В начале 1970 года Чаттертон прибыл в 249-й военный госпиталь, находящийся в городе Асака в Японии. До Вьетнама отсюда было более двух тысяч миль, но Джон каждый день сталкивался здесь с проявлениями войны. Сюда целыми автобусами доставляли молодых американских солдат, которым на войне или снесло часть черепа, или серьезно повредило позвоночник, или изуродовало лицо. Они когда-то жили полноценной жизнью, но теперь такая жизнь для них закончилась. Иногда, когда Чаттертон мыл их, они спрашивали его, ну каким мужем может стать калека и выдержит ли сердце их родителей, когда те их увидят. Чаттертон пошел в армию, чтобы найти там ответы, но сейчас он только и мог, что повторять: "Прости, приятель, но я не знаю. Не знаю".
Однако ему нужно было знать. После шести месяцев пребывания в нейрохирургическом отделении госпиталя он попросил перевести его на передовую во Вьетнам. Раненые, лежащие в госпитале в Асаке, уговаривали его передумать. "Не лезь ты в это дерьмо, – говорили они. – Тебе ведь еще жить и жить". Но с каждой новой партией раненых из Вьетнама Джону все больше и больше казалось, что он все меньше понимает, как это люди могут совершать подобное по отношению друг к другу. Это становилось для него невыносимым. И в один прекрасный день в июне 1970 года он исчез из госпиталя. Когда пациенты спрашивали, куда подевался рядовой Чаттертон, им отвечали, что он улетел на самолете, направляющемся в аэропорт Чулай, расположенный на юге Вьетнама.
Чаттертона доставили на артиллерийскую базу, находящуюся возле лаосской границы. Почти сразу же по приезде туда ему сообщили, что один из бойцов-санитаров был убит. "Собирай свои снаряжение, – сказал ему офицер. – Сейчас пойдешь на задание". Чаттертон стал частью 4-го батальона 31-го полка дивизии "Америкал" всего-то час назад, а уже настала его очередь идти на передовую.
Никто из бойцов взвода, в который угодил Чаттертон, не высказал радости, увидев его. Никто из них не пожал ему руки. Они всего лишь сказали ему: "Пошли!" – и зашагали вперед, ни разу не повернув голову, чтобы посмотреть, идет он за ними или нет, и ни капельки не веря, что он станет рисковать своей задницей на передней линии. Второй санитар этого взвода даже не стал его подгонять.
"Они меня еще не знают", – думал Чаттертон, однако его колени дрожали так сильно, что он невольно задался вопросом, а не известно ли его коленям что-то такое, чего он еще не знает. Преодолевая милю за милей и пересекая при этом реки с крокодилами и разбомбленные деревни, он старался все время помнить о том, что его дедушка верил, что он, Джон Чаттертон, сможет стать мужественным человеком.
Возле одной из деревень взвод остановился. Чаттертону окружающие его сейчас люди казались больше похожими на байкеров из знаменитого мотоклуба "Ангелы ада", чем на солдат: у них были длинные волосы, засаленные бороды и разодранные штаны. И тут вдруг послышались выстрелы. Все упали наземь прямо в грязь и стали стрелять в ответ кто откуда может. Когда вокруг них перестали свистеть пули, они поднялись на ноги и опять пошли вперед, причем выражение их лиц никак не изменилось. Чаттертон едва мог дышать. Когда он перешел на бег, чтобы догнать остальных, он с тревогой подумал о том, что вряд ли сможет заниматься спасением раненого человека под пулями, ибо он знает теперь, как сильно ему охота жить.
На следующее утро, когда взвод пересекал рисовое поле, со склона близлежащего холма по ним открыл огонь снайпер. Две пули впились в бедро командира отделения Джона Лакко – двадцативосьмилетнего оклейщика обоев из Нью-Джерси. Лакко, истекая кровью, лег в траву, чтобы хоть как-то спрятаться, а все остальные укрылись за земляной насыпью. Кто-то громко позвал санитара.
"Черта с два, я туда не пойду", – сказал второй санитар Чаттертону.
Лакко лежал на открытом участке поля. Любой, кто попытается ему помочь, станет легкой целью для противника. "Убив санитара, они деморализуют весь взвод", – сказал как-то раз Джону один его друг, и сейчас вьетконговцы именно это и собирались сделать.
Грудь у Чаттертона тяжко вздымалась. Он не мог глотать. Его тело стало легким, как вата.
Но он бросился вперед.
Он побежал со всем своим снаряжением по открытому полю прямо к Лакко. Пули шлепали по грязи и траве вокруг него, но Чаттертон продолжал бежать вперед. Его ноги сводило от напряжения, а санитарная сумка била его по бедру. Взвод открыл ответный огонь, чтобы его прикрыть. Он ожидал, что вот-вот будет убит – может, он уже убит, – но ноги продолжали нести его вперед, и он не слышал абсолютно ничего, кроме своего собственного дыхания. Наконец он шлепнулся в траву возле Лакко.
"Держись", – сказал он раненому.
Он проверил, не повреждена ли у Лакко артерия, а затем посмотрел назад на то место поля, где залег остальной взвод.
"Нам нужно вернуться туда, – сказал он Лакко. – Нам нужно идти".
Рост Чаттертона составлял шесть футов и два дюйма, но при весе 165 фунтов он не мог даже и надеяться на то, что сможет унести более тяжелого человека на своих плечах. Поэтому он просунул свои руки под мышки Лакко со стороны его спины и потащил его через открытое поле. Раздались звуки выстрелов, по грязи и траве зашлепали пули. Чаттертон знал, что он сейчас умрет, но продолжал тащить, пытаясь преодолеть пятьдесят ярдов, которые, как ему казалось, растянулись на весь Вьетнам. Он все время ждал, что вот-вот упадет, сраженный пулей, но его ноги продолжали делать шаг за шагом, и даже когда он уже перестал чувствовать свое тело, он все тащил и тащил раненого, пока не оказался вместе с ним рядом с остальным взводом за земляной насыпью. Изнемогая от жажды и обессилев, он почти не слышал рокота ударных вертолетов "Кобра", прилетевших и открывших огонь по противнику. Однако он почувствовал, как бойцы его взвода хлопают его по плечу и вытирают с его век грязь. А еще он услышал, что его называют "Док".
В течение следующих двух недель Чаттертон участвовал во всех подобных рейдах. Другие военнослужащие говорили ему, что это верный способ побыстрее угодить в мешок для трупа, но он их не слушал. Все, что он сейчас знал наверняка, – так это то, что он хорошо выполняет свою работу и что работа эта важная. Он снова и снова вызывался добровольцем, причем не только пойти вместе со взводом, но и быть первым в цепочке идущих бойцов во время патрулирования, что для санитара было делом неслыханным. Он тем самым подвергал себя опасности нарваться на обычную мину, мину-сюрприз и стать мишенью для снайпера, но он ведь при этом оказывался в первых рядах, где человек может многое увидеть. Снова и снова ему приходилось бегать под пулями, чтобы вытаскивать своих раненых товарищей. Мир оживает, когда человек получает возможность проявить себя с наилучшей стороны.
Чаттертону хватило одной-двух недель для того, чтобы получить ответы, за которыми он сюда приехал: Америке во Вьетнаме места нет; cолдаты – герои; люди – звери. Тем не менее он продолжал идти первым в шеренге бойцов во время патрулирования, продолжал смотреть на то, как люди живут и умирают, как они принимают решения и как они проявляют себя в критических ситуациях. За несколько месяцев он составил короткий перечень истин, которые он увидел отраженными в жизни и смерти окружавших его людей. Истин, которые стали его жизненными принципами:
– если бы данное дело было легким, его уже сделал бы кто-то другой;
– если ты всего лишь идешь по следам другого человека, ты уклоняешься от проблем, которые крайне необходимо решить;
– совершенство достигается подготовкой, настойчивостью, концентрацией и стойкостью. Стоит отступиться хотя бы от одного пункта из этого перечня – и ты станешь заурядным;
– жизнь то и дело предоставляет человеку возможность принимать кардинальные решения. Это своего рода перекресток, на котором человек решает, идти ли ему дальше или остановиться. Эти решения оказывают влияние на всю его последующую жизнь;
– проверяй все: не все является таким, каким оно тебе кажется, или таким, каким его описывают тебе другие люди;
– легче всего ужиться с таким решением, которое основано на искреннем чувстве правильного и неправильного;
– зачастую погибает именно тот, кто начал нервничать. Тот, кто уже не переживает, кто сказал себе: "Я уже мертвый. Живу ли я или умираю – это не имеет значения. Единственное, что имеет значение, так это та оценка, которую я даю самому себе" – является самой грозной силой в этом мире;
– самое худшее решение – это отказаться от дальнейших попыток.
После года, проведенного в основном на полях сражений, Чаттертон поехал в Гарден-Сити в отпуск, чтобы увидеть, как отразится его пребывание в армии на дальнейшей жизни.
Он едва мог говорить и проводил бульшую часть дня в лежачем положении, причем прямо на полу. Иногда он начинал рыдать, а затем снова замолкал. Обратно во Вьетнам он не поехал. Вместо этого он дослужил положенный срок в воинской части, расположенной возле старинной крепости Форт-Гамильтон в Бруклине (рассказывая там психиатрам то, что они хотели от него услышать), женился на женщине, с которой был едва знаком, и вскоре развелся с ней. При этом он не прекращал удивляться тому, что стало с человеком, который когда-то хотел найти ответы на многие вопросы.
В течение пяти лет Чаттертон перескакивал с одной работы на другую, нигде не задерживаясь подолгу и нигде не пуская корней. К 1978 году ему пришло в голову, что жизнь может вот так ускользнуть от него, пока он терзается мрачными воспоминаниями, и что такой своей беспутной жизнью он позорит память тех, кто не вернулся из Вьетнама.
Он пошел работать рыбаком, занимающимся ловлей гребешков в округе Кейп-Мей, в самой южной точке побережья Нью-Джерси. Работа состояла в том, чтобы рыться в кучах ила, намытого у берега землечерпалками, собирая гребешки и отбрасывая в сторону всякий "мусор". Чаттертона же, наоборот, привлекал именно такой мусор. "Не возражаете, если я заберу вот это себе?" – то и дело спрашивал он. Вскоре в его доме было полным-полно пушечных ядер, мушкетов, битого фарфора и кремневых пистолетов.
Ловля гребешков была очень прибыльным делом вплоть до 1981 года. В этот год рынок моллюсков обвалился, но к этому времени Чаттертон уже осознал, что хочет зарабатывать себе на жизнь с помощью моря. Он записался в частную школу водолазов в Камдене. Когда его подруга Кэти спросила, какую это даст ему профессию, Чаттертон признался, что даже и понятия не имеет.
Инструктор в этой школе говорил, что, чтобы преуспеть в качестве водолаза, нужно научиться производить под водой сварочные, строительные и ремонтные работы. А вот чтобы добиться грандиозного успеха, нужно уметь импровизировать в неблагоприятных условиях окружающей среды, находить способы делать возможным то, что кажется невозможным, решать проблемы, характер которых меняется буквально каждую минуту.
"Именно это я и делал во Вьетнаме, – подумал Чаттертон. – И именно в этом я могу проявить себя лучше всего".
Закончив курс обучения в школе водолазов в 1982 году, он устроился на работу в частную компанию, выполняющую подводные работы в Нью-Йоркской бухте. Там он стал заниматься разрушением бетонных конструкций, сваркой опорных балок под Саут-стрит и установкой ограждений на столбах под вертолетной площадкой, принадлежащей администрации порта. Каждый час работы требовал от него мышечного напряжения и умения ориентироваться вслепую, поскольку работать зачастую приходилось в больших полостях или туннелях, в которых ничего не было видно из-за плавающих в воде частичек ила. Бригадиры быстро заметили, что Чаттертон отличается от остальных работников, причем не потому, что он забирался в самые труднодоступные места и не отступал даже тогда, когда его тело немело от холода, а потому, что он по-особенному ориентировался в окружающем его пространстве. В условиях нулевой видимости он использовал свое тело, свой водолазный шлем и даже свои ласты для того, чтобы определить контуры своего рабочего пространства, составляя в уме трехмерные схемы из тех форм, которые он так или иначе нащупывал. Освободив себя от зависимости от обычного зрения, он научился видеть при помощи своего воображения, а это означало, что нет такого места под водой, в которое Чаттертон не смог бы добраться.
Даже дома он мысленно находился под водой. Принимая душ, он видел мысленным взором, как различные предметы опускаются на дно. Сидя за завтраком, он прокладывал пути экстренной эвакуации на светокопиях, которые он брал домой с работы. За период времени, когда он каждое утро погружался в реку Гудзон, у него испарились даже малейшие основания для страха. Не потому, что он не верил, что самое плохое с ним не может случиться – побывав во Вьетнаме, он знал, что еще как может. Он просто знал, что, если он завязнет в тине – или потеряет возможность дышать, или зацепится за острый выступ на какой-нибудь стене, – он сумеет выкарабкаться, потому что он мысленно уже побывал в этом трудном месте и заранее продумал, как ему из него выбраться.
Следующие несколько лет были для Чаттертона очень даже удачными. Он женился на Кэти и добился больших успехов в работе. Впервые в своей жизни он получал высокую зарплату, имел стабильную загрузку и пользовался щедрыми льготами – и это все на работе, которую он любил.
Чаттертон начал участвовать в устраиваемых местными магазинами оборудования для дайвинга развлекательных поездках по морю, программа которых включала погружение к затонувшим судам. В такие поездки обычно отправлялись крепкие мужчины (а иногда и крепкие женщины), которые запросто удерживали в руках молоты и ломы и на обеих ногах у них висело по большому ножу в ножнах. На глубине они рассчитывали только на себя (нырять вместе с инструктором – это для заурядных туристов) и не совались туда, куда только что полез перед ними кто-то другой. Эти ныряльщики заранее изучали конструкцию судов, потерпевших кораблекрушение и унесших с собой на дно немало жизней, а затем в субботу и воскресенье они плавали внутри этих судов рядом с костями тех, кто нашел свою смерть в море.
Вскоре Чаттертона потянуло погружаться в море еще глубже, однако развлекательных поездок, предусматривающих ныряние на большую глубину, организовывалось очень мало, и на то имелась своя причина. На глубинах свыше 130 футов люди начинают умирать – умирать от декомпрессионной болезни, нервных расстройств, потери сознания, галлюцинаций, паники и страха. Иногда даже не удавалось найти их тела. Капитаны остерегались таких людей, как Чаттертон, – фанатиков, не понимавших, что глубина может убить. Чаттертон все равно прорывался на развлекательные поездки по морю, предусматривающие ныряние на большую глубину. Однако единомышленников у него было мало. Из имеющихся в США десяти миллионов сертифицированных аквалангистов лишь несколько сотен ныряли на глубину более 130 футов – то есть на настоящую глубину.
Большой интерес у Чаттертона вызывали затонувшие суда. Покореженные и изогнутые (у некоторых из них прогнулись борта), они были своего рода стоп-кадрами тех моментов в жизни, в которые люди утрачивали всякую надежду, когда рушились все планы и мечты, и их самих, и тех, кто ждал их на берегу. Каждое затонувшее судно постепенно изменялось, причем каждый день, и это зависело от настроения океана. Многие ныряльщики гонялись за артефактами, которые можно было достать с этих судов – чашками, блюдами, иллюминаторами, – но для Чаттертона такие предметы не имели почти никакого значения. Затонувшие суда были для него головоломками, которые вознаграждали человека ровно в такой степени, в какой он был готов рискнуть самим собой ради того, чтобы их разгадать: чем дальше человек заплывал внутрь затонувшего судна, тем больше своих секретов оно ему раскрывало. Вскоре Чаттертон смог увидеть такое, чего до него еще никто не видел.
Многое из того, что делало его особенным человеком, происходило еще до того, как он являлся на причал. Он готовился очень напряженно, изучая чертежи палуб, отрабатывая свои действия при различных вариантах развития событий и представляя себе затонувшее судно не просто как какой-то сложный материальный объект, а как целую историю – историю со своим началом, своей кульминацией и своим концом. Мысленно представляя себе последние моменты существования судна перед тем, как оно затонуло, он видел, как он начинает идти на дно, и это означало, что в своем воображении он мог переместиться в те места, которые уже не существовали, и мог добраться до участков, доступных только тем, кто способен бросить взгляд назад, в прошлое.
Вскоре он почувствовал, что уже способен бросить вызов судну "Андреа Дориа", считавшемуся многими специалистами самым опасным из затонувших у побережья Америки судов. Это массивное итальянское пассажирское судно затонуло неподалеку от острова Нантакет в 1956 году после столкновения с лайнером "Стокгольм" и лежало на правом борту на глубине 250 футов. Внутренние помещения судна были длинными, темными и опасными. Малейшая ошибка могла привести к потере сознания и декомпрессионной болезни. Ориентироваться в изогнутых коридорах и на деформированных лестницах было очень трудно. Из-за ила и плавающих в воде различных частичек видимость была весьма ограниченной и иногда составляла лишь несколько дюймов. "Андреа Дориа" имело репутацию судна, которое предоставляет ныряльщикам очень хорошую возможность расстаться с жизнью, в какое бы из его внутренних помещений они ни заплыли.
Чаттертон стал забираться в такие части "Андреа Дориа" и других знаменитых затонувших судов, в которые до него не отваживался сунуть свой нос ни один ныряльщик. Для него весь смысл как раз и заключался в риске: если он отправляется в легкодоступное место, то знает, что он там встретит, а как может человек испытывать к этому интерес? В 1991 году некоторые уже называли Чаттертона величайшим из всех ныряльщиков, которых они когда-либо видели. Билл Нейгл, капитан судна, вывозившего ныряльщиков-любителей в море, сделал ему самый лучший комплимент: "Когда ты погибнешь, твое тело никто никогда не найдет".
Летом 1991 года Нейгл услышал от одного рыбака, что в шестидесяти милях от побережья Нью-Джерси вроде бы лежит какое-то затонувшее судно. Нейгл позвонил Чаттертону, и они решили выяснить, так ли это. Данная затея должна была обойтись им в несколько сотен долларов только по расходам на топливо, а вероятность того, что они обнаружат что-то стоящее, почти равнялась нулю, однако, с точки зрения Чаттертона и Нейгла, человек должен стремиться увидеть интересные объекты. Кто ты есть, если появился какой-то интересный объект, а ты не пошел на него посмотреть?