Потом он все-таки пожалел, что не рассказал им и об этом. Ребята они понятливые, грамотные, большинство со средним и среднетехническим образованием, четверо окончили институты, а Прысенко и Валеев - даже консерваторию. Эти двое особый авторитет имеют. Как ни говори, а солдаты - народ молодой, повеселиться хочется. Вот и гуртуются около музыкантов. Выделывают такие коленца, что ни дать ни взять - перебесились.
- Как это называется? - спросил мичман.
- Шейк. Вполне легальный танец, его даже по телевизору разучивают.
Может, и разучивают, в Игрушечном телевизоров пока нет. И хотя это дерганье мичману решительно не нравится, но не запретишь и не заставишь всех плясать только вприсядку. Может, и впрямь отстал от моды? А в библиотеке и почитать про это нечего.
На четвертый день мичман решил их немного "оморячить". Волнишка в заливе мелкая - балла три, не больше, но для начала и этого хватит. Баржу покачивает лишь слегка, а некоторые уже побледнели. Вон и стравил кто-то. Другие посмеиваются. Ничего, скоро привыкнут, не будут на это обращать внимания.
Возле рубки трется Валеев, видать, хочется самому за штурвал подержаться, да стесняется. Мичман нарочно отходит, и Валеев просит Хомутинникова:
- Дай попробую.
- Одна пробовала, да знаешь, что вышло? - куражится Хомутинников.
- Знаю. Старо.
- Ну и топай.
- Не очень и хотелось. Подумаешь, велика хитрость управлять старым корытом.
- А ну стань! - кричит Хомутинников. - Попробуй.
Валеев становится за штурвал, баржа начинает вихлять. Хомутинников злорадно ухмыляется, а Валеев смущен, из всех сил старается удержать баржу на прямом курсе, даже пот на лице высыпал.
Потом за штурвал снова становится Хомутинников, что-то объясняет, Валеев внимательно слушает. Что же, пусть учится, осенью Хомутинников в запас уходит, вот и будет ему замена.
* * *
Первый пароход пришел двадцать четвертого июля. Он доставил арматурную сталь, пилолес, битум, взрывчатку, медикаменты, апельсины, сигареты, капусту, муку, чеснок и коньяк. Такой строительно-продуктовый винегрет - привычная начинка пароходов, отправляющихся в Арктику. Обычно трюмы загружаются более тяжелыми и громоздкими строительными материалами, а сверху досыпаются всем остальным. Но с первым пароходом обязательно отправляются свежие овощи и фрукты, потому что, сколько их ни завозят на Крайний Север, в апреле они кончаются.
Едва из-за горизонта показался дымок первого парохода, все население поселка от мала до велика высыпало на берег, хотя было раннее утро, начало шестого. Вездесущая детвора успела проникнуть на катера и баржи, и мичману Тузу пришлось организовывать "прочесывание" всех плавсредств.
День был ветреный, накануне пронесся снежный заряд, в низинках лежали белые плешины снега, и ветер завивал там тугие сугробы. Залив весь был покрыт белыми завитушками, ветер срывал с них пену и брызги, и мичман Туз объяснял молодым солдатам, что сие явление означает волнение моря в четыре балла.
Пароход стал на два якоря недалеко от устья Игрушки, в шести кабельтовых от берега. На катере прибыли капитан, первый помощник и двое хозяйственников, сразу же приступивших к оформлению накладных, квитанций и еще каких-то документов. Потом к борту парохода пристала первая баржа, заработали краны, лебедки, заметались длинные руки стрел.
А к деревянному причалу уже спешили грузовики. Олег, удрав из санчасти, забежал домой, чтобы переодеться. Марс тоже увязался за ним, пришлось и его посадить в кабину попутной машины. Они не доехали до причала метров триста, когда машина остановилась. Впереди образовалась пробка. Олег вылез из кабины и пошел узнать, в чем дело.
Перед первой машиной кучкой стояли шоферы, курили, тихо переговаривались и наблюдали за тем, как утка переводит через дорогу свой выводок. Видимо, по каким-то соображениям она решила переселиться из одного озерка в другое и вот сейчас никак не могла сладить со своим непослушным потомством. Особенно безобразничал один, с желто-зеленой стрелкой на крыле. Он то выскакивал на обочину, то снова прыгал в канаву и, быстро перебирая красными лапками, плыл вдоль дороги. Утка что-то сердито кричала ему, но он не слушался. Тогда она побежала ему наперерез, тихонько щипнула за спину, и утенок повернул обратно. Но вылезать на дорогу он никак не хотел, и утке пришлось ухватить его клювом за крыло и вытащить из канавы.
Но пока она возилась с этим, остальные разбрелись кто куда, а один смельчак ухитрился даже забраться под колесо передней машины. Солдат полез под машину, накрыл его шапкой, потом в шапке же отнес к матери. Утка, начавшая было тревожно крякать, успокоилась и даже крякнула солдату что-то благодарное.
- Ишь ты, какая вежливая! - сказал солдат, и все засмеялись.
Но в это время сзади пролез между машинами еще один шофер и закричал:
- Какого черта стоим?
Увидев утку, сказал:
- Смотри как отъелась, зажарить бы такую.
- Да ты что, спятил? Мать же она!
- Подумаешь, их тут вон сколько…
Но на него сразу уставились два десятка гневных глаз, а солдат, поймавший утенка шапкой, угрожающе произнес:
- А ну, хромай отсюда, пока не накостыляли!
Когда тот шофер юркнул за машину, солдат с досадой сказал:
- Вот ведь заведется такой, всю радость отравит.
- А ну его. Вообще-то, конечно, можно бы и накостылять.
Утка между тем благополучно перевела выводок через дорогу, успокоилась и величественно плыла по канаве, точно линкор в сопровождении сторожевых катеров.
Шоферы разбрелись по машинам, взревели моторы, и колонна тронулась дальше.
18
К вечеру погода испортилась окончательно: небо затянуло тучами, подул сильный порывистый ветер. Залив закачался, заворочался тяжелыми валами, угрожающе загудел, и среди этого непрерывного гула тяжкие стопы деревянных причалов были едва слышны.
Потом ветер как-то неожиданно стих, сквозь грязные сугробы облаков продралось лохматое солнце, глянуло на землю раз-другой, что-то ему тут не понравилось, и оно снова спряталось за высокий темный вал тяжелых туч, грозно надвигавшийся с норд-норд-веста. Густо повалил снег, на несколько минут стало совсем темно. А потом вдруг ярко брызнуло солнце, и в ясной голубизне неба теперь хозяйничал только ветер. Вырвавшись на волю, он совсем взбесился, подхватил остатки туч, разбросал их в разные стороны и обрушился на океан.
Между тем подошел еще одни пароход, бросил якоря недалеко от первого, а Савкин сообщил, что на подходе еще и лесовоз. Метеостанция с Косистого обещала дальнейшее ухудшение погоды.
- Если хотя бы один пароход уйдет неразгруженным, с меня спустят шкуру, - сказал Савкин.
- Дайте мне еще роту солдат, - попросил Олег.
- Милый, бери хоть пять, только разгружай!
Легко сказать "разгружай", а попробуй это сделать в такой чертолом, когда баржа то взлетает выше палубы парохода, то проваливается и лезет прямо под днище. И хотя Савкин дал еще две роты солдат, но проку от них мало: на палубе толкотня, только и гляди, чтобы в этой неразберихе кого-нибудь не смыло за борт или не зацепило грузом. Мичман Туз мечется от одной группы солдат к другой:
- Полундра!..
Над палубой нависла огромная связка брусьев, крановщик никак не может попасть в трюм, такелажники разбежались кто куда, и только Туз, широко расставив ноги, стоит возле трюма и взмахами рук показывает крановщику, куда передвинуть связку.
- Товарищ Туз, осторожней! - кричит ему в мегафон Силантьева с борта лесовоза.
Но Туз только досадливо отмахивается. Вот он подбежал к самому краю трюма, резко взмахнул рукой, и крановщик опустил связку в трюм. Туз первым спрыгнул туда, отцепил стропы, крановщик начал выбирать трос, но зацепился крюком за кромку трюма. Как назло, в этот момент баржа полетела вниз, потянула за собой кран, стрела его выгнулась.
Однако повезло и на этот раз: крановщик успел отпустить тормоза, трос начал свободно разматываться. А баржу уже приподняла очередная волна, крюк освободился, и крановщик спокойно выбрал трос.
Когда они уже заканчивали разгрузку лесовоза, случилась беда. Предпоследняя связка рассыпалась, брусья попадали в трюм и за борт, а один начал "гулять" по палубе.
- Всем в корму! - крикнул Борисов, а сам бросился на помощь Тузу, пытавшемуся столкнуть злосчастный брус за борт.
Солдаты укрылись на корме за рубкой, только Борисов и Туз остались на палубе. Один конец бруса лег между двумя тумбами кнехта, а другой мотало, как маятник. Вот его бросило в нос, мичман едва успел перепрыгнуть через брус, иначе перебило бы ноги. Надо было перебросить зацепившийся конец через кнехт, но им вдвоем не поднять этот толстый шестиметровый брус. На помощь им из-за рубки выскочил рядовой Голубев - длинный и тощий, как жердь. Он в три прыжка подскочил к ним, подхватил брус, и они перекинули его через тумбу кнехта. Теперь оставалось развернуть второй конец и столкнуть брус за борт. Но в это время волна накренила баржу влево, брус сам пополз по палубе.
- Полундра! - крикнул Туз и ловко перепрыгнул через брус. То же самое удалось сделать и Борисову, а Голубев в самый последний момент замешкался. Брус ударил его по ноге, и солдат упал как подкошенный, его тоже поволокло за борт. Однако Борисов успел схватить солдата. Туз спихнул брус за борт уже в тот момент, когда баржа начала крениться вправо и брус готов был ползти обратно.
Голубев лежал на палубе, он корчился и извивался, как береста на огне. Мичман попытался снять с него сапог, но Голубев закричал так страшно, что его крик услышали даже на лесовозе. Борисов достал нож, разрезал голенище сапога и штанину. Портянка насквозь пропиталась липкой кровью, пока ее разматывали, Голубев опять кричал животным криком.
Чуть повыше лодыжки обнажилась кость - удивительно белая среди этого кровяного месива. Открытый перелом. Хорошо еще, что не раздроблена, возможно, ногу удастся сохранить.
- Отдать швартовы! - командует Борисов.
С лесовоза сбрасывают швартовы, солдаты на барже-подхватывают их.
- Назад малый!
Но волна прижимает баржу к лесовозу, бьет о борт. С лесовоза пытаются оттолкнуть ее отпорными крюками, но безуспешно. Наконец она проскальзывает вдоль борта лесовоза за его корму и разворачивается.
Из рубки принесли аптечку, и мичман Туз перевязывает Голубеву ногу. Сейчас солдат не кричит, а только скрипит зубами: должно быть, страх у него уже прошел, а боль он старается перенести достойно.
Теперь самое сложное - перенести Голубева на причал. Два временных деревянных причала на западной стороне уже основательно разбиты, после шторма их придется восстанавливать. Остается третий причал - возле аэродрома, там волна потише.
Ошвартовались они более или менее удачно, если не считать того, что вывернули причальный брус и помяли борт. Но баржа так плясала возле причала, что спрыгнуть на него здоровому человеку и то было трудно, а сходня, перекинутая на борт, скакала как угорелая. Если бы нашелся широкий трап с леерными ограждениями, Голубева можно было бы перенести на носилках. Носилки можно привезти из санчасти, но где взять трап?
На берегу уже знали о случившемся, у причала столпились такелажники, шоферы, солдаты, работавшие на выгрузке. Пришел даже старик Козырев, дежуривший в этот день на аэродроме. Он-то и предложил:
- А вы его краном подымите.
Это был лучший выход. Кран подцепил сетку, в которой переносили мешки с мукой, в сетку забрались трое солдат, положили Голубева на колени, чтобы при подъеме его меньше беспокоило. Кран поднял сетку, развернул стрелу и мягко опустил сетку на причал. К тому времени уже примчалась санитарная машина, Голубева уложили на носилки и увезли.
От пароходов и лесовоза шли баржи и катера, они еще не загрузились полностью, но Щедров приказал всем идти к причалам.
- Разгрузку прекращаем до тех пор, пока не утихнет шторм, - сказал он Савкину.
- А если шторм неделю продержится? На подходе еще два парохода. Кто за простой платить будет?
- Мы не имеем права больше рисковать людьми, Илья Абрамович.
- Да, но…
- Никаких "но"! - уже на ходу бросил Щедров и пошел к машине. - Если меня будут искать, я в санчасти.
Штормило еще четыре дня, разгрузку прекратили, и во всех ротах с утра до вечера крутили фильмы. Двадцать четыре новые картины, прибывшие с пароходами, были завезены на весь год, но киномеханики не жалели лент, а политработники не препятствовали им: солдаты истосковались по новым фильмам.
В команде плавсредств обязанности киномеханика исполнял рядовой Голубев, и теперь показывать фильм было некому. Солдаты слонялись по казарме, забивали "козла", кое-кто с разрешения сержантов ушел в другие роты, а Хомутинников собрался в поселок.
Жизнь была влюблена в Хомутинникова, как бетонщица Оля, ему на протяжении всей службы сопутствовали одни удачи. Во-первых, перед самым призывом он чуть не женился и армия избавила его от этого опрометчивого, по его теперешним понятиям, шага. Во-вторых, он попал служить на Север, а не куда-нибудь в Среднюю Азию, где жара, песок и змеи. Положим, змей он не так боялся, как жары. Сам он вырос в Сибири, к жаре не привык, а холод ему нипочем. В-третьих, специальность у него флотская - рулевой, а служить придется все-таки не три года, а два, потому что он хотя и рулевой, а все же строитель. И в-четвертых, Оля не настаивает, чтобы он на ней женился. Попробуй еще найти такую на Севере!
Вот только денег не дают. Весь его заработок идет на сберкнижку, а на руки выдают только по три рубля восемьдесят копеек. Говорят, таков приказ, хотя по закону полагается выдавать на руки половину зарплаты. Есть, конечно, способ получить деньги. Надо написать заявление с просьбой перевести определенную сумму из его накоплений родителям. Бухгалтерия переведет деньги, а через недельку-другую родители пришлют эти деньги ему. Однако Хомутинников в прошлом месяце уже использовал этот ход, повторять не стоит, иначе "усекут" и больше денег посылать не станут.
А деньги сегодня нужны до зарезу, магазины ломятся от напитков и фруктов, на Олины деньги он не рассчитывает, хотя она не откажет, если попросить.
Прысенко только что вернулся из поселка, купил себе часы "Вымпел" на двадцати трех камнях и в золоченом корпусе.
- Сколько стоят? - поинтересовался Хомутинников.
- Пятьдесят рублей.
- Дороговато. А впрочем… Да, это идея! Слушай, друг, одолжи на один день, - попросил он Прысенко.
- Зачем?
- Надо. Я тебе их на вечерней поверке верну.
Прысенко пожал плечами и протянул часы:
- Пожалуйста.
- Вот спасибо, выручил! - Хомутинников сунул часы в карман и пошел разыскивать начальника плавсредств.
Капитан-лейтенанта Борисова он нашел в канцелярии.
- Товарищ капитан-лейтенант, разрешите обратиться?
- Обращайтесь.
- Прошу вашего указания бухгалтерии, чтобы мне выдали пятьдесят рублей. В магазине появились часы "Вымпел", плоские, на двадцати трех камнях. А у меня никаких нет. Вот и хочу купить.
- Сколько у вас на книжке?
- Восемьсот сорок два рубля.
- Хорошо, потом покажите часы мне, я тоже хочу купить, у меня видите, какие старенькие?
У него и в самом деле были старенькие часы "Победа".
- Кстати, - сказал Борисов писарю, - выпишите зарплату всем.
Выйдя из канцелярии, Хомутинников побежал в кубрик переодеваться.
В кубрике солдаты расставляли скамейки.
- Зачем это?
- Кино сейчас начнется.
- А кто же крутить будет? Голубев-то в санчасти.
- А вот товарищ мичман.
Мичман Туз заряжал в "Украину" пленку. Этот Туз поистине универсален. И все-таки Хомутинников съязвил:
- "А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейтах водосточных труб?"
- Вот уж чего не могу, того не могу, - чистосердечно и добродушно признался мичман. - Но играть научусь. Не хуже вот Валеева.
19
Он и в самом деле купил баян, достал самоучитель и терзал этот баян почем зря. Оксана Григорьевна взмолилась:
- Оставь ты его, Петя. Все равно за ними не угонишься. Они вон консерватории да институты пооканчивали.
- Вот и мне надо учиться.
- Да ведь ты и так сколько учился! Приходишь поздно и дома все с книжками и с книжками. Ну пока учился в вечерней школе, я молчала - надо. Теперь и школу закончил, в институт поступил. Тоже надо. Но зачем тебе курсы шоферов, киномехаников, а теперь еще и баян?
- Пойми, Ксана, я воспитатель.
- Хорош воспитатель, своих детей только спящими и видишь, а Гришка вон уже курить начал. - Она заплакала.
А тут еще зашел Николай Козырев, и Оксана пожаловалась ему.
С Николаем разговаривать легче, он понимает.
- Захожу утром в кубрик, спрашиваю у дневального, где Котельников. "В кулуарах", - отвечает. "Где?" "В колидоре", - говорит, а у самого бесенята в глазах прыгают. Думает, не догадается мичман, почему он эти "колидоры" ввернул. Не-е-ет, Коля, не легче, а труднее стало нынче работать. Раньше, лет десять назад, я бы этого солдата поставил по стойке "смирно", отчитал как следует да еще на губу посадил. Для внушения.
- А сейчас что сделал?
- Ничего особенного. Я ему популярно объяснил, что французское слово "кулуар" в переводе на русский язык означает боковую залу, коридор в парламенте или театре. Во множественном числе означает парламентскую среду. Солдат этого не знал.
- Здорово ты его поддел! Это, пожалуй, похлестче "губы" подействует. Мастак ты на эти штуки, Петро!
- На том стоим. А учиться надо, иначе я как воспитатель только оборону буду держать. А победы можно добиться только в наступлении.
- Да на кого наступать-то? - вмешалась Оксана Григорьевна.
- На многое. Например, на пережитки прошлого в сознании людей. Вот, скажем, ты начинена ими, как пирог капустой. Сама увязла в быте и мужу не даешь учиться. Опять же ревнуешь.
- Это к кому же? - поинтересовался Николай.
- Да к твоей жинке! Помнишь, мы на Новый год с ней танцевали? Так моя-то всю ночь пилила.
- Гляди, я те бока-то намну! - сказал Николай и расхохотался.
- А ну вас, - махнула рукой Оксана Григорьевна. - Я с вами серьезно, а вы зубы скалите.
Она принесла еще пирогов с капустой, подрезала сала, заново заварила чай.
- Вот сама пойду работать, тогда узнаешь. На одних консервах посидишь, не то запоешь. И про пережитки еще не раз вспомнишь, когда сам себе будешь и обед готовить, и белье стирать, и хозяйство вести. Я хотя и увязла в быте, но, если бы я твой быт не тянула, ты так и остался бы с семилеткой.
- Вот это верно! - сказал мичман и обнял жену. - Видал, Коля, какая у меня жинка?
- А на мою заришься, - сказал Николай и опять захохотал.
Кто-то постучался, мичман встал, пошел в коридор открывать дверь. Вернулся он тут же и начал торопливо одеваться.
- Что еще стряслось? - спросил Николай.
- Хомутинников из увольнения не вернулся.
Когда Туз прибежал в канцелярию, Борисов спросил:
- Где он может быть?
- Да есть тут у него одна. Бетонщицей работает. Я поеду к ней.