Вот выйдем на реку, одним камнем обвяжемся – и в воду все вместе.
Тимофеич остановился, раскрыл рот и уставился на Степана. Потом махнул рукою сердито и снова захлюпал подкованными сапожищами по непросохшей грязи.
– А то снова к Беруну, – добавил Степан. – Туда Бухтей не достанет... Вот только платье берунское забыли в остроге... Да ладно... Пускай других дураков наряжают.
И Степан обернулся взглянуть на прощанье в ту сторону, где, должно быть, солдаты уже совсем очумели в поисках берунов, словно провалившихся сквозь землю.
Беглецы проходили всё дальше, мимо редких мазанок, вдоль плетней огородов с черневшими пугалами.
– Пускай вон то пугало посадят в медвежий острог вместо меня, – кивнул головой к огородам Степан. – Тоже вот, выдумали... потеху нашли...
Тимофеич умаялся и дышал тяжело, но продолжал припечатывать грязь казенными сапогами с железным подбоем.
– Тут, милый, не о пугале речь. Слыхал про канцелярию Тайную?
– Слыхал, – отрезал Степан.
– Ну и молчи.
– А что там за Тайная? – заинтересовался Ванюха.
– Пшш... – остановил его Тимофеич и с опаской заглянул за плетень. – А Тайная, канцелярия Тайная, – захрипел он, – это дом такой. Там нашего брата на крюки подвешивают, палками обколачивают, кнутьями чешут. Всё выстукивают, крепка ль у нас шкура. Понятно?
– Понятно, – ответил Ванюха и остановился, вытянув вперед голову и прищурив глаза. – Вон, – показал он пальцем.
Впереди, далеко – только зоркий глаз морехода мог разглядеть это, – улица была перегорожена рогаткой, и верховые солдаты наездничали возле хибарки, стоявшей на въезде. Беруны шагнули через плетень и пошли по грядам и тропинкам дозору в обход. Они долго плутали так, и уже не было ни огородов, ни троп, а только болотистый луг блестел под ногами, но всё не решались свернуть опять на дорогу. Солнце слепило глаза, испарина прошибала сквозь сырую рубаху, паром курилась каждая кочка. Стреноженная лошадь с длинной обвислой гривой стояла не двигаясь, словно поджидала идущих. Потом бросилась в сторону смешными прыжками и пропала за перелеском.
Перелески эти стали попадаться всё чаще. Идти было легче: болото осталось позади; земля обсыхала под пригревавшим солнцем, которое заметно заворачивало вправо. Вдали длинным небеленым полотнищем опять раскатывалась дорога. Ванюха со Степаном шли, сокрушаясь о брошенном Савке. Тимофеич молча волочил сапоги по скошенной траве и, дойдя наконец до дороги, шагнул через канаву, но поскользнулся, скатился вниз и здесь прижал под собою какой-то костлявый мешок, заоравший благим матом.
XX. УДИВИТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА
Тимофеич, Ванюха, Степан стояли неподвижно, как огородные пугала, и во все глаза глядели на измятого Тимофеичем человечка, с рыжей головы которого свалился драный малахай. Тот, в свою очередь, стоял перед ними в вымазанном глиною длиннополом кафтане и с лицом, по которому прошелся грязный Тимофеичев сапог. Рыжий человечек дрожал всем своим щуплым тельцем; заслонив одной рукой глаза, он отмахивался другой и шептал:
– Уйди!.. Уйди!.. Наважденье!.. Уйди!..
– Сёмушко!.. Семен Пафнутьич!.. Ты ли, милый?..
И опомнившийся Тимофеич захватил выгорецкого трудника всего целиком в свои моряцкие объятия, а тот барахтался, вырывался и кричал:
– Уйди!.. Бес!.. Уйди!..
Но Тимофеич не выпускал Семена Пафнутьича и продолжал прижимать его рыжую голову к своему зеленому кафтану, радуясь и удивляясь такой неожиданной встрече. Степан и Ванюха хохотали, глядя на обутые в лапти ножонки выгорецкого трудника, которыми он выделывал самые удивительные штуки, точно стопы его поджаривали на раскаленной сковороде. Семен Пафнутьич выбился наконец из сил и перестал трепыхаться, но набрался духу и глянул в лицо Тимофеичу.
– Скажи, ты настоящий или это только сон такой мне снится?
– Да настоящий, Сёмушко, не поддельный. Кафтан только на мне зеленый, а рожа и кожа – всё то же.
– Врешь, – опасливо молвил Семен Пафнутьич.
– Ну вот тебе и на! Отроду не врал.
– Откуда вас сюда сбросило ко мне в канаву?.. Да на сонного?..
– Эх, милый, рассказывать теперь долго; жизнь свою спасаем.
– Понима-аю, – протянул Семен Пафнутьич и оглянулся вокруг.
Вокруг было пусто. Дорога, изрезанная глубокой колеей, взбегала на пригорок, весело скатывалась оттуда вниз, поворачивала вправо, заворачивала влево и терялась впереди. Позади уже не было видно ни колоколен, вытянувших тонкие шеи, ни слегка наклонившихся к колодцам скрипучих журавлей.
– Понимаю, – повторил Семен Пафнутьич. – Ну, а куда ж вы теперь?
– Куда?.. – Тимофеич посмотрел на Вантоху и Степана. – А куда путь этот?
– Путь этот по солнцу к городу Олонцу, – ответил Семен Пафнутьич, – а оттуда куда хочешь: хочешь – на Выг-реку, а хочешь – и за шведский рубеж, коль тебе невтерпеж. И там вашего брата, беглых, много.
– А ты-то, Сёмушко, куда путь держишь?
Но Семен Пафнутьич стал распутывать узел на своем кушаке, пропустив вопрос Тимофеича мимо ушей.
– Не живешь же ты тут, в канаве!..
– Иду восвояси, – ответил уклончиво Семен Пафнутьич. Но потом, сообразив что-то, вдруг добавил: – Иду к Выгу. Теку, утекаю, жизнь свою спасаю.
И Семен Пафнутьич стал перепоясывать на себе кафтан.
– Понима-аю, – протянул теперь в свой черед Тимофеич.
– Ну, ты, брат, я вижу, нашего поля ягода, – хлопнул Степан Семена Пафнутьича по плечу.
– Фрр... – отскочил от него Семен Пафнутьич, старавшийся ещё на лодье быть от Степана подальше.
– Чего ты? – спросил его хмуро Степан, но тот не ответил и полез зачем-то в канаву.
Он вылез оттуда, пообчистился, нахлобучил себе на голову свой свисавший лохмотьями малахай и поднял валявшуюся подле хворостинку. И, торжественно посмотрев на Тимофеича, на Степана и на Ванюху, произнес:
– Места эти несытны, необильны и весьма непокойны... Потечем?
– Течем, – кивнул головой Тимофеич.
Семен Пафнутьич черными от грязи пальцами дернул зачем-то на лице своем рыжую прядку и стал месить не совсем просохшую ещё обочину дороги. За ним гуськом стали чмокать сапогами остальные – с пригорка в ложбинку, из овражка на холмик, подальше от этих мест, не суливших, по замечанию Семена Пафнутьича, ни сытости, ни изобилия, ни покоя.
XXI. РАССКАЗ СЕМЕНА ПАФНУТЬИЧА О ТОМ,
ЧТО ПРОИЗОШЛО С НИМ В СТОЛИЦЕ
Дорога, по которой беглецы всё больше удалялись от столицы, была, к счастью, в этот день безлюдна, и ниоткуда не слышно было здесь ни тарахтения телеги, ни дребезжания плохо подвязанного под кузовом ведра. Беглецы шагали по дороге среди бела дня всё равно как ночью, и ни пеший, ни конный ни разу не обогнал их, и никто не попадался им навстречу. Ванюхе и Степану надоело волочиться за Тимофеичем, ступая по его вдавленному следу, и они ушли далеко вперед, останавливаясь временами, чтобы подождать своих не очень расторопных товарищей. А Тимофеич пошел рядом с Семеном Пафнутьичем но немного обсохшей дороге, расспрашивая его про Никодима и посвящая его, как и в прошлом году, в свои злобедственные дела. Семен Пафнутьич путался лапотками в своем долгополом кафтане и, помахивая хворостинкой, сочувственно поддакивал Тимофеичу. Выгорецкий трудник не чувствовал прошлогодней неприязни к старому беруну. Эти трое были так же гонимы царским начальством, как и он сам. И это их страдание и нежелание Тимофеича быть шутом на старости лет размягчали сердце обычно несговорчивого Семена Пафнутьича.
– Дела!.. – проговорил он и схватился руками за свой изодранный малахай, когда Тимофеич окончил свой рассказ. – Дела! Рассудка лишишься вместе с малахаем и с тем, что было в малахае.
Он снял с головы драный свой малахай и ткнул его Тимофеичу.
Тот повертел малахай в руках.
– Да, шапец небогатый... Не боярская, говорю я, шапка.
– Шапка?..– вскрикнул Семен Пафнутьич. – Не о шапке речь... У меня в этой шапке денег золотых да серебряных было зашито столько, что еле голову нёс я под этою шапкою. Все то вниз клонило, то назад запрокидывало, то набок сворачивало.
– Вишь ты! – удивился Тимофеич.
– Я бы тогда за эту шапку, может быть, трехсот рублей не захотел взять...
– Скажи на милость! – не переставал удивляться Тимофеич.
– Да я бы эту шапку не променял бы... не променял бы... хоть на что хочешь не променял бы!.. – кричал, всё больше входя в раж, Семен Пафнутьич.
– Была, значит, шапка с начинкой, – заметил грустно Тимофеич, возвращая Семену Пафнутьичу его именуемый шапкою облезлый и словно собаками растерзанный пыжиковый малахай.
– Да я бы... да я бы... – продолжал неистовствовать Семен Пафнутьич, но, почувствовав в своих руках возвращенный ему Тимофеичем малахай, помял его, поглядел на него укоризненно и опять нахлобучил на голову.
Малахай был теперь легок, и голова выгорецкого трудника не болела больше от отягчавших её рублевиков и червонных. Но зато ныла в Семене Пафнутьиче душа оттого, что он попал впросак и что плакали теперь общежительные денежки и что срам такой на всю Выгорецию. Не по Сеньке, значит, была эта шапка, не по Семену Пафнутьичу с такой начинкой малахай.
– Дурак ты, дурак! – стал корить он самого себя. – Языку-то у тебя на рубль, а ума на пятак. Говорил мне староста выгорецкий: "Смотри, – говорит, – Сёмка: ты горяч; коли что – не вмешивайся, держи язык за зубами, а то и вовсе прикинься немым". Да я-то наказ его поздно вспомнил. Они тут, в Петербурге, приказчика нашего заарестовали, ну, меня и послал староста наш торговый в столицу, чтобы, значит, поразведать, нельзя ли приказчика освободить и какие там ещё напасти к нам жалуют. И денег я зашил в шапку, чтобы взятку сунуть, подкупить кого надо. Денег со мною было немало – ведь начальство начальству рознь: бывает такая мелкота, что и рубликом удовольствуется, а иной изверг в триста рублей станет. Я, видишь, в столице впервой... Ну, что бы им Никодима вместо меня послать: он и сам приказчик и уж на что человек; да ему из Сумы отлучиться нельзя; там он лодью нашу снаряжает, на Новую Землю собирается. Ну, послали меня. Приехал я, стал на квартиру, сунулся туда-сюда, всё как-то без толку: тот уехал на Нижнюю Волгу струги хлебом грузить, другой схвачен вместе с приказчиком, третий – в бегах невесть где. Я туда-сюда, за шапку держусь, ветром, думаю, не сдунет – тяжелая, а мошенничек, может, какой и сопрет: их ноне, мошенничков этих, повсюду довольно. Ну, да авось, думаю, обойдется: неужели ж кто на такой малахай позарится? А сам всё же за малахай хватаюсь, то правой рукой, то левой: цела ли, думаю, на мне шапка, хоть и чую, что голову она мне начинкой своей сворачивает. И пока я там вчерашний день суюсь то туда, то сюда в такую непогоду, вижу вдруг – переполох, народ бежит, а куда – и сам не знает. Я кричу:
"Голубчики, куда это вас несет так скоро?"
А они мне:
"Ну, – говорят, – тебя к псам, разговаривать тут с тобой! Ноги-то у тебя не отсохли, можешь и сам бежать, там узнаешь".
Ну, я и побежал и, как прибежал, вижу – войско стоит под ружьем, знамена парчовые развернули – царицу, видишь, ждут, как она в золотой карете поедет.
Дай, думаю, и я за те же, думаю, денежки посмотрю, что за такая у нее золотая карета и какая корона царицыны волосы украшает. По крайней мере, думаю, будет что порассказать на Выгу. Втерся я в кучу и слышу: народ болтает и то и се, а я знай помалкиваю, только за малахай свой хватаюсь.
Случился тут босой мужичок в нашей кучке, совсем хмельной: хватил, должно быть, винца натощак, ну и сделался шумен. Да и другие воскресенья ради были навеселе. Распустили языки, мелют кто во что горазд, а я стою да на ус себе мотаю.
"При государе Петре Алексеевиче, – говорит мужичок, – на нашу братию, на рабочих людей, накладывалась по тюрьмам на двух человек одна цепь, а чтоб такие тяжелые цепи, какие ноне накладывают, носить одному человеку, этого раньше не бывало. Экая милостивая! (Это он про царицу.) Я бы, – говорит, – её за этакую милость камнем убил. Хорошо им, – говорит, – что войны нет; а как бы была война, то я бы навострил саблю на этих генералов..."
Тогда тут один в голубом кафтане говорит:
"Вот, – говорит, – любимчик царицын, Разумовский Алексей Григорьич... Приехал он в Питер совсем в убогом платье, а теперь в золоте ходит. А всего только и делает, что собак за зайцами гоняет. Недавно кто-то при Разумовском докладывал государыне, что придворную псовую охоту надо бы поубавить, потому что её очень много и денег она из государственной казны съедает гибель. И государыня на то совсем было согласилась. "Тогда, – сказала она, – надо той охоты убавить". Но Разумовский уже тут как тут: "Ежели изволите приказать той охоты убавить, то я прошу ваше величество, чтобы меня от императорского двора уволить". И государыня тогда сказала: "Зачем, – говорит, – убавлять, можно и ещё прибавить..."
Рассказывает он это, а другой в нашей кучке ему поддакивает.
"Потому-то, – говорит, – наша Россия и разорилась. Откуда они пришли, что владеют нашим государством? Царица всё ездит да гуляет. Она б, – говорит, – ездила в коллегии да дела делала, а то ездит всё на охоту или в маскарады. Вон на Оперный дом семьдесят тысяч рублей издержано. Небось когда желала принять престол российский, так всех обольстила, как лисица, а ныне ни на кого смотреть не хочет. Народ оттого её и не любит, а сама она народа боится и всегда в трусости находится. Да и наследничек её, Петр Федорович, того же десятка. Недавно ехал он мимо солдатских казарм верхом на лошади, и во время обучения солдат была из ружья стрельба; и он той стрельбы испугался и запретил стрелять, когда он мимо проезжает".
Я в малахай свой вцепился обеими руками, слушаю все это. "Ну, – думаю, – и дела у нас в России!"
А мужичок тот босоногий так расшумелся:
"Я б, – говорит, – взял пушек пять и пальнул бы в неё. Хоть бы её и не было".
И как сказал он это, вдруг слышу: "Лови! Держи!" Рассказчики мои – кто куды; мужичок босоногий так даже на четвереньках скоренько уполз и в ямке какой-то пропал. Я тоже вслед за другими, шубу с кафтаном задрал, бегу, а навстречу мне верховой флажком машет. Я заметался, а малахай с меня наземь. Я – за малахаем, а тут один хвать меня за ворот.
"Вон он, – говорит. – Тебя-то мне и надо! Ты, – говорит, – государственный преступник, и на таких, как ты, мне выдана бумага".
Я малахай напялил, за малахай одною рукою держусь, а другою показываю, что, дескать, немой я и языка не имею, мычу себе так понемногу. А он тем временем затащил меня в какой-то двор, и выскочили тут ещё двое и с ними баба. И баба та кричит:
"Бейте его! – кричит. – Чего на него смотреть, я его давно знаю!"
Ну, тут один треснул меня по загривку, мне даже больно стало, так что малахай с меня опять свалился, а я забыл, что я вовсе нем, и говорю:
"Голубчики, что же вы так больно деретесь?"
А он мне:
"Это, – говорит, – тебе пока задаток. Ты, – говорит, – против царицы злоумышляешь. Снимай, – говорит, – сейчас сапоги. У вас, – говорит, – в сапогах всегда воровские письма".
Я снял сапоги, а он их и брось той бабе.
"Снеси, – говорит, – Маланья, в клеть, посмотри, нет ли у него в сапогах каких-нибудь воровских писем".
"Для чего, – говорю, – голубчики, в клеть? Я думаю, и на дворе посмотреть можно, не ночь ведь..."
А он на слова мои хоть бы что.
"Теперь, – говорит, – шубу снимай: у вас и под шубой бывают воровские письма".
Я и шубу свою овчинную снял; он и её бросил Маланье.
"Посмотри, – говорит, – заодно и шубу".
Я тут про малахай свой вспомнил, тянусь за малахаем; пропадай, думаю, сапоги и шуба, цел был бы малахай... А он, мучитель мой, заметь это: поднял с земли малахай, да так и обомлел с малахаем в тиранских руках своих. Взвесил это он в руке малахай.
"Эге, – говорит, – вон оно что!"
Хвать с пояса ножик, малахай в один миг изрезал. Оттуда – и рублевики и червончики...
"Это, – кричит, – поддельные деньги, и этого, – говорит, – так нельзя оставить!"
А в то время пришла Маланья из клети и говорит, что в шубе у меня и в сапогах будто бы полно воровских писем.
"Ну, – говорит он, – я не могу тебе сапог и шубы выдать, потому что это против тебя улики; однако малахай возьми".
Бросил он мне выпростанный малахай и поганые эти лапти с онучами, что на мне видишь.
"Ну, теперь, – говорит, – обувайся, и пойдем".
"Куда, – спрашиваю, – голубчик, идти-то?"
"Там, – говорит, – узнаешь. Ты сам, – спрашивает, – откуда?"
"Повенецких, – говорю, – земель".
"Не раскольник? – говорит. – Ну, да, – говорит, – меня не обманешь: я сразу вижу, что раскольник".
Повел он меня, а тут уже смеркается, и непогода такая! Ветер кафтанишко мой под ноги мне подбивает. Привел он меня к заставе, со стражей заставной шу-шу – пошептался – и за заставу меня вывел. "Куда, – думаю, – ведешь ты меня, мучитель, и за что на меня напасть такая?"
"Отпусти, – говорю, – меня, голубчик, с миром: что те во мне!.."
Он посмотрел на меня таково.
"Ну, – говорит, – ладно. Я, – говорит, – тебя прощаю. Только ты этими делами больше не занимайся и иди, не оглядывайся. А если вздумаешь в город воротиться, то тебя у любой рогатки схватят. И я не посмотрю, что ты Повенецких земель, а повелю тебя казнить смертью".
Дела!.. – мотнул в заключение головою Семен Пафнутьич и снова схватился за свой малахай.