Потирая обмороженные черные щеки, Севрюков сказал:
- Это уж точно! Мы там все такого наворотили, что она нас долго не забудет.
Миллер важно кивнул:
- И прекрасно! Шагреневую кожу России сжирает заживо зараза большевизма. И только огнем и железом можно остановить эту заразу. - Миллер резко повернулся к Севрюкову: - Капитан Севрюков, я намерен вас использовать при штабе для особых поручений. Надеюсь, вы все понимаете и вас не испугают никакие испытания?
- Мне пугаться поздно, господин генерал-лейтенант, - равнодушно сказал Севрюков. - Только пускай поручения здесь будут. Назад больше не пойду.
Генерал Марушевский произнес с глубоким вздохом:
- Мне кажется, вы, Севрюков, недооцениваете здешних сложностей. Вы еще не огляделись, не знаете, что все есть - и риск, и опасность…
- Ерунда! - отмахнулся Севрюков. - Здесь людишки на овсяной протирке да на жидком чае выросли. А там - тайга, человека даже лютый зверь опасается. Мне тут любой как комнатный кобелек мартовскому волку. На один щелк…
В огромном заледенелом цехе судоремонтного завода шло собрание рабочих, матросов и красноармейцев архангельского гарнизона. В цеху было неуютно - на всем виднелись следы разрухи и запустения.
От застоявшегося нестерпимого холода все беспрерывно притоптывали сапогами, валенками, хлопали рукавицами, терли щеки.
На сбитой из досок трибуне шеренгой стояли Шестаков, Самойло, Болдырев, губернские начальники и армейские командиры.
- Товарищи! Друзья! - обратился Шестаков к собравшимся. Был он, несмотря на унылую стылость цеха, румян, весел, энергичен, а шапку меховую держал в руке. - Владимир Ильич Ленин, выступая несколько дней назад на IX съезде Российской Коммунистической партии большевиков, сказал: "Мы не обещаем сразу избавить страну от голода. Мы говорим, что борьба будет более трудной, чем на боевом фронте. Но она нас более интересует, она составляет более близкий подход к нашим настоящим основным задачам. Она требует максимального напряжения сил, того единства воли, которое мы проявляли раньше и которое мы должны проявить теперь". Вот что сказал, товарищи, Ильич всей революционной России…
В зале дружно зааплодировали.
Шестаков помахал рукой, призывая к тишине.
- Нас, друзья, эти слова вождя касаются в первую очередь, - продолжил он. - Ведь именно от нас зависит - избавим ли мы сотни тысяч людей от мук голода. Мы здесь должны с тем же мужеством, с которым сражались с белогвардейцами и наемниками международного капитализма, сделать все, от нас зависящее, чтобы хлеб был доставлен из Сибири. Никто не скрывает трудностей этого дела. Но мы преодолевали и большие трудности…
Снова раздались аплодисменты. Шестаков улыбнулся:
- Поэтому в экспедицию набираются только добровольцы. И я не сомневаюсь, что мы победим так же, как побеждали на боевых фронтах! Ура-а, товарищи!
Матросы, солдаты, заводские рабочие дружно подхватили: "Ура-а!", "Даешь сибирский хлеб!", "Записыва-ай!"…
Шестаков, несмотря на мороз, был возбужден, от головы его валил пар, он легко двигался по помосту, энергично махал шапкой:
- Товарищи! Чтобы доставить хлеб, нужны суда. Судам нужен уголь. Вместо судов мы имеем только брошенные белогвардейцами дырявые, переломанные, ржавые самотопы. Но наши враги зря посчитали, что восстановить их нельзя. Поэтому первая наша задача - вопреки представлениям мировой белогвардейщины - восстановить эти суда, классно отремонтировать их. Второе - добыть любой ценой уголь… Имеется его пока что на складах всего около тысячи тонн.
Из толпы раздались крики:
- Как же ты их восстановишь? Завод-то стоит…
- Запчастей нет, однако…
- Уголь откудова возьмешь? Из-под ногтей нешто?
- Ти-иха! Дайте говорить человеку!..
Шестаков сделал стремительный шаг к самому краю дощатой трибуны:
- Мы! Мы сами пустим завод! Надо, чтобы завтра сюда пришли все моряки и солдаты, у кого есть хоть какие-нибудь технические специальности, - слесаря, электрики, кузнецы, плотники, котельщики, токаря, клепальщики. У кого нет в руках ремесла, пусть тоже приходит, подучим на скорый лад. Я уверен: вместе с рабочими завода мы за неделю пустим все цехи и начнем ремонт судов…
- А уголь?
Шестаков рубанул рукой перед собою:
- Объясняю, внимание! Час назад я получил из Лондона телеграмму от народного комиссара Красина. Он сообщает, что советская торговая делегация ведет там переговоры о закупке парохода с углем. Да и мы тут вместе поскребем по сусекам. Ведь каждая горсть угля - это кусок хлеба, каждое ведро угля - спасенный от голодной смерти человек!..
По узким почерневшим доскам тротуара Чаплицкий и Берс, кутаясь в башлыки, прошли в столовую № 3 - бывшее процветающее питейное заведение братьев Муратовых.
Здесь и сейчас было полно людей, по виду - типичных обитателей портовых трущоб.
Толкотня, гам, теплая вонь.
Посетителей лениво обслуживал Федор Муратов, а старший брат Тихон царил за буфетной стойкой, разглядывая людей с безразличным отвращением.
Чаплицкий и Берс устроились в углу за свободным столиком, осмотрелись по сторонам.
Берс сказал с ухмылкой:
- Все, как в трактире Тестова.
- Или наоборот - как в ресторане "Стрельна", - поморщился Чаплицкий.
- Спросите у них, Петр Сигизмундович, пашотт с трюфелями, землянику, черный кофе. И сигару, - паясничал Берс. - Рюмку арманьяка, бокал шампанского, бенедиктин… Сил нет, как жрать хочется!
- Спрошу, - неожиданно покорно согласился Чаплицкий. К столу подошел Федор Муратов, равнодушно глядя поверх их голов, сообщил:
- Гуляш из тюленя, вареная треска, капустная солянка, щи. Все.
Чаплицкий сбросил башлык, негромко проворчал:
- Не больно ты меня балуешь, брат Федор! Вижу, что не загуляешь у тебя…
Федор всмотрелся в лицо Чаплицкого, узнал, тихо ахнул:
- Господи, никак Петр Сигизмундович? Вы же… вас же… Господи, радость-то какая!..
Чаплицкий открыто, сердечно улыбнулся:
- И у меня сегодня радость, Феденька. Иди скажи Тишке - пусть накроет нам в задней комнате чего бог послал.
Федор опрометью бросился к старшему брату. Берс воскликнул с нескрываемым восторгом:
- Чаплицкий, вы гений! Не знаю, как насчет трюфелей, но человеческой едой, похоже, нас накормят.
Чаплицкий похлопал его по плечу:
- Были здесь и трюфели когда-то… А что касается человеческой еды, то мы ее заслужили, геноссе Берс. Сегодня у нас праздник. Вы себе даже не представляете, до какой степени я гений… - Чаплицкий сделал самодовольную паузу и закончил: - Севрюков добрался до места, он уже в Лондоне!
- Что вы говорите, Чаплицкий!
- Да, да! Связь установлена. Вчера поздно вечером пришло сообщение от Миллера…
Берс подозрительно посмотрел на него:
- Интересно, но недостоверно. Вы - здесь, Севрюков - в Лондоне, а вчера у вас - сообщение?
- Ну и что?
- Это похоже на сочинения господина Жюля Верна.
Чаплицкий засмеялся:
- Вы мне не верите?
- Я-то вам верю, - пожал плечами Берс. - Но вы, судя по вашему рассказу, совсем не доверяете мне!
Чаплицкий закурил, выпустил в потолок клуб дыма:
- Берс, не говорите красиво. Вы мне верите, и я вам доверяю. Но не хочу обременять вашу память лишними сведениями. Если вам случится попасть в подвалы Чека, сами же будете меня благодарить.
- За что? - удивился Берс.
- За то, что вам вспомнить нечего…
К их столу подошел оборванный опухший человек в драных офицерских сапогах, долго недоверчиво всматривался в Чаплицкого и, наконец, бросился к нему:
- Петр Сигизмундович, голубчик! Дайте обнять вас, господин каперанг!
- Тсс-ть! - оборвал его Чаплицкий, резко толкнул его в живот, и тот плавно плюхнулся на стул.
Чаплицкий наклонился к нему и сказал сквозь зубы:
- Еще раз на людях обнимешь - застрелю! Дурак! Твое счастье, что я тебя уже давно высмотрел, Колыванов.
- Слушаюсь! - подавленно прошептал Колыванов.
А Чаплицкий кивнул на него ротмистру:
- Полюбуйтесь, Берс, на нашу гвардию: поручик Семеновского полка Алексей Дмитриевич Колыванов. - И, повернувшись к офицеру, гневно бросил: - В каком вы виде?!
- А что делать? Как жить? - Из глаз Колыванова по опухшему лицу потекли пьяные бессильные слезы. - Документов нет, денег нет, в комендатуру идти боюсь - в расход могут пустить. От голода памороки случаются…
Он высморкался в грязную серую тряпицу, стыдливо упрятал ее в карман, сказал обреченно:
- Каждый день в облаву попасть рискуешь… Разве что самогоночки стакан засосешь - на душе отпускает…
Чаплицкий сказал строго:
- Стыдитесь Колыванов, вы же офицер! Разве можно так опускаться?
Колыванов резко отшатнулся от него. Потом снова наклонился к Чаплицкому и сиплым шепотом проговорил:
- Да вы зря, Петр Сигизмундович, голубчик… Зря срамите вы меня… у вас ведь одно передо мною преимущество - совесть у вас молчит…
Зло прищурился Чаплицкий:
- А ваша совесть бьет в набат… пустых бутылок?
Колыванов медленно покачал головой:
- Моя совесть, как крыса, в груди ворошится… Все сердце выела. Только она… да страх остались, да срам горький за все, что мы тут наворотили…
- Что ж мы такого наворотили? - неприязненно пробормотал Чаплицкий.
А Колыванов вдруг пьяно выкрикнул:
- Родину-мамку мы снасильничали, вот что…
- Прекратите истерику, ну! - прошипел Чаплицкий. - Баба несчастная.
Колыванов замолчал, опустил голову.
К столу подошел Федор Муратов, наклонился к Чаплицкому:
- Петр Сигизмундович, извольте пожаловать в кабинет, ждет вас брат Тиша.
Чаплицкий добро засмеялся, хлопнул по плечу Колыванова:
- Не тужите, поручик, все еще будет в порядке. Сейчас вас накормят, дадут выпить, отогрейтесь, а потом вместе пойдем отсюда… - Он встал, велел Муратову: - Федечка, приласкай моего друга…
Когда отошли на несколько шагов, Чаплицкий быстро шепнул трактирщику:
- Какой-нибудь варнак у вас найдется?
Муратов склонил голову:
- Завсегда под рукой, Петр Сигизмундович.
- Тогда, Федя, с этим… "другом" моим… Закончи. Совсем… Понял?
- Понял!
Они вошли в заднюю комнату трактира - "кабинет", - где их встретил с распростертыми объятиями Тихон Муратов.
- Дорогим гостям честь и место!
Чаплицкий, обнимая хозяина, сказал Берсу:
- Знакомьтесь, ротмистр. Это мой друг, советчик и верный помощник Тихон Савельевич Муратов. - И обернулся к Тихону: - Что, Тиша, плохо живем?
- Хуже некуда, Петр Сигизмундович. Голодуют людишки шибко, до края дошли.
Чаплицкий бросил насмешливо:
- А тебе их, Тиша, жалко?
Муратов с жаром возразил:
- Не-е! Чего их жалеть! Это им только помстилось, будто все - всем стадом, значит, - могут сладко есть да пить. Не было так никогда и не будет. Звереют они, однако. Боюсь, конец нам всем, ежли избавление не придет.
- Вот я и пришел, чтобы мы вместе приблизили час избавления, - серьезно сказал Чаплицкий.
- Мы с братом всегда готовые, - твердо заверил Тихон.
Чаплицкий остро сощурился:
- И в случае беды Чека не испугаешься?
Тихон махнул рукой:
- Э, пустое… в писании сказано: "Не по своей воле ты создан, не по своей воле ты родился, не по своей воле ты живешь, не по своей воле и помрешь…"
Тихон истово, торжественно перекрестился, глядя на угол, где раньше висели образа.
Чаплицкий встал, обнял его, троекратно расцеловал. Подумал, сказал:
- Большевички, Тихон, хотят, как говорили древние люди, - "Агнаэ эт игнис интердикцио, хок эст эксилиум" - запретить нам пользоваться огнем и водой…
- Это как? - не понял Тихон.
- Ну, изгнать нас. А еще лучше - совсем изничтожить. Только хрен у них это получится. Так что, давай к делу, Тиша.
- Слушаю, Петр Сигизмундович!
- У тебя здесь место людное, на юру, много людей шастает. Место - лучше не надо! Здесь у нас будет и штаб, и арсенал, и сборный пункт верным людям.
- А что мыслишь себе, Петр Сигизмундович?
- А мыслю я вот что. Среди людишек - голод, тоска, брожение. За весну-лето дожуют остатки продовольствия, уже и гуляша из тюленины не получишь - ни за какие деньги. Так, нет?
- Так точно.
- Ну, вот большевики и хотят морским проходом пригнать сюда сибирский хлебушко. Если мы им это поломаем, к осени начнут жрать друг друга - им из Центра везти не на чем… Да и нечего… Тогда и крикнем восстание по всему Северу. Все на него поднимутся!
Тихон раздумчиво кивнул:
- Дай-то, господи! А Англия как?
- Поможет.
- Ну, с богом! С богом! Прошу вас к столу…
Стол, будто скатерть-самобранка, был уже уставлен дорогими яствами, совсем, кажется, позабытыми напитками. Тихон откупорил бутылку нежинской рябины на коньяке, принялся разливать по рюмкам.
Чаплицкий, обняв его за плечи, спросил со смехом:
- Тиша, помнишь, как мы с тобой по документам серба Ясковича отправляли за границу Александра Федоровича Керенского? Дурня этого?..
- Как не помнить! А что?
- Глупость сделали, надо было его повесить.
- А что - мешает, нешто?
- Да нет, просто было бы приятно вспомнить!
Тихон захохотал:
- Это уж да! Это уж точно!
Чаплицкий согнал с лица улыбку.
- Ну, а теперь за работу, Тихон. Мне срочно нужны верные люди…
- Много?
Чаплицкий посмотрел ему в глаза, прищурился, доверительно сказал:
- Ох, много, Тиша. Сколько можно - всем дело найдется. Я думаю, у вас с Феденькой есть на примете…
- Есть, - твердо ответил Тихон. - Хорошие люди. И не только на примете.
- Это как? - недопонял Чаплицкий.
- Несколько господ офицеров от корпуса отстали… У нас столуются… а кой-кто и кров над головой имеет… Есть и другая публика - штатские, но боевые…
- Во-оно как! - Чаплицкий был очень доволен.
Тихон преисполнился гордостью:
- А как же! Небось народ мы крепкой закваски! Если дозволите - представлю.
- Очень хорошо, Тиша. Только не всех сразу. И насчет меня покороче: начальственный, мол, господин, необходимыми полномочиями облечен, и… хватит с них.
Тихон развел руками, показывая, что уж ему-то подобная азбука ни к чему.
Он усадил за стол дорогих гостей, убедился в том, что у них прекрасный аппетит, выпил с ними рюмку рябиновой настойки и умчался.
Не прошло и десяти минут, как он вернулся с двумя людьми: высоким, подтянутым, опрятно одетым блондином и полным, в крестьянском армяке, с большой лысиной и мешками под глазами.
Оба отличались заметной военной выправкой, знакомясь, разом щелкнули каблуками:
- Поручик Литовцев Всеволод Николаевич…
- Капитан Сударев Иван Андреевич…
Чаплицкий поднялся, гостеприимно пригласил их к столу:
- Прошу, господа… Приятно познакомиться…
Трапеза еще не вошла в силу, когда двери общего зала столовой № 3 распахнулись, пропуская чекистов и наряд красноармейцев.
Чекист в желтой кожаной тужурке громко объявил:
- Спокойно, граждане! Оставаться на местах: проверка документов…
Несмотря на этот призыв, в зале сразу же возник шум, гам, поднялась суматоха: многим из столующихся проверка документов была ни к чему.
Воспользовавшись суетой, Федор Муратов проскользнул в "кабинет", крикнул:
- Облава! Проверка документов!
Неторопливо поднялся Тихон:
- Ш-шш, Федя, не шуми. Не извольте беспокоиться, господа. Щас я всех отсюда выведу. Есть ход…
Берс, надевая пальто, ругался:
- Такой ужин пропал!..
- Не пропал, - торопливо возразил Чаплипкий, распихивая по карманам яства.
Уже на выходе остановился, напомнил младшему Муратову:
- Федя, не забудь про человечка, что я тебе показал…
В одной руке у него была курица, в другой - револьвер.
Все последующие дни Чаплицкого можно было видеть не только в столовой № 3 - он появлялся и в порту, и в цехах судоремзавода, и около радиостанции.
Энергичный, озабоченный и в то же время всегда веселый, он деловито разговаривал с самыми разными людьми. С некоторыми он приходил в заднюю комнату заведения братьев Муратовых, закрепляя бокалом вина только что возникшую связь…
Никому и в голову бы не пришло, что эта активная деятельность имеет какое бы то ни было отношение к убийству неизвестного офицера - впрочем, позднее он был опознан как штабс-капитан 186-го пехотного полка Владимир Афанасьевич Суров; чекисты, обнаружившие тело Сурова, решили, что он был ограблен и убит бандитами, которых в то смутное время было более чем достаточно…
В действительности все обстояло еще проще: штабс-капитан наотрез отказался сотрудничать с Чаплицким и, на свою беду, не смог скрыть симпатии к революции. Это стоило ему жизни.
И уж совсем никого не удивила гибель окончательно опустившегося, спившегося поручика гвардейского Семеновского полка Алексея Дмитриевича Колыванова.
Патруль нашел его в овраге с перерезанной глоткой, и рыжий худой красноармеец, равнодушно цыкнув щербатым зубом, бросил: "Офицерье проклятое… Черт с ним: собаке - собачья смерть…"
Чаплицкий действовал.
В нетопленой комнате бывшего коммерческого архангельского училища сидели на лавках, на столах, просто на полу человек тридцать матросов, солдат, рабочих.
За первым столом, на котором чадила масляная плошка, закутавшись в теплый платок, сидела Лена Неустроева.
Она проводила культчас: с выражением читала книгу вслух.
Шестаков тихо приоткрыл дверь и присел сзади на освобожденный белобрысым молодым матросиком табурет. Огляделся по сторонам, с удовольствием заметил, с каким интересом слушают Лену бойцы.
А она, отложив книгу, - не то по памяти, не то своими словами - взволнованно рассказывала, вглядываясь в мерцание людских глаз, полускрытых от нее потемками:
- Поклонился тогда Емельян Пугачев на все четыре стороны и сказал голосом, чуть дрогнувшим: "Прости меня, народ русский, если согрешил в чем перед тобою!.." Сорвали палачи с него рубаху, повалили на деревянный настил, молнией блеснул над притихшей Болотной площадью топор, глухо стукнул…
Закончился рассказ, повскакали бойцы, обступили Лену.
- Эх, Елена Константиновна, говорил же я - не надо ему было под Оренбургом топтаться! - крикнул белобрысый паренек, уступивший Шестакову табуретку.
Пожилой бородатый солдат возразил:
- Тоже мне, Суворов нашелся! Мудер больно!
- А что? Если бы он от Казани сделал марш-бросок навстречу корпусу Михельсона? А-а? - поддержал белобрысого широкоплечий рябоватый матрос.
- На-а? А Чернышевскую армию на фланге куда дел? Ему надо было сразу на Урал прорываться. Там и места побогаче, и сразу всем крестьянам - вольную, горнорабочим - свободу! - не сдавался бородатый.
Раздалось сразу несколько голосов:
- Дык Хлопушу в тех местах уже прижали? Куды ему было деваться?
- Раньше надо было! И объявлять союз пролетариев и крестьян.