В следующую минуту Егешко уже лежал на полу рядом с опрокинутой табуреткой.
Все произошло мгновенно. В следующую минуту Егешко уже лежал на полу рядом с опрокинутой табуреткой и тупо смотрел, как Лиза отпирает на дверях задвижку. Щека, по которой пришелся точно рассчитанный удар кулаком, медленно багровела; падая, он еще больно расшиб себе локоть.
Лиза распахнула дверь.
- Если вы хотите уехать, - сказала она, - я думаю, вам лучше уехать сегодня же. Здесь вы работать не будете.
На улице она едва не расплакалась - так это всё было обидно и противно. Кононов в этот день в море не выходил: с утра погода была не промысловая. Когда Лиза вернулась домой, он искоса оглядел ее и спросил: не случилось ли чего-нибудь? Она ответила: нет, ничего, - рассказывать о том, что произошло, ей почему-то было стыдно. Полдня она просидела за книжками, делая вид, что читает, но ни одна строка не лезла ей в голову, слезы то и дело навертывались ей на глаза. Наконец Александр Андреевич сам подсел к ней, вынул книжку из ее рук и сказал напрямик: "Чего молчишь? Говори уж, что стряслось".
Посасывая трубочку, молча он выслушал ее рассказ, потом только крякнул и покрутил головой. Не нравился ему этот штурман, давно не нравился.
- Обидел, говорят, бог черепаху, и получилось ползучее существо. Так вот и этот. Кому нужен такой человек?
Он задумался, потом спросил:
- Так, стало быть, и заявил: "Решительно ничего не боюсь"? На все наплевать?
Лиза повторила разговор с Егешко.
- На Севере это иногда случается с пришлыми людьми, - сказал старик. - От нашей суровой природы у них как бы затмение получается в мозгах. Всякая блажь тогда может найти на человека, и пьют тогда и озорничают, - я видывал таких. К нашему краю некоторым трудно привыкнуть.
- Я вот уже привыкла, а тоже пришлая, - возразила Лиза.
- Ну, ты! - Старик не нашел слов и, поглядев на свою гостью, улыбнулся. - Ты дело другое. У тебя характер вроде моего - бойкий. А вот старуха моя девятнадцатый год на Мурмане и сама с Поморья, а все не может привыкнуть. И сейчас тянет на родные места - едем да едем: там, дескать, и местность ровная, и лужки, и березки, - а тут что? Мох, вода да камень. Бывает, что очень сильно тоскует.
- Нет, у того не тоска, - сказала Лиза. - У того безумье какое-то. И я не понимаю, как это можно сходить с ума хотя бы из-за камней да мха. Тут надо искать другие причины.
- Какие же еще могут быть причины?
- Я не знаю.
- Может, натворил чего и скрывает? - хмурясь, сказал старик. - Вот со страху-то и бесится…
Долго он мял и скреб свою бородку. Видимо, эта мысль впервые пришла ему в голову. Потом он потрепал Лизу по руке и сказал:
- Как бы там ни было - нечего расстраиваться из- за такого проходимца. А тут ему не работать. Сегодня же доложу правлению, и письмо о нем напишем в политотдел.
К вечеру ветер спал, прояснилось небо; Кононов ушел в правление; Лиза осталась вдвоем с Антониной Евстахиевной.
Часу так в десятом в дверь постучали. Лиза отперла и отступила - на пороге стоял Егешко.
- Тише, - сказал он, приложив палец к губам, - ради бога, говорите тише. Я пришел попросить у вас прощения за мой утренний поступок. Извиняюсь тысячу раз. Я болен, мысли у меня путаются. Рассказывали ли вы кому-нибудь о том, что…
Он запнулся.
- Еще раз вам говорю, если вы хотите уехать отсюда, лучше уезжайте сегодня же. Вам здесь не место, - твердо сказала Лиза.
- Тсс… - повторил он, испуганно заглядывая внутрь кононовской кухни. Злость и желание казаться почтительным попеременно отражались у него на лице. - Я спрашиваю: что вы наговорили про меня? Отвечайте же: вы видите, в каком я состоянии.
- Я рассказала все, повторила все ваши слова, Егешко. Думаю, что вам несдобровать. Уходите теперь…
С ненавистью он смотрел на Лизу, потом грубо выругался и ушел. Лиза следила через окно, как он спускался с крыльца и шел по улице. Был уже вечер, прояснилось и похолодало. Лиза увидела, что лужи от крыльца до поворота замерзли.
С тяжелым чувством отошла она от окна, смутно и тревожно было у нее на душе.
Поздним вечером вернулся Кононов. Поужинав, все стали укладываться спать - в шесть утра Кононов собирался уйти в море, - только Антонина Евстахиевна долго еще возилась в кухне, бренчала кастрюльками и тарелками. Наконец легла и она. Старик, однако, не спал. Он вздыхал и ворочался, то выше, то ниже перекладывал подушку. Антонина Евстахиевна даже рассердилась:
- Чего тебе не спится? Спи…
Вдруг он ее обнял. В темноте Антонина Евстахиевна видела, что он внимательно смотрит на нее.
- Ой, старое ты чудо, - сказал он, - как же ты будешь жить без меня, если я помру?
Старуху даже затрясло. Никогда она не слышала от него таких слов. Снова она стала уговаривать мужа вернуться в родные архангельские места.
- Никто не знает, что ждет человека на море. А ты уже седой. Хватит тебе испытывать море.
- Я три раза тонул, - ответил старик, - и три раза выплыл. Стихия - неопасная. Опасен только злой человек.
Вскоре он уснул, но Антонина Евстахиевна уже не могла спать. С тревогой вглядывалась она в его спокойное лицо; он спал крепко и дышал ровно.
- Старый, старый ты, - сказала она с упреком.
Сердце у нее так ныло, что она поднялась с постели, накинула платок и зажгла лампу. В кухне спал внук, лицо у мальчика было тоже спокойное. Антонина Евстахиевна заглянула за шкаф, где стояла Лизина кровать. Девушка спала крепко, но брови у нее были сурово сдвинуты - должно быть, что-то нехорошее ей снилось. Старуха погладила ее лоб своей рукой, точно хотела снять эту морщинку, и ей стало совсем тоскливо. Тогда она надела пальто, обулась в валенки и, осторожно приоткрыв дверь, чтобы скрип не разбудил мальчика, вышла на улицу.
По всей улице были погашены огни, ни одно окно не светилось, только далеко, у самой брюги, горел огонек - должно быть, в домике портового надзирателя. Старуха постояла на крыльце. Ночь была ясная и тихая. Еще капало с крыши, но вскоре оборвался и этот слабенький звук.
На той стороне улицы трое женщин молча сидели на скамье. Они потеснились, освобождая ей место. Кто-то из соседок спросил: "Не спится?" Она ответила: "Под старость и сон плох", - и снова все замолкли. Но по молчанию женщин старуха понимала, что и у них нехорошо на душе.
Вдруг светлое облачко дугой перекинулось по небу, завилось, всколыхнулось, широкие лучи, покачиваясь, протянулись к нему из-за черной горы, закрывавшей губу с моря.
- Опять сполохи играют, - сказала Антонина Евстахиевна.
Женщины исподлобья смотрели на колебавшиеся над горой лучи, а те поднимались все выше и выше, все небо теперь полыхало неровным голубоватым светом.
Старуха спросила: какое нынче число? Ей ответили: двадцать третье. Она покачала головой, точно уговаривая самое себя.
- Не может в эту пору быть сильный ветер. Не зима.
Женщины молчали. Все думали о том, что по здешним местам все может статься, что штормы и метели могут еще двадцать раз прийти и уйти.
Огонек возле брюги мигнул и погас. На улице стало совсем глухо.
- Пойду лягу, - сказала старуха. - Мореходы-то наши завтра промышлять собрались.
Она вернулась домой, еще раз заглянула за шкаф и постояла возле спящего мальчика. Потом погасила лампу и улеглась сама, а голубое сияние бродило по комнате, и, когда старуха уже спала, тревожные отсветы все еще скользили по лицам спящих людей.
Глава XIII
МОЯ ПЕРВАЯ ВАХТА
Негромко стучала машина, мимо шли берега, однообразные снежные горы, поросшие редким кустарником, не торопясь отходили назад, и казалось, что они медленно поворачиваются, лениво смотрят на нас и отворачиваются так же медленно.
Мацейс и Шкебин, стоя перед капитаном, смущенно объясняли ему, что они загуляли накануне и по привычке пришли на старое свое судно. Я стоял сзади, слушая их неуверенные голоса и разглядывая рулевую рубку. С восторгом смотрел я на большое штурвальное колесо, на тихо покачивающийся перед ним котелок в нактоузе компаса, на исколотую циркулем морскую карту, разложенную на столике. Свежий морской воздух врывался в полуопущенное окно, солнце сияло над ослепительно белым берегом, над голубой, гладкой до маслянистости водой.
- Так, - сказал капитан, вынул изо рта трубку, внимательно на нее посмотрел и сунул обратно в рот. - А чего ж это вы, ребята, списались с нашего судна?
- Да знаете, Николай Николаевич, - улыбаясь объяснил Мацейс, - подкопили деньжонок, робу кой-какую приобрели, думали месяц погулять, за девчонками поухаживать. - Он рассмеялся и развел руками.
- Все пропили? - спросил капитан.
- До копеечки, - подтвердил Мацейс и сам рассмеялся над своей матросскою незадачливостью и неумением беречь деньги.
Шкебин все это время молчал, переминался с ноги на ногу и с тоскою смотрел на удалявшийся берег. Опять капитан вынул трубку и стал ее разглядывать. Что-то, видимо, в ней не ладилось.
- Так как ты считаешь, Платон Никифорович? - спросил он, глядя в трубку.
Человек, стоявший у окна, обернулся. Я увидел худощавое молодое лицо, глаза черные и блестящие, темные волосы, зачесанные наверх, расстегнутый воротник кителя. Я знал этот тип. У отца на заводе я видел много таких ребят, торопливо вытиравших паклей замасленные руки, чтобы не опоздать на заседание комсомольского бюро, назначенное сразу после конца работы. В дальнейшем оказалось, что я не ошибся: Платон Никифорович Овчаренко, помполит "РТ 89", был слесарем Кировского завода и попал в траловый флот по комсомольской мобилизации.
- Напились и забыли, что уволились с тральщика? - переспросил он. - Хорошо. Но ведь и у второго механика и у третьего есть свои койки. Каким же образом вы оказались в шлюпке?
Мацейс пожал плечами.
- Ну, а почему же все-таки вы списались? - спросил Овчаренко. - Погулять захотелось? Но почему именно сейчас, когда Сизова назначили? Ведь капитан Сизов из лучших капитанов. У него всегда план перевыполнен, заработки хорошие. К нему все стремятся попасть
Мацейс замялся, помолчал и вдруг, подняв голову, посмотрел в глаза Овчаренко прямым и открытым взглядом.
- Я врать вам не буду, - сказал он. - Вы клоните к тому, что просто, мол, мы привыкли бездельничать, а Сизов требует настоящей работы. Поэтому, мол, и не ужились. Не буду скрывать. Так это на самом деле и есть.
Вскинув брови, Овчаренко сверкнул глазами. Они смотрели друг на друга, и первый отвел глаза помполит.
- Ну, - сказал он, глядя в сторону, - как же это вышло?
Так же прямо глядя на него, Мацейс продолжал объяснять:
- Наш капитан, который вел тральщик после приемки знал, что он на нем не останется, и здорово распустил команду. Ему лишь бы до Мурманска дойти. Ну, мы и привыкли, по совести говоря, кое-как работать. Особого блеска не добивались, грязь развели и больше в "козла" играли. А когда Сизова назначили, мы и задумались. Всем известно, какой капитан Сизов. Уж он-то не допустит грязи или упущений. Нам, после вольной жизни, показалось обидным опять привыкать к порядку. Мы и списались. Не знаю, правы мы были или нет, а уж как вышло - так вышло. Я сам знаю, что работать надо как следует, но характер у меня отчаянный: если загнусь - не рассуждаю. Так что как хотите, так и поступайте с нами. А напились мы со злости, что уйти пришлось.
- Как же? - негромко спросил Овчаренко. - Напились вы со злости, что уйти пришлось, а напившись, забыли, что ушли с тральщика. Как-то не вяжется, а?
Мацейс усмехнулся очень смущенно.
- Видно, что вы допьяна не допивались, - сказал он. - Тут уж голова ни при чем. Ноги на тральщик принесли, а откуда ногам знать, что мы с капитаном Сизовым служить не хотим.
Все это время Студенцов курил трубку и, казалось, не слыхал разговора. Теперь Овчаренко обратился к нему:
- Я не знаю, Николай Николаевич, что с ними делать. Не возвращаться же из-за них в порт! Пассажирами возить тоже бессмысленно. Пусть поработают этот рейс, а в порту поговорим серьезно. Как ты думаешь?
У него было сейчас брезгливое, злое лицо, и он очень не нравился мне. Я подумал, что, наверное, это один из тех скучных и нравоучительных людей, которые считают, что на берегу моряк должен проводить все свое время, слушая беседы и лекции и изредка танцуя па де катр под руководством специально приглашенных затейников. Об этих скучных людях мне с большим негодованием рассказывали мои ленинградские приятели-моряки.
Капитан сунул трубку в карман и внимательно осмотрел Мацейса и Шкебина.
- Механиками зачислить вас я не могу, - он говорил недовольным и резким тоном. - Если хотите, идите матросами, а не хотите - пассажирами четвертого класса! В трюм! - Видно было, что он очень сердится. - Моряки, в рюмке вам плавать, - буркнул он под нос, потом скомандовал: - Пойдете к старшему помощнику, скажете: я приказал зачислить вас в первую вахту, - отвернулся и, вынув из кармана трубку, снова начал ее разглядывать.
- Есть, товарищ капитан, - весело загремел Мацейс, и все трое мы вышли из рубки.
Солнце светило вовсю. Внизу на палубе стояли матросы и громко смеялись чьей-то шутке. Море чуть-чуть колебалось, белые чайки покачивались на еле заметной волне, нос тральщика спокойно и ровно резал гладкую масленую воду. Берег был с другого, с левого борта. Перед нами море шло до самого полюса.
- Рассердился старик, - улыбаясь сказал Мацейс, - такое его капитанское дело. - И вдруг толкнул Шкебина в плечо: - Чего приуныл, нюня?
- Отстань! - буркнул Шкебин.
- Не горюй, - смеялся Мацейс. - Что-нибудь да придумаем. - Потом он повернулся ко мне, и лицо его снова стало серьезным. - Вот что, Женька, - сказал он, - ты моряк еще молодой, можешь лишнее ляпнуть. Про то, понимаешь, где мы гуляли, ну и все такое - молчок. Такое уж морское правило - языком зря не трепать. Увидел ты нас впервые вот здесь, в шлюпке, а что за люди, откуда - знать не знаешь, ведать не ведаешь.
- Мне таких вещей говорить не нужно, - обиделся я.
Мацейс засвистел и, взявшись за поручни, скользнул вниз по трапу. Шкебин последовал за ним, громко стуча подкованными железом сапогами. Я смотрел им вслед, как они шли по палубе, два здоровяка, уверенные, крепкие, настоящие моряки, и вдруг услышал за спиной разъяренный голос:
- Слюсарев, ты на вахте или под вахтой?
Я обернулся. Молодой парнишка, очень похожий на молочного поросенка, розовенький, с пухлыми щеками и вздернутым кверху носом, сурово и недовольно смотрел на меня.
- Ты что думаешь - тут за тебя работать будут?
Он повернулся и побежал по палубе. Быстро спустившись по трапу, я побежал за ним.
На тральщике кипела жизнь. Возле левого борта была разложена большая сеть, и несколько матросов, сидя прямо на палубе, чинили ее. Большие деревянные иглы мелькали у них в руках. Усатый пожилой человек всеми командовал, всех торопил и сам с удивительной быстротой орудовал деревянной иглой. Впоследствии я узнал, что это Силин, тралмейстер, главный начальник над тралом - огромною сетью для рыбы. На палубе матросы снимали брезент и крышки с люка, ведшего в трюм. Я стал помогать им. Мы устанавливали на палубе загородки, в которые будут сваливать рыбу из трала. Должен сознаться, что в первую свою вахту немало огорчений доставил я своим сотоварищам. Мне не хочется вспоминать те бранные слова, которые сыпались, и вполне заслуженно, на мою несчастную голову.
- Принеси лопарь! - кричали мне.
Я начинал коситься по палубе, как подбитая птица, надеясь, что каким-нибудь чудом по внешнему виду определю этот неизвестный мне лопарь. Спрашивать у кого- нибудь было бессмысленно. Все были заняты, а когда я, набравшись храбрости, все же спросил у матроса, по фамилии Донейко, что такое лопарь и где я его найду, он торопливо бросил мне:
- Вот дуб на мою голову. Лети в сетевую.
После этого я еще пять минут искал, у кого бы мне спросить, что такое сетевая и где мне ее найти.
- Слюсарев, - орали на меня, - тащи бобенцы!
С решительным видом я помчался по палубе в неизвестном мне направлении и, забежав за столовую, остановился, чтобы отдышаться. Я так и не знаю, кто именно притащил эти таинственные бобенцы, потому что, когда я стоял, прислонившись к стене столовой, на меня налетел свирепый дядька с проволочным канатом в руках и рявкнул:
- Слюсарев, крепи конец!
Он умчался, оставив у меня в руке конец проволочного каната, а я стал раздумывать, к чему бы мне его прикрепить. Я уже почти окончательно решил намотать на ручку двери, как вдруг что-то зашипело, загремело, трос, больно хлестнув меня по рукам, как взбесившаяся змея, помчался по палубе, и я, растерявшись, побежал его догонять. Мое появление произвело удивительный эффект. Со всех сторон меня стали ругать. Оглядываясь вокруг, я с удивлением увидел, что даже Донейко, повисший на большой доске над водой и, кажется, совершенно углубленный в завязывание узла, и тот, не глядя, ругает меня на чем свет стоит. Матросы, чинившие сеть, ругались лениво и спокойно; матросы, стоявшие у лебедки, ругались яростно и торопливо; матросы, возившиеся с досками и канатами, ругались походя, между прочим, и, наконец, из люка, ведшего в трюм, выскочил, как черт из коробочки, сердитый засольщик без четырех передних зубов, крикнул мне: "Сляпа цертова" - и скрылся обратно в трюм.
"Ну что ж, - думал я, - спишут в пассажиры четвертого класса. Доживу в трюме до берега, потом поступлю конторщиком. Хорошо, спокойная работа. Или выучусь писать на пишущей машинке". Я уже почти примирился с этой скромной, но достойной будущностью, когда вдруг откуда-то сверху загремел решительный бас:
- Вы что, с ума сошли? Донейко, Свистунов, Ерофеев! Прекратите сейчас же ругань!
На палубе стало значительно тише. Я поднял голову кверху. Из окна рубки торчали плечи и голова капитана.
- Парень делает первый рейс, - гремел он, - а вы тут базар устраиваете! Донейко, покажите Слюсареву работу, и без ругани. Ясно?
Голова и плечи исчезли в окне,
Снова загремела лебедка. По палубе, топоча сапогами, человек пять матросов потащили конец толстенного проволочного каната. Канат медленно разматывался с лебедки, его натягивали на ролики, и, обежав палубу, он протянулся к огромной, нависшей над бортом, окованной железом доске, на которой возился Донейко.
"Ну, - подумал я, - теперь зададут мне ребята жару за то, что им из-за меня попало. Молчал бы уж лучше капитан".
- Слюсарев, - крикнул Донейко, - поди сюда!
Стараясь не наткнуться на людей, на канаты, на ролики, я подбежал к нему. Доска висела у высокой железной дуги, наклонившейся над морем. Было совершенно непонятно, благодаря каким физическим законам Донейко держался на ней и не только не падал в воду, но даже, кажется, не замечал рискованности своего положения.
- Смотри, Слюсарев, - сказал он, - вот этот трос называется ваер. На нем держится трал. Ясно? А эта доска называется "доска". Запомнишь? У трала две доски. Вторая на корме. Во время хода вода толкает их в разные стороны, и они распирают трал. Понятно? А этот ящик называется "ящик". Гото-овсь! - неожиданно крикнул он и соскочил на палубу.
Загрохотала лебедка. Два матроса пронесли что-то вроде крышки большого стола и положили на столбики около трюмного люка.