Поразительно! Что за человек был Николай Лазарев?..
- Все-таки никак не могу понять, что за отношения у них были, у Лазарева с Голубничим, - сказал следователю Николай Павлович, сокрушенно покачивая головой. - Странный он был, этот Лазарев, вы не находите?
- Чем странный?
- Ну хотя бы тем, что писал о капитане хвалебные заметки в газету, а потом… Вы их, кстати, читали?
- Читал.
- Я их тоже прошу приобщить к делу, вот ходатайство и вырезки из газет. Непонятно, писал заметки восторженные - "Наш капитан", а потом вдруг такое письмо…
- Не вижу противоречия, - ответил следователь. - Пока капитан того заслуживал, Лазарев его уважал и хвалил. А как только Голубничий допустил оплошность, штурман не стал его покрывать. По-моему, совершенно принципиальная позиция.
- И всё-таки… Вот и мамаша покойного Лазарева о Голубничем хорошо отзывается, ни в чём его упрекнуть не может… Хотелось бы мне с ней побеседовать, порасспросить подробнее об их взаимоотношениях. Да вы не пугайтесь, Яков Иванович, закон нарушать я не собираюсь. Хотел бы побеседовать с ней в вашем присутствии, как положено. Вы ведь, кажется, её только один раз допрашивали, больше не собираетесь?
- Зачем? - пожал плечами Алексеев. - Ничего нового она не расскажет, а каково ей от этих расспросов? К тому же это не так просто. Человек она немолодой, больная, из дому почти не выходит. Я у неё побывал, чтобы взять письма покойного сына для экспертизы, заодно и допросил её как свидетельницу. Протокол допроса вы читали. Чем он вас не устраивает?
- Всё же хотелось бы самому с ней побеседовать…
- Значит, вы хотите, чтобы я ещё раз допросил её при вас, так надо понимать?
- Да. Вы уж извините, Яков Иванович, но мне это кажется важным для выяснения взаимоотношений Голубничего и Лазарева.
Следователь тяжело вздохнул, покачал головой и задумался, постукивая карандашом по столу.
- Ну, раз вы этого требуете, - сказал он хмуро. - Сходим к ней, хотя это не только бесполезно, но и малоприятно, убедитесь сами. Пишите ходатайство.
Арсеньев полез в карман за авторучкой.
- И непременно укажите, что просите провести допрос у неё на дому, поскольку она больна, - добавил следователь.
- А вы, похоже, тоже дотошным буквоедом становитесь, - пошутил Арсеньев.
- Наверное, у вас заразился, - усмехнулся следователь, подавая ему листок чистой бумаги.
3
Арсеньеву никогда ещё не приходилось бывать в этой части города, и он с любопытством озирался, шагая рядом со следователем по дощатому тротуару, поскрипывавшему и пружинившему под ногами.
Одинаковые шлакоблочные домики с палисадниками, возле каждого сад и огородик. Ветки гнутся под тяжестью налившихся яблок, на грядках торчат тугие капустные кочаны. Возле сарайчиков стожки душистого сена, заботливо прикрытые от близких осенних дождей. Улицы заросли травой - как в деревне.
Но на каждом шагу попадались на глаза и приметы близкого моря: полощется на ветру постиранная тельняшка, под чердачной застрехой вялится на солнышке здоровенный судак. Пес лениво гавкнул на Арсеньева из сельдяной бочки, превращенной в будку. У многих сарайчиков в дверях круглые оконца на манер иллюминаторов. А вот за тем домом мачты какого-то суденышка, значит, море совсем рядом, за углом.
Выглядывали из окошек любопытные женщины.
"Каково было Голубничему здесь проходить, - подумал адвокат и зябко передернул плечами. - Тут каждый на виду, никуда не укроешься".
- Дом шестнадцать. Пришли, - останавливаясь, негромко сказал следователь.
Маленький, в три окошка, домик ничем не выделялся среди соседних.
"Напрасно, наверное, мы сюда пришли", - вдруг словно споткнулся Арсеньев. Но отступать было поздно.
На них смотрели из всех окошек соседних домов. Под этими взглядами Арсеньев поднялся вслед за Алексеевым на низенькое крылечко. Они долго, тщательно вытирали ноги, потом следователь, помедлив, постучал в дверь.
- Кто там? Не заперто, - послышался глуховатый женский голос.
И снова Арсеньев подумал: "Нет, не стоило приходить…"
В комнате было дымно и холодновато. У печи стояла сгорбленная пожилая женщина в белом платочке и смотрела на вошедших через плечо, продолжая что-то месить в большом тазу на загнетке.
- Здравствуйте, Полина Тихоновна, - сказал следователь, снимая кепку.
Арсеньев тоже снял шляпу и молча поклонился.
- Я из прокуратуры. Уже был у вас однажды, помните? - продолжал следователь. - А это адвокат, Николай Павлович Арсеньев. Извините за беспокойство, но приходится ещё вас побеспокоить.
- День добрый, здравствуйте, - настороженно ответила женщина, вглядываясь в их лица прищуренными глазами.
Она так смотрела на них, будто ждала: вот сейчас ей скажут, что произошла ошибка и траулер вовсе не погиб. И сын её жив, просто стоит за дверью, чтобы не напугать мать, и сейчас войдет.
Сердце у Арсеньева сжалось. Он отвел глаза. Мельком осмотрел комнату. На столе немытая посуда, под столом валяются игрушки, детская колясочка стоит у окна, на стене над стареньким покосившимся комодом висят фотографии.
- Надо так надо, о чём говорить. Проходите, пожалуйста, - ответила наконец женщина.
Тяжело прихрамывая, она подошла к столу, сдвинула в сторону посуду, смахнула крошки и пригласила, придвигая стулья:
- Да вы присаживайтесь. В ногах правды-то нет.
Поблагодарив, они тоже подошли к столу. Следователь сел и начал раскладывать на уголке бумаги, готовясь вести протокол. Николай Павлович переставил стул, чтобы сесть с ним рядом, и почувствовал, что наступил на что-то. Нагнулся и смущенно поднял с пола плюшевого медвежонка с оторванной лапой. Повертел его в руках, осторожно положил на краешек стола.
- Васютка пораскидал, в садик торопился, - улыбнувшись, сказала женщина. И при свете этой улыбки Арсеньев увидел, что она вовсе не старая. Видно, её согнуло горе, а не годы.
- Николай здесь жил, с вами? - спросил Арсеньев.
- Жил, - кивнула она.
- Он, кажется, не был женат?
- Нет, не успел ещё обжениться. Я теперь с дочкой живу. Муж у неё механиком работает, она - приемщицей. На рыбзаводе. А я нянчусь… Только проку-то мало, совсем обезножела.
Посмотрев на склонившегося над бумагами следователя, Полина Тихоновна спросила:
- Верно, вам опять его письма понадобятся? Только больше уносить не дам, здесь смотрите! А те-то два письма, что взяли, когда вернете?
- Скоро, Полина Тихоновна, не беспокойтесь, они целы будут, - успокоил её Алексеев. - А больше нам никаких писем не надо.
Но она, не слушая его, уже подошла, тяжело припадая на правую ногу, к старенькому приземистому комоду, достала из верхнего ящика коробку из-под печенья и поставила её на стол, строго повторив:
- Здесь смотрите, а забирать не дам.
Пока следователь по всей форме заносил в протокол обязательные данные - когда, где, кем составлен, кто при этом присутствовал, Арсеньев не удержался и заглянул в коробку.
Что в ней? Кажется, письма, фотографии, какие-то потускневшие пуговицы с якорями. Кладбище семейных реликвий…
Ему бросился в глаза отрывок письма: "…Видел массу набивного льда и большое количество айсбергов, также ледяные поля. Погода хорошая, ясная…"
Чудак всё-таки был Лазарев, даже об этом он писал матери, словно докладывая по начальству. А, видать, во многих ему довелось побывать передрягах. Нелегка рыбацкая доля…
Очень хотелось Арсеньеву порыться в коробке, да было вроде не совсем удобно.
Тем более следователь уже начинал допрос официальным предупреждением об ответственности за ложные показания. Привычная строгая формула странно прозвучала здесь, в этой комнате. И мать даже вроде немножко обиделась, услышав её, махнула рукой и поспешно сказала:
- Да зачем же я врать-то буду, что это вы, господи! Всегда чистую правду всем говорю, как на духу! И детей так воспитывала.
- Вы не обижайтесь, Полина Тихоновна, - виновато сказал Алексеев и сердито покосился на адвоката. - Так полагается, закон требует.
Размеренно и деловито он начал задавать заранее намеченные вопросы. Но и эти вопросы звучали здесь как-то нелепо. Арсеньев слушал их, смущался и всё отчетливее понимал, что следователь был прав - ничего нового эти расспросы не дадут, а мать наверняка расстроят.
- Значит, ваш сын никогда при вас плохо не отзывался о капитане Голубничем? - допытывался следователь. - Не слышали вы такого?
- Нет, никогда, что вы! Коля его шибко уважал.
- Скажите, Полина Тихоновна, Голубничий бывал когда-нибудь у вас в доме?
- Бывал, конечно, бывал. Каждый праздник непременно заходил, приносил гостинцы. Да и так часто наведывался. Выпивали они с Николаем по праздникам, врать не буду, но в меру. Голубничий-то насчет этого строгий! А Коля его всегда слушался, ни в чём не перечил.
- А во время этих встреч у вас в доме они не ссорились?
- Кто? - даже не поняла мать.
- Ваш сын и капитан Голубничий.
- Зачем это? Упаси бог!
"Да, незачем было приходить", - тоскливо думал Арсеньев, а следователь терпеливо записывал в протокол каждый вопрос и ответ.
Закончив, он поднял голову, с явной укоризной посмотрел на адвоката и вежливо спросил:
- Кажется, всё? Может, вы ещё хотите что-то выяснить, Николай Павлович?
- Нет, нет, спасибо, все ясно, - поспешно ответил тот, отводя глаза.
В самом деле, что ещё у неё можно выспрашивать? "Расскажите, пожалуйста, поподробнее о вашем покойном сыне, Полина Тихоновна…" Он хотел сейчас одного: поскорее покинуть эту печальную комнату, чтобы не видеть горестных материнских глаз…
Но Алексеев, видно, решил его доконать.
- Хорошо, - сказал он, - тогда я сейчас вам все прочитаю, Полина Тихоновна, а вы, пожалуйста, послушайте, правильно ли я записал ваши ответы.
Алексеев начал читать размеренно и неторопливо. Полина Тихоновна слушала внимательно, подперев подбородок ладонью, и время от времени подтверждающе кивала. И Николай Павлович снова слушал все вопросы и ответы, ерзая на стуле и с тоской поглядывая по сторонам.
- Всё верно, всё правильно, - сказала женщина, когда следователь кончил читать.
- Тогда подпишитесь, пожалуйста, вот здесь и здесь.
Она тщательно вытерла руки, прежде чем бережно взять у Алексеева авторучку, и неуверенно поставила там, где он показывал, две робкие закорючки.
- Вот как будто и всё, Николай Павлович, - сухо сказал следователь.
Арсеньев промолчал.
- А бумаги, значит, вам никакие не понадобятся? Тогда я их спрячу, - облегченно вздохнула женщина и начала укладывать поаккуратнее письма и фотографии в коробке.
- Нет, спасибо, можете их убрать, - ответил следователь, собирая бумаги.
Но Арсеньев не удержался и спросил:
- А что это за фотография? - И взял карточку в руки.
На нерезком любительском снимке свирепо скалил зубы какой-то пират - голова повязана платком, правый глаз закрывает черная повязка, в зубах большущий ножик.
- Это он, Колька, - сказала мать. - Дурачился, вот и вырядился. Он любил дурачиться. Уже самостоятельным стал, а всё игрался как маленький.
Она посмотрела на адвоката и вдруг тихо спросила;
- Ну, как там?..
Арсеньев осторожно ответил:
- Ведь почти год прошел, Полина Тихоновна.
Она часто-часто закивала, вздохнула, потом сказала:
- А ведь вот письмо от него пришло. Верно это ай нет?
- Не письмо, а коротенькая записка, я же объяснял вам, Полина Тихоновна, - сказал следователь. - Положил он её в бутылку и бросил в море, когда тонули.
- Верно. Так и люди говорят. А чего же мне его не покажут?
- Деловое письмо, не личное, - пояснил Арсеньев.
- Говорят, ругает Голубничего?
- Да, пишет о нём.
- И теперь его судить станут, Голубничего-то?
- Да.
Полина Тихоновна задумалась, водя морщинистой рукой по клеенке, и было непонятно, что же она думает о Голубничем. А спросить адвокат не решался.
- А точно - Николай написал? - вдруг спросила она, испытующе посмотрев сначала на следователя, потом на Арсеньева. - Вы сами-то читали? Дали бы мне, я-то уж его руку знаю. Хотя плохи глаза стали…
- И мы читали, и специалисты сравнивали, для этого я и брал у вас его письма, Полина Тихоновна, - ответил следователь. - Он написал, Николай, это точно.
- Ну, тогда Голубничий виноват, - сказала она. - Колька врать не станет, он у меня с детства не врал.
Следователь встал. Поспешно поднялся и Арсеньев и крепко пожал Полине Тихоновне руку, стараясь не смотреть в полные слез глаза. Его взгляд задержался на фотографиях, чинно развешанных над комодом. Женщина заметила это и тихо сказала:
- На этой карточке он хорошо получился, правда? Снимался, как мореходку закончил. Тут и дружки его - Пашка Завитаев, Миша Сипягин. Все живы-здоровы, а он…
Лихо заломленные новенькие фуражки с капитанскими "крабами". Веселые молодые лица людей, тщетно старающихся выглядеть посолиднее.
"И такие же вот ребята погибли на "Смелом"! - думал адвокат, понуро шагая по скрипучему тротуару позади молчаливого следователя и невольно сутулясь под перекрестными взглядами из всех окон. - Эх, капитан, капитан…".
Отказаться от защиты? Но теперь это невозможно.
Надо взять себя в руки. Разве не приходилось Арсеньеву и раньше защищать людей, заведомо виноватых, весьма далеких от святости и не просто несимпатичных, а даже прямо неприятных ему? Такая уж адвокатская доля.
"Если человек отбрасывает тень и тень эта - темная, в ней легче всего спрятаться судебной ошибке", - вспомнились ему мудрые слова старика Баранцевича. Тот всегда любил повторять: "Симпатии симпатиями, а дело делом. Вы мне факты дайте, а не ваши тонкие чувства".
И горестный взгляд матери не доказательство вины Голубничего.
Морской институт почему-то находился вдалеке от взморья, совсем на другой окраине города. И занимал он старинное нескладное здание с толстыми колоннами у входа и облупившимися розоватыми стенами. Странный дом - приземистый, с круглыми башенками по углам, с огромными стрельчатыми окнами на первом этаже, а на втором - маленькими, как бойницы. Наверное, когда-то здесь жил помещик, и дом запечатлел в своей архитектуре его сумасбродный характер.
Поблуждав по узким коридорам и поднявшись по витой скрипучей лесенке на второй этаж, Арсеньев очутился перед дубовой дверью, украшенной черной табличкой с золотыми буквами: "Заместитель директора института инженер-капитан I ранга И. И. Морозов".
За дверью оказалась маленькая комната, где сидела за столом сухонькая старушка в строгом темном платье с глухим воротом и в старомодных очках с металлическими дужками.
- Что вам угодно? - спросила она Арсеньева тоном классной дамы давней гимназической поры.
- Мне бы хотелось видеть товарища Морозова.
- Профессора Морозова, - поправила старушка, подчеркнуто сделав ударение на первом слоге фамилии. - По какому вопросу? Из какой вы организации?
- Я из адвокатуры.
Подействовало. Старушка скрылась за другой дубовой дверью, тут же вернулась, с чопорным поклоном пригласив Арсеньева в кабинет.
Он очутился в просторной комнате с низким потолком. Окна слишком маленькие, темновато, к тому же стены обшиты черным мореным дубом. Под стеклянными колпаками смутно белеют модели разных кораблей. В углу большой старинный глобус.
Навстречу Арсеньеву из-за огромного письменного стола, которому зеленое сукно придавало сильное сходство с бильярдным, поднялся человек в морской форме с золотыми нашивками на рукавах. Он был так высок, что низкий потолок словно бы мешал ему выпрямиться во весь рост, поэтому он принял позу, несколько напоминающую вопросительный знак, - слегка подался вперед и склонил голову с венчиком редких седых волос.
- Прошу вас, - показал он на глубокое кожаное кресло перед столом. - Чем могу служить? - Морозов смотрел на Арсеньева младенчески-голубыми глазами из-под мохнатых бровей.
Николай Павлович объяснил, что он адвокат, которому поручена защита в одном сложном деле, связанном с морской катастрофой.
- Речь, насколько я понимаю, идет о гибели "Смелого"? - перебил его Морозов.
- Да. Вы об этом слышали?
- Конечно. Значит, вы будете защищать капитана Голубничего?
- Да.
- Не завидую вам, - строго сказал Морозов, покачивая головой. - Дело совершенно ясное, бесспорное, вы же прекрасно, надеюсь, понимаете. Море уносит двадцать две человеческие жизни в самом расцвете лет. Это ужасно! Этому нет оправданий, сколько вы ни ищите. И защищать его - малоприятная задача, извините меня за откровенность.
Арсеньев неопределенно кивнул и открыл блокнот.
- Алексей Леонидович Карпицкий ведь уже дал исчерпывающее заключение, - насупившись, сказал Морозов. - Это мой ближайший помощник, доктор наук. Пригласить его?
Он потянулся к звонку, но Арсеньев поспешил его остановить:
- Нет, нет, товарищ Карпицкий мне не нужен. Он ведь участвует в этом судебном деле, а встречаться защитнику с экспертом до суда, в неофициальной обстановке, у нас не принято. Поэтому я и решил обратиться непосредственно к вам, чтобы проконсультироваться по некоторым вопросам. Вы же крупнейший специалист в этой области.
- А что именно вас интересует? - подобревшим голосом спросил Морозов, приглаживая редкие седые волоски вокруг лысины.
- Насчет этого течения возле острова, где погиб корабль…
- Судно, - поправил Морозов. - Корабли бывают только военные, а все прочие, в том числе и рыболовные траулеры, именуются судами. Исключение представляют только суда, хотя и числящиеся в составе военно-морских сил, но не принимающие непосредственного участия в боевых действиях. Их называют не кораблями, а вспомогательными судами.
Популярно-поучающий тон начинал раздражать, но что поделаешь с этими учеными-специалистами? Арсеньев решил перейти прямо к делу:
- Так вот, это сгонно-нагонное течение. Действительно ли оно могло играть существенную роль в гибели траулера? На этом основан один из пунктов обвинения.
- Разумеется! Сгонно-нагонное течение там довольно сильное, порядка полутора метров в секунду в зимнее время года. Оно прижимало судно к берегу. А этот, с позволения сказать, капитан его совершенно не учел и напоролся на подводные камни.
- Но он в свое оправдание утверждает, что при том шторме и ветре это течение ничего практически не меняло. Шторм достигал десяти баллов, траулер не мог спорить с ним - "машина не выгребала", как выразился капитан.
Морозов пожал широкими плечами с золотыми погонами.
- Непреодолимая сила стихии - вечное оправдание неудачливых капитанов. Но факты показывают иное.
- Вы имеете в виду упреки в отношении Голубничего в письме Лазарева?