- Слушайте, Слюсарев. Не стоит создавать поводов для паники на судне. Давайте условимся так: вы узнаете вместе со всеми о бегстве Мацейса и Шкебина. Я полагаюсь на вас. Судя по тому, как вы долго молчали о ваших похождениях на берегу, вы умеете, когда нужно, молчать.
Я покраснел и кивнул головой. После этой фразы Овчаренко действительно мог вполне рассчитывать на мое молчание. Быстро сбежав по трапу, он пошел к себе. Я спустился вслед за ним. Тихо и монотонно шумела вода за кормой. Я долго стоял, опершись о борт. Гладкое море дышало спокойно и ровно. Тихо было на тральщике, и еще тише было на море. Казалось невероятным, что может быть буря и волны, что могут быть убийства и преступления. Даже машина стучала ровно и умиротворенно.
Наверху в тумане показалась огромная птица. Она летела медленно, широко раскинув крылья. Она казалась тенью, неясным, расплывчатым призраком. Взмах за взмахом она обгоняла судно и, казалось, не замечала его. Казалось, таким, как она, природным жителям молчаливого океана нет дела до мачт, до труб, до людей.
Два матроса вышли из столовой. Они огляделись и задержались взглядом на птице.
- Поморник, - сказал один из них. - Чует, подлец, штормягу. - Они следили глазами за ним. Поморник, так же не торопясь, обогнал судно. Он уже летел впереди нас и сливался с туманом.
- Сгоняем еще партию? - сказал второй матрос, лениво потягиваясь.
Матросы ушли в столовую. Я еще постоял на палубе. Удивительная тишина и покой были в воздухе и на воде. Поморник скрылся. Я посмотрел на гладкую воду, на тумак, зевнул и пошел в кубрик спать.
Глава XX
НОЧЬ ПЕРЕД ШТОРМОМ (На берегу)
Радиограмма с 89-го о бегстве Мацейса и Шкебина была принята портовой станцией двадцать четвертого апреля в 0 часов 40 минут. Радист присоединил ее к пачке ранее принятых радиограмм и в 0 часов 50 минут, когда позвонил начальник флота Марченко, принес и положил ему на стол всю пачку. Марченко, молодой человек, месяца три назад выдвинутый из капитанов, собирался уже идти домой. Он стоял за столом в пальто и в шапке.
- Ну что, маркони, - приветствовал он радиста, - много напринимал?
Он всегда перед уходом просматривал последние сообщения.
- Ерунда, - сказал маркони. - Сводок нет. Суда прекратили промысел. Ждут шторма.
Марченко перебирал бланки. Радист пожелал ему спокойной ночи и вышел. Бланки мелькали в руках Марченко. Ничего существенного не было. Суда указывали местонахождение, запрашивали прогноз длительности шторма. Радиограмма о бегстве двух матросов с 89-го тоже сначала не привлекла внимания. Уже просмотрев всю пачку, Марченко нахмурился, снова ее разыскал и прочел очень внимательно. Странная история! Он потер переносицу, как делал всегда в затруднительных случаях, и все-таки ничего не понял. На его памяти ничего подобного в траловом флоте не происходило. "За границу", - подумал он. Но нет, граница была далеко, на шлюпке наверняка не добраться. Мацейс и Шкебин. Он напряг память. О них в начале рейса сообщал Студенцов, Они спьяну забрались на "РТ" и ушли сверх комплекта Начальник отдела кадров тогда просмотрел их личные дела. Особых грехов за ними не числилось. Ну, пили, так за это в тюрьму не сажают. Бежать нечего. Может, они уже в рейсе натворили чего-нибудь? Но тогда бы сообщил Студенцов.
"Да ну их к дьяволу, - решил Марченко, - ничего тут как будто нет такого опасного. Заявлю завтра в угрозыск - и всё…"
Он потушил свет, вышел из кабинета, потом вернулся и снова зажег свет. Идиотская эта история раздражала его совершенной своей непонятностью. Он постоял, подумал и, сняв телефонную трубку, потребовал Голубничего.
- Голубничий слушает, - заревел в трубке бас.
- Говорит Марченко. Понимаешь, товарищ Голубничий, странный какой-то случай. Два матроса с 89-го - помнишь, я еще говорил тебе, - которые спьяну по ошибке на тральщик попали, Мацейс и Шкебин…
- Ну, ну, гром и молния, помню.
- Студенцов сообщает, они сбежали на шлюпке… Ты меня слушаешь?
- Слушаю, слушаю. Дурацкая какая история.
Пауза была очень длинной. Видимо, Голубничий обдумывал новость.
- Так вот я не знаю, что делать, - сказал наконец Марченко.
- "Что делать, что делать"! - недовольно басил Голубничий. - Утром в угрозыск сообщи. Людей надо подбирать лучше, товарищ Марченко. А то никак от бичей освободиться не можем. Еще за границу их посылаем. Спокойной ночи.
Повесив трубку, Голубничий еще минут двадцать занимался делами, потом запер кабинет и, отдав ключи сторожу, пешком побрел домой. Было уже светло. С улицы видно было: на рейде недвижно стояли суда. Голубничий представил себе, что в сотнях кубриков над гладкой и спокойной водой спят матросы и штурманы и даже вахтенные, наверное, дремлют или задумались о самом главном, о самом важном, что у каждого есть в жизни. Удивительная тишина стояла над городом. Голубничий смотрел на окна. За одними было черно, за другими висели занавески, и странно было подумать, сколько людей спит за пустыми темными окнами, сколько разных снов им сейчас снится.
Прекрасная вещь - предутренний воздух. Хотя Голубничий знал, что заснет сразу же, как только ляжет, сейчас ему совсем не хотелось спать. Он сунул руки в карманы и огляделся. Ни одного человека не было на улицах. Мертвые стояли дома, - казалось, самый воздух застыл и никогда уже ничто не шелохнется. В такие ночи бодрствующему человеку кажется, что он в заколдованной стране единственный живой человек.
В квартире все спали. Жена, когда он вошел, сонным голосом пробормотала, что на столе молоко и бутерброды с сыром. Но Голубничий есть не стал, сразу разделся и лег. По всегдашней своей привычке, перед тем как заснуть, он перебрал в голове все дела, сделанные сегодня, и остановился на звонке Марченко.
"Все-таки, - подумал он, - надо было позвонить в НКВД. Черт их знает, этих беглецов. Больно уж странный случай". Он попытался заснуть, но мысль об этом не давала ему покоя. "Мало ли что, - думал он. - Не будут люди просто так, здорово живешь, удирать с судна". Минут пять он еще полежал, а потом, чувствуя, что все равно не заснет, снял трубку с телефона, висевшего над диваном. "Домой Дубровину звонить не стану, - решил он, - но, может, он еще в НКВД".
- Да, - услышал он голос Дубровина, - это я.
- Понимаешь, - объяснил ему Голубничий. - С одного тральщика в море ни с того ни с сего удрали на шлюпке два матроса.
- С 90-го? - быстро спросил Дубровин.
- Нет, - растерянно сказал Голубничий, - с 89-го. А ты почему думал, что с 90-го?
- Тут у меня были предположения. Фамилии?
- Мацейс и Шкебин.
- Они ходили в иностранные воды принимать тральщик?
- Д-да. - Голубничий совсем растерялся.
- Подробности побега известны?
- Нет, но можно запросить.
- Не надо. Ты прости меня, Голубничий, я сейчас очень занят. Всего. Я позвоню потом.
Повесив трубку, Голубничий откинул одеяло и сел.
"Черт! - думал он. - Видимо, серьезное дело". Он раскурил трубку. Табак тлел и покрывался пеплом, а Голубничий сопоставлял факты. Как он ни прикидывал, все равно выходило плохо. 90-й и 89-й. Оба только что с иностранной верфи. Фирма солидная, но ведь и там могли поработать кое-какие люди из числа наших "дружков". Какую же именно пакость могли нам подстроить? Голубничий быстро отбросил адские машины и бомбы, однако ничего другого, равноценного им и более вероятного, придумать не мог. Он выкурил трубку, и набил ее снова, и вторую выкурил, и, почувствовав, что все равно не заснет, оделся. Когда он раздернул штору и ясным дневным светом осветилась комната, было три часа десять минут. Голубело небо. Солнце, скрытое от Мурманска горою, уже светило над морем. Воздух был тих и спокоен. На береговых мачтах висели штормовые сигналы, но шторм был еще далеко. Он шел со скоростью тридцати пяти метров в секунду, и за ним трещал лед, ломались гигантские льдины, а перед ним над белыми льдами светило холодное солнце. Моржи, тюлени спускались под воду, слыша его приближение. Он шел с воем и громом, неся тучи снега, крутя и сдвигая ледяные поля. Кончились полярные льды… Перед ним было чистое море. С ревом ринулся он дальше вздымать водяные горы, срывать верхушки волн, бить и трепать суда. А суда двигались ему навстречу в полной готовности и не боялись его, потому что сила машин и точность инженерных расчетов были могущественней его.
Впрочем, всюду южнее 78-го градуса была еще тишина и светило солнце, и Голубничий смотрел из окна на ясное, тихое утро.
"В чем же дело?" - подумал он и, не в силах сдержать нетерпение, вызвал квартиру инженера Алексеева, того самого, который месяц назад принимал за границей 90-й и 89-й. Голубничий думал, что ему долго не будут отвечать, и вообще ему было очень неловко будить человека в такую рань, однако ему ответили сразу.
- Простите меня, пожалуйста, - забасил он. - Нельзя ли товарища Алексеева?
- Алексеева нет.
- То есть как это нет? А где же он?
- Его арестовали час назад…
Голубничий бешено застучал рычагом.
- НКВД! - крикнул он телефонистке. - Дубровина срочно.
- Товарищ Дубровин занят, - спокойно ответил дежурный, - и подойти не может.
- Слушайте, - взмолился Голубничий, - говорит Голубничий. Мне он очень нужен.
- К сожалению, товарищ Дубровин на допросе. Я передам ему, что вы звонили, как только он освободится.
Голубничий повесил трубку. Приходилось, очевидно, ждать. Он попробовал взять книгу. Нет, читать он не мог. Боясь разбудить жену, он на цыпочках стал ходить взад и вперед по комнате. Мысли, одна другой страшней, лезли в голову. Тогда, поняв, что успокоиться все равно не удастся, он натянул пальто, надел фуражку и вышел на улицу.
Небо было совсем такое, как днем, ясное, светло-синее, и только полное отсутствие на улицах людей напоминало, что сейчас ночь, половина четвертого и самое подходящее место для человека - постель.
Голубничий сам не заметил, как оказался у рыбного порта. Стрелок узнал его, и он прошел через караульную будку. В порту было затишье. Из-за предстоящего шторма тральщики не уходили в море. Суда стояли у стенки, вахтенные лениво болтались на палубах, курили или негромко переговаривались. Рейд был спокоен и гладок. Противоположный берег залива освещало солнце. Голубничий решил звонить Дубровину в половине пятого. Сейчас было только четыре десять. Он прошел по причалам, нарочно стараясь идти медленнее, задерживаясь под любым предлогом, чтобы протянуть время. Ровно в половине пятого он сказал дежурному:
- Откройте-ка мне кабинет Марченко.
- Кабинет открыт, товарищ Голубничий, - ответил дежурный. - Начальник у себя.
Марченко шагал по кабинету, засунув руки в карманы. Увидя Голубничего, он, не здороваясь, сразу заговорил:
- Ты знаешь, что арестован Милиус?
- Кто это?
- Бывший старший механик 89-го. Он принимал тральщик.
Ничего не ответив, Голубничий снял трубку и вызвал Дубровина. Дубровин ответил сразу же.
- Слушай, - сказал Голубничий, - время идет. Может быть, надо принять меры?
В голосе Дубровина слышалась страшная усталость и раздражение.
- Мы еще не получили всех данных, придется подождать. Где ты будешь?
- У Марченко.
- Хорошо. Если что-нибудь будет, я сообщу.
Оба повесили трубки. Снова время потекло невероятно медленно для Марченко и Голубничего и невероятно быстро для Дубровина. В шесть часов привезли сводку. Последние из тех тральщиков, которые должны были вернуться в порт, уже вернулись. Те, которые были близко от удобных стоянок, укрылись под защиту берегов. Остальные дрейфовали и ждали шторма. "Окунь", промышлявший в восточных квадратах моря, сообщал, что шторм начался. О том же радировал товаро-пассажирский "Двина", подходивший к Пинеге. Маточкин Шар сообщал, что шторм в двенадцать баллов налетел десять минут назад. Видимо, шторм шел огромною полосой, захватив всю ширину Баренцева моря.
Голубничий позвонил в Колхозсоюз. Сводка по становищам была дана еще с вечера. Регистр не выпускал боты. В общем, все было совершенно нормально, и в Колхозсоюзе даже удивились, почему беспокоится Голубничий. Голубничий сам не мог этого объяснить. Сколько раз уже бывали штормы не меньше этого, и никому не приходило в голову волноваться. В семь часов утра, закончив погрузку, вышел в Лондон теплоход "Ленинград". Капитан, разумеется, и не думал задерживаться из-за шторма, и никого это не удивило. Что такое шторм, хотя бы и в двенадцать баллов, для теплохода?
В половине восьмого Голубничий поехал домой, прилег, не раздеваясь, на диван и заснул тяжелым, беспокойным сном. Марченко прикорнул у себя в кабинете. В половине девятого Голубничий проснулся и позвонил Дубровину. Дубровин был на допросе и подойти не мог. Голубничий поехал на работу. Его уже ждали. Пришли из банка насчет сметы, из бухгалтерии принесли ведомости, профработник жаловался, что у Дома культуры не хватает средств на ленинградский театр, еще кто-то пришел по таким же будничным, обыкновенным делам. Голубничий разбирал дела, решал, с чем-то соглашался и что-то отвергал, однако мысль о бегстве двух матросов и связанных с этим непонятных обстоятельствах все время не давала ему покоя.
В половине десятого инженеру Алексееву были предъявлены следователем отрывки из показаний, данных сутки назад неким хромым бичкомером Юшкой. Инженер Алексеев растерялся, что-то забормотал, потом как-то нелепо взмахнул рукой и начал дрожащим голосом давать показания. После первых же его слов присутствовавший при допросе Дубровин вышел и, пройдя к себе в кабинет, вызвал на допрос механика Милиуса. Механик Яков Иванович Милиус, краснощекий, с пушистыми усами, смотрел на Дубровина ясным, открытым взглядом и все начисто отрицал. Следствие велось с огромным напряжением, потому что следователи начали подозревать, что дорога каждая минута. В десять часов Милиусу и Алексееву была устроена очная ставка. В это самое время шторм дошел до 70-го градуса. Теперь уже почти все Баренцево море шумело и пенилось.
- Да, да, да. Я уж все рассказал, Яков Иванович. Вы как хотите, - сказал Алексеев Милиусу и отвернулся, по Милиус продолжал все отрицать, и потребовалось высокое искусство опытнейшего следователя, чтобы заставить его все же заговорить.
Припертый к стене уликами, Яков Иванович начал давать показания в десять часов сорок минут, и следователь, бледный от утомления, стал быстро заполнять одну за другой страницы протокола. Однако в одиннадцать пятнадцать суть дела была уже настолько ясна, что Дубровин, не дожидаясь конца очной ставки, вышел и позвонил Голубничему.
- Я еду сейчас к Марченко, - сказал он, - выезжай и ты тоже. Очень серьезные новости.
Машины Дубровина и Голубничего подъехали к рыбному порту почти одновременно. Голубничий и Дубровин вместе поднялись по лестнице и вошли в кабинет начальника флота. Марченко, увидя их, попросил всех остальных оставить кабинет и запер дверь на ключ. Дубровии заговорил сразу, как только закрылась дверь:
- Коротко говоря, дело в следующем: 89-й и 90-й построены по неверным чертежам. Метацентр обоих тральщиков сознательно рассчитан неверно. В условиях шторма они должны опрокинуться. Можно еще что-нибудь сделать?
Марченко стоял бледный и совершенно спокойный.
- Не знаю, - сказал он. - Не будем терять времени, пойдемте к радистам.
В одиннадцать двадцать двадцать четвертого апреля радиостанция рыбного порта начала вызывать тральщики.
"89-й и 90-й, - отстукивали радисты, сдерживая нервную дрожь. - 89-й и 90-й. Немедленно укройтесь в ближайшей губе. Используйте любую возможность. Не исключен заход в норвежский фиорд. 89-й и 90-й, укройтесь в ближайшей губе. - Дальше шел шифр. Цифру за цифрой отстукивали радисты. Цифра за цифрой летели над морем. - 89-й и 90-й, - кричали цифры, - ваши суда рассчитаны неверно. Опасность опрокинуться исключительно велика. Принимайте меры к спасению команды, вплоть до того, чтобы выброситься на берег. 89-й и 90-й, радируйте положение…"
Радисты работали, закусив губы, точно и без ошибок. Голубничий и Марченко стояли у аппаратов, оба сумрачные и очень спокойные.
"89-й и 90-й… - неслось над морем. - 89-й и 90-й, где вы? Радируйте местонахождение".
Радиоволны неслись над морем, мощные радиоволны портовой станции. Но уже ревел шторм над обреченными тральщиками, и огромные валы заливали палубы, и все равно, хотя бы все радиостанции мира звали 90-й и 89-й, тральщики не могли повернуться и не могли укрыться в губе.
Шторм ревел над ними, и было поздно, поздно, тысячу раз поздно.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ШТОРМ
Глава XXI
ШТОРМ НАЧАЛСЯ
Проснулся я поздно и в прекраснейшем настроении. Солнце било в иллюминатор, тральщик шел ровно, вода под настилом почти совсем не плескалась. Я с наслаждением потянулся, зевнул и, откинув одеяло, сел на койке. Свистунов, поставив ногу на скамейку, очень тщательно и неторопливо заворачивал портянку согласно всем сложным правилам высокого этого искусства.
- Проснулся? - сказал он. - Пора, пора. Ты чего это ночью беспокоился? Я так и не понял, что ты мне объяснял. Я только от трех вещей просыпаюсь сразу: если сказать: "на вахту", если сказать: "аврал" или если сказать: "спасайся, кто может, идем ко дну". Тогда у меня и голова в одну секунду ясная, и тело само по себе движется. А так меня хоть два часа буди - не добудишься.
Он натянул сапог и, переменив ногу, стал так же неторопливо наматывать другую портянку. Я быстро одевался, боясь, что он повторит вопрос. Он и действительно его повторил.
- Так чего ты меня будил, а? - переспросил он. - Я что-то помню - ты говорил о глазах и шторме. Или я путаю?
Он говорил просто так, ради удовольствия поговорить. Его больше занимали складки портянки, чем мой ответ. Но я залился багровой краской. Что мог я ему ответить?
- Я просто так, - сказал я, торопливо одеваясь. - Сам не помню, глупость какая-то.
Его удивил мой ответ. Не глядя на него, я чувствовал на себе его взгляд. Он не стал, однако, распространяться.
- А-а… - протянул он и взялся за второй сапог.
В самом его молчании я почувствовал: он понимает, что я вру, но считает это моим правом. К счастью, я был уже одет. Пулей выскочил я из каюты, сознавая, что вел себя глупо и подозрительно.
Пока я спал, легкий ветер унес туман, и солнце горело на светлом небе.
Столовая была битком набита народом. Увидя Овчаренко, сидевшего за столом, я сразу понял, что речь идет о Шкебине и Мацейсе.
- Мы сообщили в порт, - говорил помполит. - Думаю, что не сегодня-завтра они будут схвачены.
Матросы слушали молча, внимательно глядя на Овчаренко. Он замолчал, но никто не двинулся и никто не сказал ни одного слова. Все ждали, казалось, объяснения удивительнейшему происшествию.
- Что случилось? - шепнул я Донейко, вспомнив, что должен притворяться, будто ничего не знаю.
- Мацейс и Шкебин бежали на шлюпке, - также шепотом ответил он мне.
Хорошо, что он не смотрел на меня. Я чувствовал, что притворяюсь плохо и неумело, но все по-прежнему смотрели на Овчаренко, и на меня никто не обращал внимания. Овчаренко понял, что от него ждут объяснений.