- И кто же у нас будете вы? - спросил офицер с наглой усмешкой, совершенно уверенный в том, что не пройдёт и часа, как мы с капитаном Барлоу очутимся на палубе одного из стоящих в Глазго британских военных кораблей.
- С вашего разрешения и к вашим услугам, капитан Барлоу! - выпалил мой товарищ голосом, который наверняка разнёсся аж за пределы таверны.
Офицер заморгал, однако не утратил своей дерзости.
- На каком судне, сэр? - осведомился он.
- В настоящее время ни на каком. Я достиг того почтенного возраста, когда следует уступать место для продвижения по службе молодым дарованиям вроде вас.
Лесть, очевидно, не произвела должного впечатления, так как офицер продолжал подозрительно рассматривать капитана Барлоу, возможно, прикидывая, насколько может быть опасен живущий на полжалованья отставной капитан - если офицер не догадался об истинных обстоятельствах капитана Барлоу, его доходах и карьере. Вероятно, он решил, что, судя по внешнему виду капитана и его пребыванию в такой пивной, опасности с его стороны ждать не приходится!
- Замечательно, капитан, - сказал офицер, переведя взгляд на меня. - К вам у нас никаких претензий нет. Но вы оказались в плохой компании. Ваш сосед по столу - из тех дезертиров, которых мы разыскиваем.
Я смотрел на офицера почти с восхищением. Вот человек, который без дрожи в руках и без малейшего стеснения водит людей за нос. Не будь рядом со мной капитана Барлоу, я бы, пожалуй, согласился с офицером - только чтобы проверить, далеко ли это меня заведёт. Может, если б я поддался тому порыву, вся моя жизнь сложилась бы иначе… из-за одного крохотного слова "да"… Жизнь ведь - она такая. Стоит кормчему заснуть на минутку у руля, увидеть во сне Кейт, с которой он познакомился на последней стоянке в порту, - и в следующий миг корабль уже сидит на мели, а жизнь рулевого и всей команды перевёрнута вверх тормашками. Но я промолчал. Последовав совету Барлоу, я держал язык за зубами; к тому же надо признаться, я был смущён тем, как нагло офицер врёт мне в лицо, хотя мог бы сначала спросить меня и получить ответ, пусть даже не вполне правдивый.
- Многоуважаемый лейтенант, - проговорил капитан Барлоу так, словно отчитывал юнгу. - Понимаю, каждый может допустить ошибку, но я не думал, что флотские офицеры страдают куриной слепотой. Вы посмотрите на руки мальца! Разве они когда-нибудь видели солнце и соль, канат и лебёдку? Наверняка нет! А теперь взгляните на его платье! С каких это пор флот обряжает матросов хуже пугал - в костюмы, годные скорее для школы или для посещения церкви?
Офицер, однако, не уступал. Видимо, ему не хотелось ударить в грязь лицом перед своими подчинёнными, которые с любопытством ждали развязки поодаль.
- Поверьте, капитан, вы себе не представляете, на какие ухищрения идут дезертиры, только бы избежать службы. Я знаю случаи, когда они жглись купоросом, изображая цингу, или случаи, когда они вырезали себе мышцы и ломали руки-ноги, чтобы их признали негодными для флота.
- Неужели, лейтенант, - прервал его капитан Барлоу, - вы ни разу не задумывались над тем, почему они так поступают?
Лейтенант поднял брови. При всём своём малолетстве и неопытности я понял: капитан Барлоу снова пошёл напролом, не обращая внимания на то, что в его словах фактически звучит защита дезертирства.
- За этого парнишку, - продолжал капитан Барлоу, - я ручаюсь, как за собственного сына.
Что капитан Барлоу плохо разбирается в людях, сообразил даже я, а потому приготовился к самому худшему. Почему он просто не назвал меня своим сыном? Видимо, ему была противна всякая ложь, хотя бы и вынужденная. Конечно, его девиз - рубить сплеча, но разумно ли было действовать так сейчас, и что мы с этого будем иметь?
- Одно не исключает другого, капитан, - отозвался лейтенант, вновь обретя уверенность в себе. - Если вы ручаетесь за этого парня, значит, он самый подходящий материал для флота.
Капитан Барлоу выпрямился во весь рост. Наверное, смекнул, что просчитался с манёвром и его обошли с наветренной стороны. Мне было ясно видно, как гнев искажает его морщинистые черты и вздувается желваками около рта. Лейтенант ошибочно подумал, что ему остались сущие пустяки. Он уже протянул руку за мной, однако рука эта, не успев коснуться меня, оказалась в тисках у капитана Барлоу и в следующий миг бессильно повисла вдоль лейтенантского туловища. Она была сломана, причём из места перелома, очевидно, торчала кость, потому что рукав мундира оттопырился. На лице офицера читались удивление, боль, недоверчивость, злоба, унижение, страх - всё вперемешку.
- Ребята, - обратился капитан Барлоу к матросам, которые не успели ни толком разглядеть, ни понять происшедшего. - С лейтенантом случилось несчастье. Он не совсем ловко опёрся о стол. Увы, вот что значит не проявлять должной осторожности.
Наконец-то! Капитан Барлоу оказался не хуже других. Он тоже был горазд на выдумки, если того требовали обстоятельства.
- По-моему, вам следует показать лейтенанта врачу. Вдруг ему надо отнять руку?
Лейтенант ещё больше побледнел, хотя и так уже походил на мертвеца.
- Капитан Барлоу, я подам на вас рапорт, - бескровными губами прошептал он.
- Пожалуйста, - храбро отвечал капитан Барлоу. - Надеюсь, вы умеете писать другой рукой, той, что с левого борта. Иначе ничего не получится. И, ради Бога, не забудьте доложить, как вы споткнулись, когда хотели пожать руку престарелому джентльмену удачи и желторотому юнцу.
Мне показалось… или я вправду заметил на губах у матросов, уводивших лейтенанта, усмешку?.. Отбор в вербовочную команду наверняка производился строго, и всё же трудно было предположить, что из-за этого моряки не способны оценить унижение и поражение старшего по званию.
- Еле пронесло, - сказал капитан Барлоу, когда они удалились. - Дела могли обернуться куда хуже. Меня уже много раз выручали скорей руки, чем котелок, потому что он у меня варит не очень.
- Разве нам не надо бежать? - взволнованно спросил я. - Они же вернутся…
- Вряд ли. Что может сказать в своё оправдание бедный лейтенант? Что его одолел какой-то старик, да ещё одной рукой? Нет, на такое он не пойдёт. И предположим, первый помощник всё-таки решит заняться расследованием и обнаружит тут нас с тобой. Ему ведь придётся доказывать, что ты дезертир. А как он это сумеет, при твоих-то руках?
Я посмотрел себе на руки. Что в них такого странного? Капитан Барлоу перехватил мой взгляд и прямо-таки заквохтал.
- Они же белые, как шерсть ягнёнка, и нежные, как жопка у младенца, - сказал он. - Ни тебе шрама, ни царапины, ни мозоли. Наверное, это в порядке вещей, ведь ты не носил ничего тяжелее учебников. Только у матроса, даже у юнги, таких рук не бывает. Взгляни на мои!
Он выложил их для обозрения на стол, и я выпучил глаза. Руки были сплошь в рубцах, больших и маленьких, которые шли вдоль и поперёк, пересекаясь друг с другом и образуя диковинные узоры, выступы и впадины, горы и ущелья. Цвет их - медно-коричневый, какой бывает у новой кожицы на крайней плоти, - казалось, был выжжен калёным железом.
- Такие руки - клеймо моряка, - объяснил капитан Барлоу, - его нельзя ни спрятать, ни свести. В Индии ставят метки на лбу, которые означают, к какой касте принадлежит человек и на что он имеет право. Нам такого не надобно. У нас есть руки. И вербовщики это прекрасно знают и безошибочно распознают моряка. Посему, друг мой, когда станешь матросом и рядом не окажется капитана Барлоу, а так рано или поздно будет, соблюдай одно правило. Никогда не напивайся вдрызг, если в порту стоят военные суда, и держись от них подальше. Помни: будучи моряком, ты клеймён, причём клеймён не на жизнь, а насмерть, пусть даже кое-кому вроде меня и удаётся выжить.
Всё это всплыло передо мной в тот день, когда я посмотрел на свои руки и забыл, для чего они существуют. Только вызвав в памяти все подробности, я при свете укреплённой на кардановом подвесе старой масляной лампы с "Моржа" перенёс эти воспоминания на бумагу. И, лишь записав последние слова капитана Барлоу, я сообразил, что вынес из нашей беседы ещё один, самый главный, урок: я хочу быть клеймён не на смерть, а на жизнь. Вот почему я решил, что не позволю рукам предать меня. Перед первым выходом в море я завёл себе просаленные кожаные перчатки. Меня не сразу стали бояться, сначала надо мной насмехались, зато на берегу я всегда был кум королю. Если за моими товарищами гонялись, если их выслеживали и обдуривали разномастные вербовщики и залучники, то я сидел себе, потягивая пиво. Я был уверен, что никому не удастся раскусить Джона Сильвера. И, ей-же-ей, никто его так и не раскусил.
6
Итак, я отбился от флотских вербовщиков, и слава Богу. Половина из тех, кого силком забирали во флот, не возвращалась. Они погибали в море, словно никогда и не жили на свете. Второй половине приходилось жить по чужим приказам, а это будет похуже смерти. Если, конечно, ты по-настоящему хочешь жить… Иначе всё едино.
Я, что называется, поручил капитана Барлоу его судьбе, то бишь оставил его потягивать пиво, предаваться воспоминаниям, в основном светлым, и пускать в ход свои покрытые шрамами, огромные руки, которым предстояло медленно, но верно утрачивать былую силу. Я оставил его, не расспросив, как собирался, про тех из местных капитанов, что ненавидят только матросов, а не всех людей подряд. Это, посчитал я, можно будет разузнать у других.
Увы, я снова ввёл себя в заблуждение, а нет на свете большего греха, чем обманывать самого себя. Если жизнь и вдолбила в мою голову хоть один урок, то он заключается в следующем: никогда не доверяй качеству товара, тем более не доверяй людям и уж тем паче - самому себе.
Часами бродил я по улицам и закоулкам Гринока. Подобно другим портовым городам, Гринок пахнул смолой, отбросами и нечистотами. Вся моя жизнь, до самого последнего времени, была пропитана вонью: смола и дёготь, трупы, кровь, затхлая вода и протухшее мясо, мокрая шерсть и заплесневелая парусина, экскременты всех видов и оттенков, пот, прогорклый жир, ром и прочая и прочая. Хуже всего была смола, потому что она липла ко всему и в воспоминаниях отодвигала остальное на задний план. Право слово, я не преувеличиваю. Из-за этой смолы (редко благодаря ей) моряки, как бы они ни были пьяны, печальны, огорошены или оглоушены, находили дорогу в порт и к своему судну - если они того хотели (чего не случалось почти никогда) или были к тому вынуждены (что было правилом). Компасом им служил нос, причём этот компас не был подвержен девиации. Роль Северного полюса для них играл запах смолы и дёгтя.
Я бежал от зловония гринокских портовых кварталов и, разумеется, когда вонять стало меньше, очутился в аристократическом центре Глазго. Мне казалось, что там, на Хай-Стрит, под стенами городской тюрьмы, среди судовладельцев, толстопузых купцов и других шишек, я и разузнаю о подходящих кораблях и справедливых капитанах, которым нужны матросы вроде меня.
Но к кому мне было обратиться из этого множества лиц, не замечавших меня, не удостаивавших даже взглядом? Я пробовал присоседиться к знатным мужчинам в треуголках, при тростях с золотыми набалдашниками и кафтанах с латунными пуговицами, - хотел послушать, не заговорят ли они о выходящих в море судах. Однако стоило мне подойти ближе, как кто-нибудь из них непременно простирал руку в мою сторону и, точно дворняжке, бросал объедки слов вроде:
- Проваливай! Здесь тебе делать нечего.
Откуда вам знать?! - с доселе неведомой мне досадой думал я. Откуда, позвольте спросить, эти господа могли знать, что у меня тут нет дел? В их налитых кровью глазах я был всего лишь вошью, мухой, тараканом, червём из морского сухаря. А кем были они? Надутыми жабами, готовыми вот-вот лопнуть от чувства собственного превосходства. Увы, я был слишком молод, зелен и глуп для понимания того, что я по крайней мере не хуже их, а потому испытывал всё большее бессилие по мере того, как меня раз за разом отвергали, даже не выслушав. В конце концов я словно врос в землю возле троицы, которая тоже не приняла меня и из которой у одного были эполеты, сверкавшие на солнце, когда он любовался сам собой.
- Ты что, глухой? - переспросил сей высокопоставленный господин, только что пославший меня куда подальше. - Сказано тебе, сгинь!
- Нечего стоять и подслушивать беседы добропорядочных граждан, - поддержал его другой.
- Прошу прощения, сэр, - ответствовал я, - но как же я могу быть глухим и одновременно подслушивать?
Наступило молчание. Я было решил, что дал гражданам достойный отпор, однако снова обманулся. Рука красовавшегося эполетами просвистела в воздухе и, размахнувшись, как мельничное крыло, наградила меня оплеухой, от которой я, вероятно, покраснел до корней волос.
- Ты что, совсем сдурел, негодяй? - произнёс господин в эполетах.
- Нет, - отозвался я, хватаясь за щеку. - Я только высказал своё мнение.
- Вот именно, - грозно продолжал он. - И ты считаешь, такое положено спускать?
На сей раз я придержал язык, мечтая лишь о том, чтобы у меня в распоряжении были не пустые слова, а руки капитана Барлоу. Я срывал плоды учения на ходу. Только что я в кои-то веки не соврал (я ведь действительно высказал своё мнение), и что я с этого поимел? Шум в ушах и головную боль.
- Хорошо, - более мягким, снисходительным тоном молвил третий мужчина, который раньше стоял тишком, - говори, чего надобно, и катись своей дорогой. У нас есть дела поважнее.
- Я хочу наняться матросом, - объяснил я, - ищу хороший корабль и справедливого капитана.
Все трое обменялись взглядами, которые должны были бы насторожить меня, но из-за множества проблем я забыл про бдительность.
- В таком случае ты попал по адресу, - сказал обладатель более мягкого голоса. - Я могу помочь тебе в поисках и того и другого, к удовлетворению всех заинтересованных сторон. Жди меня через час в "Якоре", напротив того причала, где разгружают табак, и мы наверняка придём к соглашению и подпишем контракт. Я представляю достопочтенных братьев Джонсон, которые возят табак из Виргинии. И набор команды как раз поручен мне.
Я расшаркался, раскланялся, пожал протянутую руку и поблагодарил за любезность. Но, сколь ни сильно я обрадовался тому, что меня наконец принимают всерьёз, я сообразил поинтересоваться: откуда мне знать, когда пройдёт час?
Важный господин посмотрел на меня с интересом.
- Действительно, у кого в твоём возрасте есть часы? - заметил он. - А ты, оказывается, смышлёный парень. Может, ты ещё и читать умеешь?
- Даже на латыни, - не без гордости признался я.
- Вот это да! - воскликнул он и, обернувшись к своим собеседникам, добавил: - Вы слышали, господа? Мальчишка умеет читать по-латыни. Как вы думаете, капитан Уилкинсон оценит юнгу со знанием латинского?
Те рассмеялись.
- Наверняка, - ответил тот, что был в форме. - У капитана большой недобор команды. А если кто-то из матросов будет вдобавок читать ему Библию, тем лучше.
- Твоё счастье, можно сказать, устроено, - серьёзно произнёс первый. - А теперь отправляйся прямо в "Якорь" и жди там. Передай привет от Неда, и тебе будет чем промочить горло в ожидании меня.
В полной уверенности, что моё счастье и впрямь устроено, я пошёл по берегу Клайда, с вожделением глядя на многочисленные корабли, которые готовились развозить виргинский табак, или, как его называют моряки, "месть индейцев", по шотландским и английским портам. Чесапик и Чарльстон, Чесапик и Чарльстон, твердил я про себя названия американских городов, куда, насколько мне было известно, посылают свои суда табачные короли Глазго.
Я отправляюсь в дальние страны, я стал вольной птицей, я сам себе хозяин… Беззаботный, словно жаворонок, я вкушал радость жизни - так иногда бездумно говорят люди. Однако я не забыл слова капитана Барлоу и по дороге в "Якорь" купил себе две пары кожаных перчаток.
А потом? Потом была старая история. Для меня она, впрочем, была новой, но что толку?
Я завалился в "Якорь", передал привет от Неда и получил стакан рому, который, чтобы не ударить в грязь лицом, выпил до дна, как обычно и поступают те, что из молодых да ранних. Когда я осушил первый стакан, мне тут же поднесли второй… за счёт заведения, пояснил трактирщик, который сам в своё время ходил в море, - и я, не решившись отказаться, хватанул и его. Как и было задумано, ром ударил мне в голову и навёл там полнейший беспорядок.
Когда порог "Якоря" переступил Нед, я бурно приветствовал его, называя старым другом, и на столе появилась уже целая бутылка.
Наутро я проснулся на борту "Леди Марии", сам не зная, как это произошло. Нед, естественно, оказался одним из самых мерзопакостных вербовщиков, которые поставляли капитанам матросов, с согласия или без согласия последних, о чём мне под взрывы хохота поведали товарищи по несчастью, сами в своё время ставшие его жертвами. Способы заманивания были различны, но результат один и тот же: капитан набирал экипаж, а вербовщику перепадало жалованье моряка за два-три месяца. Если кто-то пытался возражать, капитан говорил, дескать, ты же сам поручил агенту устроить тебя на корабль. При этом всегда предъявлялся контракт с явно твоим отпечатком пальца или подписью, поставленной с пьяных глаз, контракт, который, по выражению Неда, регулировал взаимоотношения между вербовщиком и матросом "к удовлетворению всех заинтересованных сторон". Впрочем, у моряка от таких передряг оставалось единственное ощущение, что он, как-никак, жив. Если, конечно, он вообще что-то ещё соображал.
Мне ещё повезло. Всего делов-то, что напился до чёртиков. Хмельной, подписал бумагу и лишился денег за три месяца… разумеется, с меня удержали и за вылаканный ром. Могло быть куда хуже. Некоторых приносили на судно избитыми до полусмерти. Другие оказывались по уши в долгах перед вербовщиком и с самого начала знали, что, когда их через год-два спишут на берег, у них не останется и ломаного шиллинга. Третьи были по контракту проданы в рабство - обязывались пять лет отработать на плантациях, прежде чем их отпустят на все четыре стороны… конечно, если к тому времени их будут носить ноги. И ведь находятся сухопутные крысы, которые исписывают страницу за страницей, пытаясь, видите ли, разобраться, почему поприще морского разбойника до сих пор не утратило своей привлекательности и на эту стезю ступают всё новые и новые моряки. Ей-ей, грамотность - никудышное средство от глупости, что подтверждается и моим собственным примером. Я ведь тоже подписал контракт, подсунутый мне Недом, как только ром сделал своё дело.
Я пришёл в себя, когда первый помощник окатил меня из ведра и крепко дал под зад. Голова моя раскалывалась, тело было липким от пота, руки дрожали, а стоило мне пошевелиться, как перед глазами запрыгали искры. Короче говоря, я впервые в жизни испытал похмелье, что было неудивительно после вчерашнего. И если б меня тогда спросили, чего я хочу, жить или умереть, я бы наверняка предпочёл смерть; по-моему, больше я никогда не склонялся к такому выбору.
Меня выволокли на палубу и втолкнули в какую-то дверь на юте (хотя тогда я слабо соображал, где у судна нос, а где корма), отчего я внезапно предстал перед корабельным богом.
- Сэр, - уважительно обратился к нему первый помощник, - это юнга Джон Сильвер, которого вчера вечером доставил на борт Нед.
Капитан осмотрел меня с головы до пят, словно я был выставленным на аукцион конём.