Китайский десант - Андрей Поляков 3 стр.

76

Лепечет печаль
(и печёт)
младенчески
(золотого хлеба вечернего),
равнодушная, как муравейник:
это так по-китайски -
чем не роза в стакане,
пустом от холодной воды?
Я не вижу ответа…
А ты -
ненавидела лето
и не знала, не знала стихов
про любовь деревянных голов.

77

Кажется, кожица
(лёгкий такой мешок
мяса и косточек)
ходит наискосок,

в сумерках светится,
тянется на восток.

Видеть герою -
жёлтое всех богов,
слушать попутчицу -
песенок, позвонков…

Тёплых полей
мало тогда земле,
пыли от ласточек
на золотом крыле,
только в полях
(жёлтых среди холмов)
царь-виноград
ставит своих богов.

Нá, господин,
пей европейский сок!
ты не один
молишься на восток:
в сумерках прячешься
справа -
наискосок…

Битое зеркало цветом идёт траве,
много десантников
кружится в голове,
тёплое золото: это ли не ответ?
Золото к золоту -
это ответ, ответ!

78

Как косточка бледна,
как сойка в полусне,
запела песнь жена
в решётчатом окне:

– Шумело тело о волну,
а груди -
были больше,
когда словавели слова
вели
войну
Китая от -
до Польши!"

А Китай перекрестился и от старости запел:

– Что-то вышло,
что-то вышло,
вышло что-то,
да не то -
у меня в кармане
шило
и долото
из золота".

Ну, ни фига себе, китаец!

79

Ольге Мартыновой

Запишем, китайский товарищ,
как нам говорить повезло:
"Худой зов воздуха
и хлипкое лицо
в июльский полдень лип,
в обеденное время
с плотными от золота рюмочками глаз,
полными разноцветных слёз
и музыкально-дéвичьей печали
– не уверен, не уверен, что музыкально-дéвичьей,
но пусть уже
остаётся! -
как будто смотрит ангел на меня
сквозь крылышек из девушек-стрекоз,
а мне смешно и мило -
недорогая радуга-родня
древесное лицо преобразила,
но мы его наденем всё равно,
как будто пьём невинное вино
и говорим о родине вполсилы,
пока в траве сидящий дурачок
хранит билет на западо-восток
и бьёт врага огромною коленкой…"
"Не знаю, – сказал мне китайский товарищ,-
прошу помилования, но я, действительно, не знаю,
что вам и ответить на это,
невидимый крымский поэт,
и никто не знает…". И никто
не знает.

80

Ходит кошка -
кошка серая -
говорит: "Я в Бога верую…"
Лает маленький собака:
"Лай, лай! Тлен, тлен!
Сладок! Смерти!
Плен, плен!"

81

Бедная лошадь,
белая лошадь,
бренная лошадь
не станет моложе

и не станет на жёлтую кожу
перелётных драконов
похожа -

никуда она не уйдёт,

ну, а если -
захочет уйти,
то растает, как дым,
от пяти -
до шести

в цвете млечного утра
(стакана воды с молоком):

полстакана тумана
и осенний творог за окном,

и вставать на работу -
не рано.

82

Однажды танки войдут
в Пекин, а чья-то Зоя поднимет
бровь, положит бабочек
на виски
и вспомнит
школьную
не любовь.

А я допью горьковатый
чай, поеду в Ялту,
когда усну,
где чьи-то волосы
по плечам,
летает
Звягинцев
на луну.

83

А вот пакет из Пекина: "Как будто
готовься к бою, пора повернуть Европу
в пепел и зверопыль. Во сне

колесо буддизма О

раздавит варваров бледных,
Москва и Пекин, как в спальне,
желто красно помирят мир".

84

ВДРУГ:
в жёлто-красной тишине
я восседаю
на коне!!!

85

Дина за деньги
покупает на рынке
дыни…

И вдруг
восклицает:
"Сабли
долой!" -
и скачут монголы по синей пустыне…

И скачут монголы по синей пустыне?

И скачут монголы по синей пустыне!
и каждый из них -
настоящий герой!

86

Стиха сложение, тактика выжженной
речи. Тоже словарь, сгоревший дом
над рекой. Вчера не там, где расположено твоё
тело. Оно не говорит, но кто там
говорит. Где его реки, где они, реки,
в старый Китай. Где его
родина, флаги и листья, кто
взял начало,
жёлтый исток.

Тёплые кровли храма, как сёдла,
пусты для света. "Конская кровь горяча!" -
прокричали монголы ума.
Немец с евреем во Фрейбурге ходят
и книги ласкают
друг другу. Саблю целует
философ, лишь бы собраться
в Китай.

Мёртвое солнце. Говори, почему
Китай долог. Почему, для кого
здесь Китай. Чьи вы тут боги -
китайская осень,
родимые реки не вот
бытия. Германия. Златокитай.
Ты понял.

87

Фёдору Сваровскому

А всё же я люблю весёлую Россию:
мне снятся пряники, рубли, пасхальный перезвон.
Медведь проехал на велосипеде
и просвистел святой купец -
к царице на поклон.
То хороша Степанова Мария,
то Поляков ни в чём не плох на ласточке верхом.
Подпрыгивают девки расписные,
цыганка пляшет
и лиса -
гуляет с петухом.

88

Раскосых ласточек мелькнуло мне сейчас,
и вечер в городе, как в дереве, погас.

Не стало Киева! а над моей Москвой
Китай лысеющий склонился головой.

Привет, империя, я твой больной солдат,
я болен бедностью, но августом богат!

Я в ссылке призрачной, но весь я не умру
в листве таврической, на каменном ветру.

На старом кладбище примерю, как дурак,
имперской выделки невидимый колпак

и, прямо в голову глотая аспирин,
поверю в Тютчева, поверю не один.

С двумя подругами продрогший человек,
влечу в парадное, как пчёлы на ковчег,

а ветер с севера, повисший в тишине,
подует музыку о звёздах и луне.

Хоть деньги осени (искомое тепло)
навряд ли выдадут Гадес или Дельво,

но умных ласточек небесная Москва
китайским золотом вернёт мои слова.

89

Крым назывался "Всероссийским Кладбищем".

Сергей Мельгунов

I
Скажи, когда лицо моё на ощупь
вернётся в зеркало на третьем этаже,
не Троцкого сновидческая поступь
послышится ль над крышами уже?
А лунный свет младенческий, молочный
зальёт ли улицы, которых больше нет?
ли спрыгнет Лев на рыночную площадь
зияюще-багряный на просвет?
Тогда незрячие пересекутся пальцы
богов-любовников, редеющих, как дым,
и в кровь обнимутся троцкисты и китайцы
над Симферополем, над кладбищем моим.

II
То листья полетят, то краска покраснеет,
то ветки венами покажутся в ответ…

В темнице августа меня как будто нет,
лишь пальцы Троцкого сжимаются сильнее.

К закату выведет недолгий разговор
и ворон выступит в дожде над колокольней.
Увёл бы девушку из церкви на сегодня -
но пальцы Троцкого кровавы до сих пор.

90

То не ветер Володе -
двоюродный брат,

то не осень -
тройная сестра:

это ленинской кровью
безумен закат,
это птицы вороны,
как тряпки,
летят

и они же -
кричат
до утра,

мол, болит голова,
у Володи -
болит голова,

и не хочется
видеть в тетрадке

красноватые
эти
слова,

бормоча:

"Я в порядке,
в порядке…"

91

На закате сердцá превращаются в гроздья рябины,
в лёгкий шелест шагов по легко отлетевшей листве…
Скоро выйдет луна, скоро хватит луны половины,
чтоб увидеть лицо на твоей молодой голове.

Так теряют в реке не кольцо с безымянного пальца,
а своё отражение, ставшее вдруг золотым,
и от света поют, как восточные птицы китайцы -
холоднее луны, но теплее, чем тело и дым.

92

Над волосатой головой проводит ночь
своей луной, а водка, пламенем дыша,
летит,
как ласточка,
под кожей: не так ли двигалась душа,
когда
ты пил
одно
и то же -
в плывущей
рыбами
воде,
где лунный свет увидел где,
где
видел
женщину
врага,
она, как пальцы, дорога,
она
луна
такая
осеннего
Китая:
.
.
.
. здесь
.
.
. . . . .

93-103

Холодно в космосе. Звёздные брошки блестят? Лучшие

кошки на крыши приводят котят. Вот, говорят, посмотрите

как светит луна – так же светите народам во все времена!

Хитрые кошки… Не так ли и людям поэт должен нести

свой кошачий, несолнечный свет? Что я сказал только что.

Что я только сказал? Сам не пойму – только вижу кошачьи

глаза. Вижу усы и хвосты, и святую луну… Лунные звери,

позвольте я вас обниму! Вас обниму и скажу, и немного

пойму: стану стихами светиться в кошачьем Крыму!

Здесь начинается китайская поэма
про то, что всё вокруг -
китайская поэма,
где читатель не знает,
чья это как будто работа,
только есть в этом
жёлтое,
жёлтое что-то,

ведь в Китае, бывает,
болит от дождя голова,
и в далёком за чаем
вечернем Китае
полюбовно болеют,
играют
в золотистые ласточек-дочек,
в дорогие чаинок
слова.

А ты думал за чаем,
что нет,
не играют в слова?
Уверяю тебя,
что, конечно,
читатель,
играют! И глазами,
как дочки и птицы,
друг другу
моргают,

и негромко друг другу,
как тёплые деньги,
несут -
в знак сияния будущих
громких и ангельских труб -
стихотворные слепки
для губ.

"Добрый вечер, -
друг другу в стихах говорят,-
нам не нужно домой
на последний трамвай
торопиться,
если липа прилипла
плакучего цвета к стеклу,
если липнет чаинка
к упавшей на блюдце реснице,

если золотом чайная склеена чашка
навек,
если к мокрому дождику
хилая ласточка снится,
если вечер сегодня, а завтра -
четверг:
добрый вечер, а может, и ветер…"

Говорят
на китайском своём языке
(на закрытом в словах сквозняке),
словно птицы от боли поют
головы вдалеке
или мёд растворён в молоке -

на холодном за чаем, но сладком стишке,
непонятном, как ход муравья
по руке,

на звенящем китайском тебе языке
(от печальной Тавриды тебе
вдалеке),
словно мёд в ледяном
молоке.

Ну, а русский -
понятен язык,
потому, что от мамы
послушать ребёнком
в шелестении розовых гласных
слишком просто
привык напрямик.
Непонятно китайское слово.
А славянское слово -
понятно.

И сегодня коснуться
для мякоти столбиков пальцев
приятно -

в форме лиственной книги
или чашки, а может:
закладки в тетрадке -

и сегодня потрогать занятно,
то, в чём русские наши слова
не умеют ждать связного праздника
горьковато-которых стишков
(или праздника якобы осени
в лучшем ласточек месяца возрасте
сильно слабого, стало быть, августа),

просто ждать не умеют они -
тáк,
как праздника желтоволосого,
желтоглазого дворника солнышка
(желтоватого солнца луны,
отмыкавшего детские сны),

ожидать
горьковатого праздника
в стороне шелестящих ветвей
(желтоликого позднего узника
тёплой осени августа месяца),
ждать-пождать
шелестящего праздника -
на словах
собираешься
ты.

То есть, ты -
от плывущей листвы,
от двоящихся
сеток дождя
ожидаешь, как ветка, его,
а слова -
не умеют его:
от листвы и дождя не умеют,
не умеют в тетради ждать праздного
ни приюта,
ни осени августа.

Осень августа.
Синева: желтком,
белым – облако,
жёлтым -
листья тополя,
белым -
дом…
Видишь?
вот почему
молодятся одними стихами
водянистые
ласковых
где-нибудь дочек
и желтеющих строчек
слова,

значит, вот почему
молодые стихами слова
для тебя: в голове -
голова,
где слова -
дорогая дождями,
непослушная Богу всегда
молодая пастушка-вода:
она, конечно, дура, но у неё хорошая фигура
в двойном течении
ленивицы-реки,
подсвеченном то облаком,
то рощей,
а стишки для тебя -
ерунда в голове,
а затем -
господа,
господа!

И поэтому всё
для тебя это как бы волнует,
словно скачут монголы
пыльным домом дымящих,
драгоценных степями копыт
на огромном, как ханское знамя,
постаревшем стихами
не от нашего Бога, востоке…
И поэтому всё
для тебя это всё удивляет, удивляет. Волнует.
Тревожит. Пугает.
Тебя. И вообще, вот они -

СТИХИ,

которые качаются в словах,
на рисовых ресницах
сходят в сон,
тают у тебя на плечах,
путаются в бороде,
часто капают плавные
с кончиков пальцев… А ты,
вместо того чтобы рассердиться
и в словах,
как в холодной шипучей воде,
замолчать
(как в воздушной воде-газировке
христиански античная рыба),

хочешь выбрать
не все и немного
не из самых счастливых,
не из самых прозрачных
стишков,
и надуть, как воздушные шарики,
эти слабо, неясно и нежно -
нет, не волны уже,
а стишки!

хочешь правильно выбрать губами
(и своими губами, и дочек:
не ногами -
всего лишь губами,
потемневших в болезнях простуд
из-за лёгкой короткой одежды),
хочешь выбрать одними губами
ты размытого типа стишки,
их наполнить дыханьем
тепла своего головы
и надуть, как воздушные шарики,
чтоб ступнями пойти в темноте
до угла наугад прогуляться,

как ребёнком из дома гулял
(а позднее – стишки сочинял),

по вечерней и маленькой улице,
пересыпанной листьями
жёлтыми, красными,
иногда -
сладковатыми,
а то и почти -
зелёными,
переложенной листьями улице:
ты по ней, ты один
со стишками,
ты, как ветка,
шумишь в темноту.

Это ты в основной темноте,
вместо того,
чтобы убийцей разозлиться
и своими словами
в стихах,
как в дырявой шипучей воде,
перекошенным ртом замолчать,
как в дождя жестяной газировке,
как в полуночным холодом севера
серебристо блестящей воде,

похожей на плоское лезвие
серьёзного для сердца
и финского ножа -

когда устройство,
колющее в сердце,
не объяснимо ни газетой,
ни молвой -

рассердиться и замолчать
в стишках,
придуманных
для точного молчанья,
как выдумано сердце
для точного удара,
как вода придумана для волны,
а рыба -
для христианства,

так вот же, вместо этого, пустого,
на влажную листву похожий не рукой,
ты хочешь выбрать ряд соединений
по смыслу смутных слов посредством ритма
из числа сыроватых,
размытых стишков,

из вытесненной части
некоторого количества
твоих собственных
не самых сильных созданий,
из белых и больничных облаков,
из кожи, из царапинки,
из крови,
неплотный ряд плохих соединений
водянистого качества цвета,
и надуть их,
как воздушные шарики,

эти больные, невольные, мягкие,
уязвимые кожей своей,
в кошачьих царапинах, в ссадинах,
в комариных расчёсах укусов,
эти легчайшие тела-инструменты
для разумения слов
и для нежности к каждому слову,
дабыґ наполнить их
как бы клубами дыма,
во сне мерцающего на весу,

для того,
чтоб хватило свободы
ненадолгого времени сна
по миллиметрам проходить этот вечер
с помощью внутреннего дыхания,
в котором тепло -
твой дорогой председатель Мао,
твой генеральный секретарь Леонид,
твой драгоценный учитель Кун,

чтоб голова болела, как живот,
чтоб дыханьем, от боли недлинным,
чтобы собственной силы
приоткрытым губами дыханьем
(словно дует Чет Бэйкер
в плакучую мёдом трубу,
протирая протяжной балладой,
как фланелевой тряпочкой мягко шафранного света,
то витрины ночных европейских,
опустевших во сне про войну
от весёлых, воскресно одетых,
танцевальных людей,
городов,
то хрустальных изделий любых
на планете вращений Земли
очень хрупкую формы посуду)
равномерно надуть бы
слова от размытых стишков,
как воздушные малые шарики
удалённого детства тебя,

чтобы листья катились
волной глубины желтоватой
(плещет длинная сила волны -
и осенних ночей
неживой керосин
угасает…),

чтобы листья по веткам деревьев
протекали волшебной волной
над хвостами животных зверушек,
ненаглядных в своей красоте,

чтоб листва, как вода, шелестела,
проплывая древесно-китайской -
жёлто-жёлтого обликом цвета
и невидимой внешностью рук,
рукавами из мягкого шёлка
и одеждой прохладно-большой,
как в халате плывущей,
рекой -
над хвостами зверьков драгоценных,
над народами кошек твоих,

чтобы медленной шага походкой
миллиметрами вспышек идти
в бирюзовой такой темноте
к случайно-белому углу
от света фонаря,
сырое, пресное созвездий серебро
глазами в темноте,
как будто бы губами,
перебирая,
перебирая,

чтоб перегнать передовых
всех небольших котов и кошек
(дворово-дорогих),
со всеми их улыбками -
ведь звери улыбаются!
с их марсиански прекрасными хвостами и усами -
ведь кошки, как лазутчики,
заброшены из космоса!
чтоб звёздно-городских котов и кошек
быть пропущенным впереди идти,
как ребенком из дома шёл на прогулку
(а позже – сделал из этого поэмку),

чтобы идти по улице,
которая
сама проходит мимо
лунного разрешения светлого цвета:
то ли блеск переполнен
косящим китайским дождём,
то ли волны луны
выпукло
перевиты -

только светится вглубь
светлый цвет красоты,
сквозь который ты ступаешь
воплощёнными ногами,
когда идёшь по улице
один, как бывший царь -
кто бросил золото земное в пыль, земное,
почти не дрогнувшей, не дрогнувшей рукой!-
и ценишь ты котов,
залитых лунным светом
(ах, восходит к звёздам кот:
он – усатый!
он – вперёд!),
и своими детскими словами

ты,
на лунную радость дворовым котам-космонавтам,
на лёгкую радость слетающим листьям с ветвей,
ты -
своими слабыми для Пушкина стишками,

как древесные окончания веток,
производишь негромкий
шум ветвящихся ливнями слов
в нелюдимой от тёплых людей
– краснокровных, нетвёрдых людей! -
в нелюдимой теплом темноте…