Из радиорубки в ходовую вышел "маркони". Чего-то он улыбался хитро, смотрел вслед шотландцу, потом сказал, как будто между прочим:
- Николаич, радиограмму примите.
Кеп на него уставился грозно.
- От этого, что ли? От "Пегги"?
- Ага.
- А зачем принял?
- Случайно.
Кеп ее взял двумя пальцами, как лезвие.
- Детством занимаются. "Иван, селедки нет, собирай комсомольское собрание". Хоть бы новенькое чего придумали.
Скомкал ее, кинул за борт, через окно.
- Больше мне таких не подавай. Делать тебе нечего.
- А я чего? - "Маркони" мне подмигнул. - Они на совет капитанов настроились, знают волну.
- Врешь ты все. Сам на них настроился.
- Проверьте.
Кеп поглядел на часы. И правда, пять было, как раз совет капитанов. Он ушел в радиорубку и там, слышно было, забубнил:
- Восемьсот пятнадцатый говорит. Здравствуйте, товарищи. Сегодня первая выборка у нас. Взяли маловато, одиннадцать бочек. Глубина шестьдесят. Сегодня думаю метнуть на восемьдесят. Есть у меня предположение…
Вышел мрачный, походил по рубке, снова пошел смотреть эхолот.
- Пишет все, пишет… Мелочь пузатую. Или планктон. Ладно, пойду к себе. А ты позови, когда чего-нибудь дельное напишет. И следи, как полагается, а то ты ему лекции читаешь…
Откуда он наш разговор слышал? Наверно, по трубе из своей каюты. Она хоть и заткнута свистком, но услышать можно, если ухо пристроить.
- Ему не я читаю, - сказал третий. - Ему "дед" читает, в механики зовет.
Кеп себя постучал пальцем по лбу, - мне видно было краем глаза.
- Чем бы дите ни тешилось…
Пошел было, потом опять вернулся, поскреб щеку.
- Между прочим, это мысль он подал, собрание тоже надо провести. Есть кой-какие вопросы.
- Значит, не зря я вам радиограмму подал? - спросил "маркони".
Кеп рассердился:
- Делом займись, Линьков. Аппаратуру свою изучай, повышай квалификацию. Тоже детством занимаешься.
Я потом спросил:
- Почему это он "деда" не любит?
- А кто кого любит? - спросил "маркони".
- Точней на курсе, - сказал третий. - Вправо ушел. Не ходи вправо.
Больше мы не говорили.
Потом я сменился и пошел глупыша проведать. Он уже всю селедку успел сожрать, и поднагадил, конечно. Я ему все почистил, потом надергал из шпигатов еще несколько селедин. Там они всегда застревают, никакой струей их оттуда не вымыть.
Фомка поглядел на это богатство, одну заглотил сразу, а другие накрыл крылом. Он уже меня совсем не боялся, не зарывался головой в перья, когда я руку подносил. Но с крылом у него плохи были дела, я чуть задел случайно, и он закричал, забился. И потом уже смотрел на меня сердито, только и ждал, когда я уйду. Вся дружба наша полетела прахом…
11
Собрание мы в этот же день провели. Не комсомольское, правда, а судовое. Рыбу все не могли найти, и кеп решил даром времени не терять.
Собираемся мы в салоне, - где же нам еще. Ну, летом в погожий день можно и на палубе, а так - в салоне, это у нас самое большое помещение. Почти все оно занято столом, с двумя лавками, на одном краю стоит кинопроектор, а против него - простыня натянута вместо экрана. В камбузной двери - окошко, оттуда кандей подает "юноше" миски и кружки, и в это же окошко они смотрят фильмы.
Набились плотно, все пришли, кроме вахтенных. Кеп нам сделал доклад: рейс у нас - сто пять суток, за это время мы пять раз должны подойти к базе, сдать пять грузов, а шестой - повезем в порт. Всего план у нас - триста тонн, за выполнение плана - премия двадцать процентов, за каждую тонну сверх - по два процента премии… Каждую экспедицию мы это внимательно выслушиваем.
- Ну, высказывайтесь, моряки, сколько берем перевыполнения?
Помолчали. Крепко помолчали. Потом Шурка высказался - он у кинопроектора сидел и крутил ролик. С другой стороны ролик крутил Серега.
- Это как заловится, - сказал Шурка.
- Но обязательство-то взять - нужно.
Опять помолчали. Васька Буров попросил слова и брякнул, как в воду кинулся:
- Триста одну тонну! Кеп усмехнулся.
- Всего-то одну? Ну, Буров, ты даешь стране рыбы!
- Да хоть четыреста, разве жалко. Только не заловится. Жора-штурман, которого мы секретарем выбрали, разрешил наши сомнения:
- Об чем спор? В прошлый раз на триста двадцать взяли обязательство, а вьшовили триста пять. И - что? Такие же сидим, не похудели.
Так и проголосовали - за триста пять. Кеп не стал спорить, записали это в протокол.
Только прошу заметить, - кеп сказал. - Если мы как сегодня будем брать, этак мы в пролове окажемся, как пить.
Дрифтер только того и ждал.
- А это уж не от нас зависит. Мы со своей стороны - все приложим. Но кто ее ищет? Штурмана. А они должны искать по всей современной науке, чтоб зря не метали бы, как вчера.
Третий заерзал на лавке, шрам у него побелел.
- Сколько нашел, столько и застолбил. Значит, не было косяка побольше.
Дрифтер на него не глядел.
- Вопрос у меня в связи с этим.
- Давай свой вопрос, - кеп сказал.
Лицо у дрифтера засияло, залоснилось.
- Вот у нас некоторые штурмана без дипломов ходят. Могу я им доверять, когда они на мостике? И жизнь свою доверять, и рыбу.
- Кого имеешь в виду?
- А пусть он сам выступит, собрание послушает. Все поглядели на третьего. Он встал, весь красный.
- Кто тебе сказал, пошехонец, что у меня диплома нет? Могу показать.
- Мне чужого не надо, я на твой хочу поглядеть.
- Черпаков, - кеп сказал, - что у тебя с дипломом?
- Да, - сказал дрифтер, - объясни собранию.
- Есть у меня диплом. Только справки нет об экзаменах.
- Где же ты ее потерял? - спросил дрифтер.
- Не потерял, а в порту оставил.
Дрифтер взревел:
- Попрошу в протокольчик! Справки при себе не оказалось.
- Не гоношись, у меня только два экзамена не сдано.
- Попрошу в протокольчик! Два экзамена не сдано. Как же тебе его выписали, если не сдано?
- Ну, выписали. Обещал попозже сдать. В рейс надо было идти, вот и выписали.
- Сколько ж поставил? Литр? Или полтора?
- Не твое дело, пошехонец.
- Черпаков, - кеп сказал. - Чтоб ты мне оба экзамена сдал срочно. Какие у тебя не сданы?
- Сочинение по литературе. И морская практика. В порт придем - тут же сдам.
Дрифтер опять вылез:
- Нет, не в порт. До порта я еще с тобой плавать должен, жизнь свою доверять. А экзамены ты можешь на базе сдать, там преподаватели имеются.
- Нужно ж еще подготовиться.
- Вот и готовься, Вахточку отстоял - и готовься. А нечего ухо давить и фильмы смотреть. Откажись от кое-каких соблазнов, а сдай, всей команде на радость.
Кеп сказал:
- Придется, Черпаков. Какой первый сдашь?
- Какой потрудней. Сочинение.
Дрифтер взревел:
- Попрошу в протокольчик! На первой базе он сочинение сдает, а на второй - практику.
Занесли и это. Третий сел как побитый, сказал дрифтеру:
- Добился, пошехонец.
- А я не для себя стараюсь. Для всей команды.
- Добро, - сказал кеп. - Какой там следующий? Быт на судне? Вот с бытом… Прямо скажем, хреново у нас с этим бытом… Сегодня в салон вхожу Чмырев какую-то историю рассказывает Бурову и матерком ее перекладывает, как извозчик дореволюционный. Салон у нас все-таки, портреты висят, а не сапожная мастерская.
- А что? - спросил Шурка. - С выражением!
- Так вот - без этих выражений. А то мы без женщин плаваем, так сами себя уже не контролируем. Вношу лично предложение - отказаться от нецензурных слов.
Опять помолчали крепко.
- Николаич, - сказал дрифтер. - Вы ж сами иногда… на мостике.
- И меня за руку хватайте. И потом - на мостике, не в салоне же.
- Есть предложение, - Васька Буров руку поднял. - Записать в протокол: для оздоровления быта - не ругаться в нерабочее время.
- Почему это только "в нерабочее"?
- Так все равно не выйдет, Николаич. Зачем же зря обязательство брать?
Кеп махнул рукой.
- В протокол этого записывать не будем. В протокол запишем - совсем отказаться. Но языки все же попридержим.
Проголосовали за это.
- Теперь насчет стенгазетки, - сказал Жора. - Хоть пару раз, а надо бы выпустить.
Серега сказал мрачно, не переставая ролик крутить:
- Это салагам поручить. Они у нас хорошо грамотные.
- А что? - сказал кеп. - Это разумно. Только не салаги они, а молодые матросы. Как они, согласны?
- Сляпаем, - сказал Димка. - Алик у нас лозунги хорошо пишет.
- Вот, шапочку покрасивей. Только название надо хорошее придумать, звучное.
- Есть, - сказал Шурка. - "За улов!"
Кеп поморщился.
- А пооригинальней чего-нибудь - нельзя? "За улов!", "За рыбу!". А что-нибудь этакое?..
- "За улов!" - Шурка настаивал. - За ради чего мы тогда в море ходим?
Проголосовали - "За улов!". На том и разошлись мирно.
12
- Штормит, мальчики, - старпом нас обрадовал утром. - А выбирать надо.
Насчет "штормит" это мы и в кубрике слышали, полночи нас в койках валяло с боку на бок, а вот выбирать ли - они там, наверное, долго с кепом совещались, что-то не будили нас до света, как обычно.
Салаги мои поинтересовались - сколько же баллов. Семь с половиной оказалось. Считайте - все восемь.
- А мне, когда я оформлялся, - вспомнил Алик с улыбкой, - даже какое-то обязательство давали подписывать - после шести не выходить на палубу. Просто запрещается.
- Точно, - Дима подтвердил. - К чему, спрашивается, такие строгости?
Все помалкивали да одевались. Что им ответишь? Перед каждым рейсом мы эти обязательства подписываем, а и в девять, бывает, работаем. Кандею не варить можно после шести, только сухим пайком выдавать, а варит. Да и никто их, эти бумажки, не вспоминает в море, иначе и плана не наберешь. Рыба-то их не подписывает, а знай себе ловится в шторм, и еще как. И подумать, тоже она права: этак у нас не работа будет, а малина. А надо - чтоб каторга.
Горизонт сплошь затянуло струями, как кисеей, другие суда едва-едва различались, да и наш наполовину за водяной завесой. Я выглянул из трюма стоят зеленые солдатики по местам, как приговоренные, плечи согнули, только роканы блестят. Под зюйдвесткой не каждого и узнаешь, все одинаковые, и у всех на лицах - жить не хочется.
У меня в этот раз работа была полегче, сети шли тяжелые и трясли их подолгу, вожак шел медленно. Я и Ваську Бурова вспомнил: "Тебе там теплее всех в трюме." Разве что из люка попадало за шиворот. Но уже на четвертой сетке дрифтер ко мне заглянул:
- Вылазь, Сеня, помоги на тряске.
Это справедливо - когда работаешь на палубе, нет хуже видеть, как кто-то сидит и перекуривает. Хоть он свое дело сделал, - звереешь от одного его вида. А тем более тут еще на подвахту вышли - "маркони", старпом и механики. Не много от них помощи - сгребают рыбу гребком, которую мы же им сапогами отшвыриваем, подают не спеша сачками на рыбодел, а на тряску никто из них не становится. А самое трудное - тряска.
Я встал у сетевыборки - сеть шла из моря широкой полосой, вся в рыбе, вся серебряная, вся шевелилась. Серега и дрифтеров помощник с двух сторон цепляли ее под храпцы барабанов - за подбору, которой она окантована, а посередине тащило ее рифленым ролом, и сеть переваливалась через рол, рыбьими головами к небу, прямо к нам в руки.
Берешь сеть за подбору или за край, где свободно от рыбы, обеими горстями и - вверх, выше головы, все тело напрягается, ноет от ее тяжести, а ветер несет в лицо чешую и слизь, и в глазах щиплет: потом - вниз, рывком и рыба плюхается тебе под ноги, рвешь ей жабры, головы, брызжет на тебя ее кровь. Всю ее сразу не вытрясти, но это уже не твоя забота, твоих только два рывка, а третьего не успеваешь сделать, пропускаешь с полметра и снова берешь обеими горстями, - и вверх ее, и - рывком вниз. Сначала только плечи перестаешь чувствовать, и спина горит, как сожженная, и ты даже воде рад, что льется за шиворот. Потом начинают руки отниматься. А рыбы уже по колено, не успевают ее отгрести, и как успеешь - мотает ее с волной от фальшборта до трюмного комингса, и нас мотает с нею, ударяет об сетевыборку, друг об друга, и ногу не отставишь, стоишь, как в трясине. А если еще икра скользишь по ней, как по мылу, а держаться не за что, только за сеть.
Мы все уже до бровей - в чешуе, роканы - не зеленые, а серовато-розовые, сапожища посеребрились и окровавились. И самое удивительное - мы в такие минуты еще покуривать успеваем в рукав, по одной, по две затяжки, потом "беломорину" кидаешь в варежку и так передаешь другому, иначе ее залепит, - и потравить успеваем, кто о чем. Вон я слышу Васька Буров сказку рассказывает: "Жил на свете принц распрекрасный, и любил он одну красивую бичиху…" Боцман какой-то анекдот загибает, который я вам тут не перескажу, дрифтеров помощник Геша долго в соль вникает и ржет, когда уже все оторжались, и все уже над ним ржут.
Потом меня оттолкнули - дальше, на подтряску. Это кажется просто раем, такая работа, после тряски, - сеть идет уже легкая, пять-шесть селедок невытрясенных на метр, и кое-где еще головы оторванные застряли, это чепуха вытрясти, можно и рукой выбрать, времени хватает. Потом она идет на подстрельник, переливается и ложится складками на левом борту. Там ее трое койлают - один посередине, себе под ноги, двое по краям, за подборы. Но это уже просто отдых, а не работа, и тем, кто поводцы отвязывает и крепит их на вантине, тоже отдых - можно и посидеть на сетях, пока следующую подтягивают. Туда посылают, когда дойдешь на тряске. Всех, кроме вожакового. Ему - опять в трюм.
До обеда мы только двадцать сеток выбрали. А их девяносто шесть. Или девяносто восемь. Никогда нечетного числа не бывает. Не знаю, почему. Говорят, "рыба чет любит, а от нечета убегает". Суеверие какое-то. Много у нас суеверий. И сотню она не любит, нужно сто две тогда, сто четыре.
А уже все забито бочками. Сколько же мы возьмем сегодня - триста, четыреста? Мы уже и счет потеряли, только, знай, трясли до одурения, все уже мокрые под роканами, - пока нам кандей не прокричал с камбуза:
- Команде обедать!
Еще минут пять мы трясли, сгребали, откатывали бочки, - пока это до нас дошло.
- Полундра, ребята, - дрифтер нас остановил, - рокана не снимать. Обедать в смену будем, в корме. А то и до ночи не разгребемся.
Да, уж если до подвахты дошло - не разгребемся. Четверо пошли обедать, а мы еще остались - солить, запечатывать бочки, в трюм их укладывать. Ни рук мы уже не чувствовали, ни ног, и злы были на весь белый свет, до того злы, что уже и молчали. Раз мне только бондарь сказал, когда я ему бочкой на сапог наехал:
- Когда ты уже умрешь?
Спросил равнодушно, как будто и без злости. Только я ведь знаю - когда так спрашивают, тут самое страшное и случается.
- На второй день, - говорю, - после твоих похорон.
Тем лишь его и успокоил.
Потом эти четверо вернулись и нас сменили. Мы не утерлись даже, не вымыли ни рук, ни сапог, полезли по бочкам в корму. Сели на кнехты - Ванька Обод, салаги и я. Здесь не каплет, не брызжет, только сиди покрепче, чтоб не свалиться. Кандей нам вынес борща в мисках, и мы их поставили себе на колени, и ели молча, глядя на море.
В волнах носилась касатка, переливалась серым брюхом под самой кормой, шумно выдыхала из черного своего дыхала. Кандей ей кинул буханку черного улестить, чтоб к нашей селедке не подбиралась. А то, не дай Бог, еще запутается, она ведь, пока не освободится все сети может изодрать.
Мы глядели на нее и как-то отходили сами. Кандей нам в те же миски насыпал каши с солониной, принес по кружке компота. И все, нужно снова на палубу.
Салаги хотели было перекурить, Алик сказал:
- Передохнем хоть.
- У мамы отдохнешь, - Ванька ему ответил.
- Какая же работа без перекура? Это ж святое дело.
- Есть такая работа, - я ему сказал. - Это наша, рыбацкая работа. И в ней ничего святого нет. Запомни это, салага. Чем скорей ты это усвоишь, тем легче жить.
Димка сказал:
- Пошли, Алик, пошли. Есть все-таки святое. Это слова нашего дорогого шефа.
Этот как будто понял. Можно, конечно, и выгадать время. Но только потом в сто раз труднее будет, из темпа выбьешься. Лучше уж сразу себя загнать до полусмерти, а потом повалиться в койку, чем разбивать себя перекурами.
Рыбу уже всю сгребли и палубу расчистили, ждали только нас.
- Давай по местам, - дрифтер сказал. - Начнем по новой вирать.
А когда он сам успел пообедать, никто не заметил.
После обеда Жора-штурман сменился, на вахту вышел третий. И тут у них с дрифтером начался раздрай.
С акул началось. Пришли к нам, родименькие, штук пять или шесть. Почуяли, что тут рыбы навалом. А они ее не просто из сетей выжирают, а вместе с делью - огромными кусками, потом не залатаешь. Сельдевая акула длиной чуть побольше метра, но прожорливые же они, никакого сладу с ними нет.
Третий вышел на мостик и стал в них сажать из ракетницы. Одной прямо в пасть шарахнул - видно было, как вспыхнуло между зубами. А та хоть бы глазом моргнула - погрузилась и снова вынырнула. Живая и здоровая.
Так вот, он, значит, стрелял акул без всякого толку, а дрифтер смотрел на это дело и накалялся. Потом спросил:
- Стрелять будем или подработаем?
А подработать, и правда, не мешало - растянуть порядок, потому что волна и ветер его складывают, это еще похуже, чем акулы, будешь потом век расцеплять, распутывать.
Но третий чего-то заупрямился.
- Кто вахтенный штурман? Я или ты?
- Я говорю - подработать надо назад.
- А я считаю - не в свою компетенцию суешься.
Дрифтер вышел на середину, против рубки.
- Тебя по-хорошему просят - подработай!
Но орал он уже не по-хорошему, пасть разинул, как у той же самой акулы; я думал - тот ему как раз туда ракетой пальнет.
- А я тебе по-хорошему отвечаю - мелко плаваешь, понял?
- Ты будешь работать или нет? - Дрифтер совсем уже бешено орал. Сейчас всю команду распускаю к Евгении Марковне!
- Ты на кого орешь, пошехонец? Ты с кем это при команде так разговариваешь? Ты со штурманом разговариваешь!
- А я штурмана не вижу. Я лодыря вижу. Один шрам тебе сделали - гляди, другой щас сделаю для равновесия.
- Ну, ты у меня запоешь!
- А я и пою!
- Ты при капитане запоешь!
- И при капитане запою!
Мы стояли, работу бросив, смотрели, как они лаются на ветру. Брызги их обдавали, мотало штормом, но дело еще только разгоралось. А нам, палубным, передышка. Ну, и развлечение как-никак. Мы тем временем закурили, из каждого рукава дымок поплыл.