Она, имени которой он никогда не узнает, превратилась для него в олицетворение всех женщин земли: тех, на которых он заглядывался издали и которые издали его отвергли, оттолкнув его, или же тех, с которыми он когда-то желал бы познакомиться, пусть бы даже только сидеть рядом и смотреть на них, не чувствуя, что он им противен.
Отвратительные толстухи, тощие селедки, беззубые старухи или девицы, уже изъеденные "французской болезнью", - все они воротили нос от него, плевались или вопили "Адское отродье!", когда он пытался просто завязать с ними приятельские отношения; тем самым они загасили в его душе малейшее проявление нежности и самое сокровенное желание - любить и быть любимым.
Эти чувства - если когда-то и жившие в его сердце - умерли окончательно, лишь во снах они иногда возрождались, и тогда он просыпался, увлажнив постель и чувствуя стыд от собственной слабости. И только хрупкому личику, бледному и испуганному, юной пассажирки "Белой девы", удалось возродить в его душе, после стольких лет одиночества и забвения, очарование его влажного бесплодного томления в присутствии любой женщины.
Дульсинея или Пенелопа, Елена или множество других женщин, каждая из которых представлялась самой желанной целью для мужчин, - все они были ему совершенно заказаны, и он это знал; вот поэтому он и развязал тягостную битву со своими самыми потаенными желаниями, поскольку терпеть не мог чувствовать себя уязвимым и чем-то походить на всех тех, от кого он решил раз и навсегда обособиться.
Жизнь, а теперь еще и книги учили его, что даже герои - как реальные, так и вымышленные - теряли большую часть своей силы, когда в жизнь любого из них каким-либо образом вторгалась женщина, и его поражало то, что даже самые суровые и энергичные мужчины позволяли собой верховодить женщинам.
Гино всегда был отважным капитаном, внушавшим страх команде, и на борту "Династик" от его приказа даже грот-мачту пробирала дрожь. Однако распоследняя шлюха из самой заплеванной таверны вертела им наподобие марионетки, и если он брал подружку на борт, то во время очередного бесконечного плавания он больше времени проводил, забавляясь с ней безвылазно у себя в каюте, нежели прокладывал курс в поисках скоплений китов.
Он, Оберлус, никогда не угодит в подобную ловушку, и если женщины отвергали его, сколько он себя помнил, и даже еще раньше, поскольку мать, которую ему так и не довелось узнать, тоже его отвергла, - он тоже их отвергал и мысленно сам себя казнил, когда ловил себя на том, что думает о девушке на берегу.
Он считал, что ему не подобало проявлять такого рода слабость - при его-то силе и с теми планами, которые он вынашивал относительно не такого уж отдаленного будущего.
Старый капитан "Марии Александры", дон Алонсо Пертиньяс-и-Габейрас, родился в крошечной деревушке Альдан, на полуострове Моррасо, суровой оконечности суши, разделяющей гавани Вито и Понтеведры в Галисии, в Испании.
Укрывшаяся в глубине вытянутой бухты, бывшей заливом внутри другого залива большей площади, деревушка Альдан жила морем и ради моря, и ни один мужчина, родившийся в тех местах, по достижении сознательного возраста, никогда не представляя себе иной жизни, уходил в плавание и возвращался только на короткое время или уже окончательно - дожидаться смерти, - хотя больше половины альданских моряков навсегда исчезали до старости: их поглощало море.
На местном кладбище покоились женщины, старики и изредка дети: ведь известно, что Смерти, как бы она ни пыталась и как бы быстро ни действовала, редко представлялась возможность застать на суше моряка из Альдана.
- У меня восемь детей, - признался старик капитан однажды вечером, сидя на берегу, на том самом месте, откуда наблюдал, как его корабль навеки исчезал под водой. - У всех восьмерых мой нос и мои черты, но, насколько я помню, я провел дома не больше пары лет жизни, если сложить все дни, когда я там ночевал… - Он пересыпал горстку песка с ладони на ладонь. - Женщины в моей деревне ненавидят море. Они говорят о нем как о шлюхе с зелеными глазами и вкрадчивым голосом, которая крадет мужчин. Если она их не проглатывает, то возвращает старыми, немощными и снедаемыми неизбывной печалью…
- Мне тоже по душе море, - сказал, кивая, Оберлус. - Терпеть не могу корабли и моряков, но море мне по душе.
- Я любил свой корабль больше, чем море, - произнес старик, словно издалека. - Поэтому, вероятно, море из ревности да еще потому, что не смогло его потопить, как ни старалось, извлекло тебя из преисподней, чтобы ты его сжег. - Он повернул голову и взглянул на него с презрением и отвращением. - Как ты можешь быть таким отталкивающим и уродливым, таким низменным и омерзительным?.. Неужто тебе самому от себя не тошно?
Игуана Оберлус только улыбнулся, продолжая спокойно курить трубку, набитую душистым табаком, который норвежец Кнут выращивал на высотных участках острова.
- Я не убью тебя за твои слова, - наконец сказал он. - Даже не стану наказывать, потому что знаю: ты добиваешься этого наказания, поскольку тебе невыносима мысль о том, что ты еще жив, а твои люди навечно остались лежать на дне морском. - Он направил на него мундштук. - Это ведь ты решил меня выпороть, - напомнил он капитану. - Это ты совершил ошибку, подвергнув меня унижению, а второй твоей ошибкой было то, что ты оставил меня в живых. Это ты вынудил меня взбунтоваться, подстегнув во мне жажду мести, - тем, что было всего лишь капризом в одно глупое утро, когда ты не придумал ничего лучше, как высечь меня на потеху своей команде… - Он глубоко затянулся и выпустил дым, качая головой, словно сожалея о случившемся. И, помолчав, добавил: - Ужасно, наверно, обнаружить, что ты разбудил спящего зверя и он проглотил то, что ты так любил…
Испанец посмотрел на него с удивлением и возмущением.
- Спящий зверь?! - вскричал он. - Кем ты себя вообразил, недоумок? Богом? Спящий зверь! - снова повторил он. - Грязный убийца - вот ты кто!.. Куча дерьма, источающая злобу из-за того, в чем никто, кроме тебя, не повинен… Будь я проклят, да, но только не из-за того, что я совершил, а из-за того, что я дряхлый и немощный старик! Будь я на десять лет моложе, я придушил бы тебя собственными руками, наплевав на пугачи, которые ты носишь на поясе, чтобы наводить страх на своих рабов.
Игуана Оберлус искренне рассмеялся - впервые за долгое время, а может, даже впервые в жизни, поскольку он не помнил, чтобы когда-либо прежде чувствовал себя таким веселым и довольным. Этот морской волк, Алонсо Пертиньяс-и-Габейрас, уроженец деревни Альдан, что стоит на галисийском полуострове Моррасо, пытался оскорблениями его спровоцировать - не для того, чтобы унизить или сойтись с ним в открытой и жестокой схватке, а стремясь таким способом добиться наказания, чтобы искупить вину, которая, по сути дела, заключалась в том, что он когда-то подверг его чрезмерному унижению.
Бедный старик просил для себя смерти, причем не плачем, а угрозами и нападками, и это должно было означать унижение для него, неспособного унижаться, и тем не менее он это делал.
- Мне было бы неприятно видеть, как ты плачешь или умоляешь о пощаде, - сказал Оберлус. - Потому что невелика честь одержать верх над трусом. Но мне приятно убедиться в том, что ты просишь смерти, не вымаливая ее, потому что тебе стыдно за свое нынешнее существование и ты не способен положить ему конец… - Он приблизился вплотную к капитану и склонился над ним, в упор глядя на него: - Почему? Только потому, что твоя вера запрещает тебе самоубийство? Здесь нет кладбища, в земле которого тебе запретят покоиться. Убивай себя, коли охота. Я благословляю. - Он ухмыльнулся. - На самом деле, я только этого и жду с того момента, как оставил тебя на свободе.
- Смерть настигнет меня, когда Господь того пожелает, - суровым тоном произнес галисиец. - Если Он потребует, чтобы я выжил на этом острове, где совершил непростительную ошибку, я выживу и пробуду здесь столько, сколько Он мне прикажет. - В его взгляде читался ответный вызов, словно он неожиданно вновь обрел выдержку и опять почувствовал, что владеет собой. - И если меня что-то и радует, - добавил он, - так это открытие, что у тебя не осталось даже такого утешения, как уповать на Божье милосердие, а также на то, что когда-нибудь твое существование придет к концу. Что бы ты ни делал, ты обречен оставаться заключенным в это отвратительное тело до тех пор, пока его не съедят черви, а поскольку в Ад ты не веришь, то даже там у тебя не будет возможности от него освободиться.
Игуана Оберлус спокойно выпрямился. Вытряхнул из трубки пепел, постучав ею о камень, и сделал легкий жест рукой, как будто всего-навсего прощался с приятным собеседником.
- Это была замечательная речь, старина, - сказал он. - Просто замечательная. Однако ничего из сказанного тобой меня не задело, потому что мне все было известно заранее. - Он печально покачал головой. - Мне было шесть лет… или около того, когда меня схватили четверо и заставили поглядеть на себя в зеркало. С тех пор не проходило и дня, чтобы эта картина не всплыла у меня в памяти. А если я забывал ее, то тут же находились такие, как ты, чтобы освежить мне память. Знаешь, сказанное на скольких языках слово "урод" я могу распознать? На восемнадцати, включая язык индейцев кечуа, китайский и малайский. Как я могу поверить в существование такого Бога, который ввел меня в мир, одарив эдакой физиономией? - Он снова рассмеялся. - Если Он когда-то и существовал, то помер от страха или от стыда, когда меня увидел.
•
Около месяца спустя старый капитан припомнил в разговоре - пространном и несколько бессвязном - жизнь в родной Галисии, народные поверья и диковинную огромную белую обезьяну, которая часто сопровождала альданских рыбаков и мореходов, когда они на рассвете направлялись к своим баркасам.
Затем он точно так же, без всякой временной связи, помянул своего дядю Сантьяго и сказал, что того повесили как "сухопутного пирата". Слушая его, Оберлус решил, что бедный старик день ото дня теряет разум или начался быстрый процесс дряхления, поскольку он нес чепуху по поводу самых простых вещей.
- Что это еще за сухопутный пират?. - поинтересовался Оберлус. Выражение было ему внове, несмотря на то что в течение короткого периода времени он сам был настоящим сухопутным пиратом.
- Кто-то вроде моего дяди, - последовал нелогичный ответ. - Мой дядя Сантьяго был "сухопутным пиратом" и вполне заслужил, чтобы его повесили на смоковнице.
- Но что же он сделал?
- Он родился не в Альдане, - сообщил испанец. - Альданцы ни за что умышленно не посадили бы ни один корабль на мель. Дядя был из глубинки. Откуда-то из-под Оуренсе.
- И каким же образом он сажал корабли на мель?
- Как это обычно делают "сухопутные пираты".
- Но как именно? - сказал Оберлус, теряя терпение.
Старик удивленно взглянул на него, словно вопрос показался ему глупым:
- С помощью огней.
- Огней?
- Огней! - повторил старик с досадой. - Разве ты не знаешь, что такое корабельные кормовые огни?
Оберлус не ответил, понимая, что капитан начинает раздражаться, как это часто с ним случалось, и предпочтет совсем умолкнуть, если заметит, что тема слишком интересует собеседника.
Он сделал постороннее замечание о забавных выкрутасах пары синеногих олушей, которые вот уже более трех часов потешно вытанцовывали друг перед другом, не решаясь положить конец брачному ритуалу, и оставил галисийца, который, похоже, все больше и больше погружался в свои навязчивые мысли и бормотал невнятные приказания, судя по всему обращаясь к человеку, который был его помощником на корабле "Мария Александра".
Однако через неделю Оберлус вернулся к разговору о "сухопутных пиратах", когда застал капитана за стряпней: тот варил в котелке собранных крабов - они в изобилии водились вокруг колоний морских игуан и семейств тюленей, - изредка их помешивая.
И тогда Алонсо Пертиньяс простодушно описал ему во всех подробностях те хитрости, к которым прибегал кое-кто у него на родине, желая темной ночью ввести в заблуждение иноземные корабли, которые огибали опасные берега Галисии, и заставляя их капитанов поверить в то, что они идут впереди корабля, следующего правильным курсом. В результате корабли нежданно-негаданно врезались в берег или терпели крушение, налетев на мель, - и тут же подвергались нападению пиратов, которые налетали как саранча, вырезали всех поголовно и за считаные часы обчищали корабль.
- Ловко придумано, - согласился Оберлус.
- Трусость, - возразил его собеседник. - Самый трусливый способ разбоя, придуманный человеком. Пускать на дно корабли и топить команду ради нескольких промокших тюков. Ценные-то грузы по большей части хранятся в трюме и всегда оказываются на дне морском.
- Однако вполне понятно, что тому, у кого нет корабля, чтобы пойти на абордаж, ничего не остается, как пораскинуть мозгами, чтобы заманить судно туда, где будет сподручнее его одолеть.
Капитан Пертиньяс застыл как вкопанный, словно в его уме, время от времени теряющем ясность - а такое происходило уже несколько недель, - мелькнула догадка о том, что мучитель его использовал, выудив у него сведения, которые собирался при случае использовать.
Он ничего не сказал. Не произнес больше ни слова, но ближе к вечеру Оберлус, который читал на вершине своей скалы, периодически шпионя за пленниками с помощью подзорной трубы, заметил согбенную фигуру старика, с трудом взбирающегося по пологому склону, который вел к утесам, высящимся с наветренной стороны острова.
Старый капитан достиг вершины в трехстах метрах от того места, где находился Оберлус; он долго смотрел на море, нежно лизавшее камни, оставленные на виду отливом, наконец глубоко вздохнул и решительно шагнул в пропасть.
Оберлус наблюдал, как Алонсо Пертиньяс перевернулся в воздухе и вслед за этим с глухим звуком ударился об обнажившиеся подводные камни. Затем навел на него подзорную трубу, убедившись, что тот умер мгновенно, сломав позвоночник.
Наблюдая за тем, как волны играют с безжизненным телом, прежде чем утащить его в открытое море, он подумал о том, что Бог неожиданно покинул капитана, или же новое чувство вины, еще более сильное, чем предыдущее, сделало его существование невыносимым.
Он обвел взглядом остров - красивый, пустынный и тихий в теплый экваториальный вечер, - удовлетворенно улыбнулся при виде этой картины и вновь погрузился в чтение.
Он добился значительных успехов и все реже читал по слогам.
Двух подданных было мало, даже для такого крохотного королевства, как остров Худ, и его повелитель, кажется, быстро это понял.
Ему нужны были люди, чтобы самому не пришлось опять работать - обрабатывать землю, ловить рыбу, готовить пищу или чинить водосборники. Это помешало бы ему посвящать все время тому, чем он действительно хотел заниматься, то есть читать, учиться, вглядываться в каждую деталь окружающего мира.
Корабли, которые вставали на якорь вблизи острова - фелюга, по всем признакам с командой пиратов, и величественный военный корабль с более чем шестьюдесятью пушками, - не предоставили ему никакой возможности захватить новых пленников; напротив, вынудили прятаться и прятать своих людей все время пребывания в его водах.
Оба корабля воспользовались стоянкой, чтобы загрузиться наземными игуанами и черепахами, и он с беспокойством заметил, что численность последних начала угрожающе уменьшаться. От нескольких сотен черепах, ползавших по острову, когда он здесь высадился, за какие-то пять лет осталось не больше трех десятков, укрывшихся в самых недоступных оврагах на западе.
Игуаны размножались быстро, и их число никогда бы не сократилось, а вот с черепахами дело обстояло по-другому: их жизненный цикл был медленным и очень сложным, потому что примерно лишь одно яйцо из десяти тысяч, откладываемых самками, впоследствии превращалось во взрослое животное.
Некоторые капитаны сделали открытие, что черепаший жир ценится гораздо больше и приносит больше дохода, чем китовый, да к тому же панцирь используется для изготовления украшений, и архипелаг с течением времени посещали все больше кораблей - уже не за тем, чтобы запастись свежим мясом для длительного плавания, а чтобы загрузиться прибыльным товаром.
Оберлус знал, что может бесконечно питаться игуанами, рыбой и овощами со своих огородов, но черепашье мясо с самого начала было для него основным продуктом питания, и его всерьез беспокоило то, что однажды он может ощутить его недостаток. Действительно, черепахи с Худа, панцирь которых отличался от панциря черепах с других островов архипелага, полностью вымерли в результате истребления еще до конца того же столетия, и сам же Оберлус явился основным виновником их исчезновения.
Вот почему он под угрозой сурового наказания запретил убивать черепах Мендосе и норвежцу, лишив их возможности есть черепашье мясо, и спрятал значительную часть уцелевших черепах в большой пещере, тем самым превратив ее в хранилище живых существ, которые практически не нуждались в уходе и корме, возложив ответственность за их численность и сохранность на чилийца.
Себастьян Мендоса был одержим мыслью о побеге, и с этой целью он начал припрятывать деревянные обломки, выносимые морем на восточный берег, лелея надежду на то, что однажды он окажется в состоянии соорудить плот, выйти в море и через шесть или семь дней добраться до какого-нибудь из остальных островов архипелага.
Правда, проходив на разных судах в этих широтах больше пятнадцати лет, Себастьян Мендоса знал не понаслышке, что сильное течение, берущее начало у американских берегов, неизбежно отнесет его на запад. Поэтому, если ему не удастся сразу же подойти к острову Чарлза или к южной оконечности Альбемарле, это течение вынесет его в Тихий океан; в таком случае пройдут месяцы, прежде чем он увидит землю на горизонте. Существовала опасность угодить к диким племенам людоедов Новой Гвинеи или Меланезии, если, конечно, ему каким-либо чудом удастся к тому времени сохранить жизнь.
Шлюпка с веслами и парусом - вот что ему требовалось, чтобы выбраться с Худа, но он не смел даже мечтать о ней, не подозревая о том, что его палач Игуана Оберлус спрятал вельбот, спущенный с "Марии Александры", в небольшой бухте с подветренной стороны острова.
На суровом, скалистом и бедном растительностью острове было недостаточно укромных мест в непосредственной близости к морю, поэтому Оберлус избрал самый простой выход - потопил шлюпку, нагрузив ее камнями, в неглубоком и защищенном месте, ровно в пяти метрах от границы, которой достигали волны во время отлива. Никто не стал бы там ее искать и не смог бы случайно ее обнаружить. А он знал, что стоит только зайти в воду, выгрузить камни и поднять лодку на поверхность - и она окажется в его распоряжении. Это была крепкая, надежная и быстроходная китобойная шлюпка, способная вместить восемь гребцов, рулевого и гарпунщика, одна из тех славных лодок, в каких он много раз гнался в открытом море за китами или какую с бешеной скоростью тащило за собой гигантское животное - когда оно чувствовало себя раненным и отчаянно пыталось ускользнуть от смерти.
- Вон он, пыхтит!