В камбузе было полутемно. Свет с трудом проникал сквозь потускневшие стекла иллюминатора. Сюда почти не доносился шум волн и ветра. Я остановился, пораженный царившею тишиной. Неподвижная вода стояла сантиметров, вероятно, на сорок. Она доходила почти до самого верха моих сапог. У меня всю жизнь было предубеждение против стоячей воды. Всегда мне казалось, что в стоячей воде должны прятаться омерзительные и ядовитые существа. Так и сейчас меня охватило отвращение. И все мне казалось, что ногами я чувствую прикосновение скользкого тела. Я сделал шаг, и вода заволновалась, и мелкие волны побежали к плите, к кипятильнику, к раковине. Я сделал еще шаг, и табурет, плававший по камбузу, качнулся и ударился о дверцу духовки. И все эти движения заставляли меня вздрагивать, и мне даже стало обидно, что я такой трус.
- Вот черт! - громко сказал я.
Звук моего голоса ободрил меня. Я влез на плиту, достал с полки кастрюли и примус и, поднимая волны в маленьком комнатном озере, вышел из камбуза.
Я посмотрел на небо и увидел, что ветер не стих, как мне показалось раньше. Разорванные в клочья облака мчались по небу, как будто спасаясь от нагонявшего их чудовища. Значит, там, наверху, ураган бушевал по-прежнему. Но здесь было сравнительно тихо. Каменные плечи Старовера заслоняли нас, и я только не мог понять, почему полчаса назад, когда мы уже сидели на банке, ветер был значительно сильнее.
Теперь палуба под моими ногами поднималась, и я скоро вышел из воды на сухое место. Свистунов и Полтора Семена стояли на полубаке: один у правого борта, другой у левого. Больше на палубе никого не было. Несмотря на то что без ветра, казалось бы, должно было стать теплее, мне было очень холодно. У меня дрожали руки, и кастрюли, звеня, бились друг о друга. Мне приходилось делать усилие, чтобы не стучали зубы.
"Наверное, это оттого, что ноги мокрые", - подумал я и заторопился, решив в кубрике переобуться.
- Слюсарев! - окликнули меня с полубака. Я поднял голову. Полтора Семена стоял у трапа. - Что там кок готовит? - спросил он.
- Не знаю, - ответил я. - В кладовой брал баранину - наверное, жарить будет.
Свистунов тоже подошел к трапу. Он ничего не сказал, но у обоих стали грустные, мечтательные глаза. Видимо, им очень хотелось есть. К моему удивлению, я не почувствовал голода даже при мысли о жареной баранине.
Озноб мой усиливался. Весь дрожа, я вошел в кубрик, закрыл за собою дверь поплотней и быстро добежал до каюты. Керосиновая лампа висела над столом, ярко освещая Фетюковича, склонившегося над радиоприемником, кока, укладывавшего на сковороде аккуратно нарезанные куски баранины, Студенцова, Овчаренко, Донейко, Балбуцкого и засольщика, удобно рассевшихся на койках.
- Сто ты сутки сутис? - обрушился на меня засольщик. - Людям кусать хоцется, а ты сатаесся церт знает где.
- Там вода, - сказал я дрожащим голосом, - пробраться трудно.
Все повернулись ко мне.
- Продрогли? - спросил Овчаренко. - Снимайте сапоги и лезьте наверх.
- Д-д-да, - сказал я, с трудом сдерживая дрожь, - продрог немножечко.
- Смотайся, принеси сухие портянки, - скомандовал Донейко.
Я отдал коку кастрюли и примус и пошел к себе в каюту. Наверное, не меньше ведра воды вылил я из сапог. Ввиду исключительных обстоятельств я лил воду прямо на пол, и она стекала под койку, потому что пол здесь, как и всюду, шел теперь под уклон. На мне буквально не было сухой нитки. Я заодно переоделся весь. Очень приятно было чувствовать на теле сухое белье.
Переодевание заняло у меня очень много времени. Озноб не проходил, и трудно было трясущимися руками одеваться и особенно застегивать пуговицы. Зато, переодевшись, я почувствовал себя значительно лучше.
Когда я вернулся, меня встретил шум. примуса и шипение баранины на сковороде.
- Церт тебя знает, Слюсарев, - сказал засольщик. - Какая ты сляпа. Переодеваесся, как дом строис.
В Ленинграде меня всегда раздражал шум примуса, но здесь, в каюте полузатонувшего судна, примус шумел удивительно весело и приятно. В жужжании его мне слышались такая бодрость и такой задор, что невольно становилось как-то веселей на душе. Пусть судно сидит на банке в холодном море у неприступного берега, пусть на море шторм и шлюпка разбита и на всех надеты спасательные пояса, но шумит примус, шипит баранина, и, значит, мы уже не спасаемся, а живем, не ожидаем, а бытуем, и уже тверже кажется палуба под ногами и не так близка вода холодного моря.
Есть мне не хотелось, мне хотелось только согреться как следует. Я влез на верхнюю койку и закрылся одеялом. Я еще вздрагивал, но щеки мои уже горели.
- Это что, - сказал Студенцов, продолжая разговор, прерванный моим приходом. - Вот если шторм продержится еще дня два, тогда будет волна действительно большая. Мне Сизов рассказывал, что, когда они штормовали у Святого Носа, у них волной залило трубу. Представляете, что за волна была. В этот же шторм у них, между прочим, произошел удивительный случай. Фокина знаете? Он боцманит на "Акуле". Так вот этого Фокина смыло с полубака. Конечно, сразу спасательные круги, то, се, но куда ж тут - дело конченое, тем более что шлюпку спустить невозможно. Ну, ладно. Горюют все - потеряли товарища, и идет на них новая волна, нашла и схлынула. Схлынула, а на корме лежит Фокин. Живой, здоровый и даже не сильно расшибся. Пошел, чаю выпил, переоделся и снова стал на работу.
- Это повезло человеку, - сказал Донейко.
- Сизов говорит, - добавил капитан, - что это все так быстро случилось - они даже не сообразили сначала, что, собственно, произошло. Потом уж смеются: "Ты, брат Фокин, не с того ли света?" А он отвечает: "А ну их, на том свете. Не понравился я им, обратно послали".
- Салопай этот Фокин, - возмущенно сказал засольщик, - только и мозет сутки сутить.
- Ну, ну, - окликнул его кок, - экий ты злобный парень! Иди лучше есть - тебе на вахту пора.
Балбуцкий и засольщик присели к сковороде и стали вылавливать вилками куски баранины пожирней.
- Да, - сказал капитан, посмотрев на часы, - через три минуты надо сменять.
Балбуцкий набил рот булкой и мясом, встал и сказал, с трудом выговаривая слова:
- Ладно, потом доедим.
- Наденьте плащи, - сказал Овчаренко, - все-таки теплей будет.
Балбуцкий стал натягивать огромный брезентовый плащ. Он путался в нем, рукава спускались ниже рук, ноги наступали на полу. Румяная рожа выглядывала из непомерно большого капюшона. Он был похож в этом плаще на мальчишку в отцовском пальто. Засольщик продолжал набивать рот и жевал с невероятной энергией.
- Вот черт, - издевался над ним кок. - Говорить - так зубов нет, а жевать - так находятся.
Ответить засольщик не мог. Из набитого рта выходили только невнятные звуки. Он погрозил кулаком, с трудом запихал в рот огромный кусок баранины, схватил плащ и вышел. Путаясь в полах плаща, Балбуцкий пошел за ним.
- Можно всем есть, Николай Николаевич, - сказал кок. Он поставил табурет между койками и на табурет сковороду с новой партией баранины и картошки.
- Фетюкович, - крикнул капитан, - идите ужинать!
Фетюкович обернулся.
- Сейчас, сейчас, Николай Николаевич, - сказал кок. - Кажется, вызывают. - И, отвернувшись, продолжал крутить регуляторы.
Дверь открылась, и вошли Свистунов и Полтора Семена. Они скинули плащи и, ежась и потирая руки, подсели на койки.
- Ну что? - спросил капитан.
- Все то же, Николай Николаевич, - сказал Свистунов. - На Старовере сменился дозорный, сигналят, что все благополучно. - Он взял вилку и с деловым, озабоченным видом приступил к еде.
Полтора Семена уже ел, торопясь и чавкая.
- Слюсарев! - крикнул капитан. - Что же вы?
Я согрелся под одеялом, и мне очень не хотелось вылезать. Приятная дремота охватила меня, и сон прельщал меня гораздо больше еды. Но я понимал, что меня все равно не оставят в покое. Я скинул одеяло и спрыгнул с койки.
- Садитесь, - сказал Овчаренко и подвинулся. - Вот вам вилка.
Мне было очень жарко. Мне было так жарко, что у меня запеклись губы. Мне совсем не хотелось есть. Я с трудом жевал маленький кусочек мяса, пока остальные уплетали кусок за куском. Я не принимал участия в разговоре, который касался главным образом вопроса о том, что, кто, где и когда ел. Постепенно вилки замедляли движение, и сковорода пустела. Капитан первый кончил есть и стал набивать трубку. За ним отложили вилки Донейко и Овчаренко, уже и кок и Свистунов с удовольствием пускали дым, и только Полтора Семена тщательно подбирал остатки, когда Фетюкович обернулся и крикнул:
- Вызывают, Николай Николаевич!
Студенцов шагнул к нему, но Фетюкович включил репродуктор, и Студенцов так и остался стоять, жадно слушая зазвучавший голос.
- Команды "РТ 89" и "РТ 90", - говорил голос, - передаем сводку спасательных работ. В случае, если вы, не имея возможности передавать, можете принимать на аварийный приемник, прослушайте внимательно местонахождение спасательных судов и поисковых партий.
- Платон Никифорович, карту, - отрывисто сказал капитан.
Овчаренко выбежал из каюты.
- Пройдя район вашего местонахождения на шестнадцать часов, то есть на время получения от вас последних сводок, - продолжал голос, - двенадцать "РТ" и три эсминца дошли до берега. В море была обнаружена разбитая шлюпка и спасательные круги с "РТ 90". Поиски решено продолжать по побережью и островам.
В каюту вбежал Овчаренко с пачкой карт в руке. Студенцов отобрал одну из карт и склонился над нею. Медленно и отчетливо голос из репродуктора перечислял местонахождение и направление пути каждого "РТ", каждого эсминца, каждой береговой поисковой партии. Студенцов отмечал их на карте стрелками. Из-за его спины мы смотрели на карту. Вот за этим маленьким островком находимся мы. Вот из-за этого мыса идет нас искать "РТ". Но нет, он пройдет стороной, он уйдет сюда вот, в залив, и напрасно потратит время. Только что из этой бухты к востоку от нас вышел эсминец. Сейчас он свернет к востоку. "К западу, к западу!" - хочется крикнуть ему, но нет у нас голоса такого, чтобы он услышал. Следя по карте, мы могли представить себе весь план поисков. Тральщики и эсминцы планомерно обходили заливы и губы, мысы и острова. Они двигались вдоль берегов, вызывая нас длинными гудками, и десятки биноклей рыскали по скалам, отыскивая наши сигналы. Берегом шли сухопутные партии, но, конечно, они могли обыскать только маленькую часть берега. Голос в репродукторе монотонно перечислял губы, заливы и острова, а мы все ждали и вот, наконец, услышали.
- Выйдя из губы, - сказал голос, - тральщик направится к островам Старовер и Ведьма и обойдет каждый из них вокруг.
Он продолжал еще говорить, но мы больше не слушали. Капитан циркулем измерял расстояние.
- С изгибами миль тридцать, - сказал он, - четыре часа, ну, будем считать пять. - Он сложил карту и сел на койку. - Отдохнем, позавтракаем - и, пожалуйста, судно подано.
- Подавайте сигналы, - говорил голос, - спокойно ожидайте помощи. До свиданья. Через час вызовем вас опять.
Голос замолчал, и Фетюкович выключил аппарат.
- Электричества жалко, - объяснил он. - Надо экономить аккумуляторы.
Я снова залез на верхнюю койку и с наслаждением вытянулся на постели. Я все-таки очень устал. Я с удовольствием бы уснул, но боялся, что меня не разбудят на вахту, а мне ужасно не хотелось оказаться слабей и беспомощнее других. Внизу подо мной шла неторопливая беседа.
- Вы, Свистунов, в первый раз тонете? - спросил Овчаренко.
- Что вы! В первый раз я семнадцати лет тонул.
- Расскажи, пожалуйста, - попросил Фетюкович.
- Да это долго, и кое-кто уже слышал.
- Подумаешь, - вмешался Донейко. - Я, пожалуй, только один и слышал. Не ломайся.
- Да что ж, - Свистунов пожал плечами, - я могу рассказать.
Рассказ Свистунова о том, как он в первый раз в жизни тонул.
Раньше, знаете, зимовали мы у себя в Заонежье или на Печоре, а на лето ездили промышлять сюда, на Мурманский берег. И вот, году не то в двенадцатом, не то в тринадцатом кончили мы осённую, и пора было уезжать, но нам с товарищем, с которым мы промышляли летом, надо было с купцом Милгой кончить расчеты: сколько забрано, сколько рыбы сдано. Пока Милга рассчитает нас, мы еще промышляли.
Наживили мы ярус, поехали на море часов в семь поутру. Ярус выметали и убежали к острову Олень. Было на шнёке нас трое: я - мне тогда лет семнадцать было, первый год промышлял - и два камрата: один некто Александр, Сашка, средних лет, хороший рыбак, и второй - Новожилов. Он у купца арендовал шнёку, на которой мы промышляли, и был у нас за старшого.
Убежали мы к острову Олень, и как ехать нам выбирать ярус, пал сильный ветер. Перед вечером ярус мы кое- как выбрали, попало пудов восемьдесят трески. Потемнело, и ветер сильный. Ну куда же нам? В Териберку попа- дать - ветер против не пускает.
Кинули якорь - под берегом отстояться. Ночь, темно, сентябрь уже, и шторм сильный. Ну, а под берегом тихо- ветер с горы. И на шнёке в концах заборницы - можно укрыться от дождя или повалиться. Мы дождевую одежду раздели, но остались в сапогах.
- Ночь перестоим, - говорит Новожилов, - утром рассветится, в Кильдин или в Териберку попадать станем.
Вот рассветилось. Ветер переменился, в губу стало забирать. Новожилов говорит:
- Давай будем приготовляться. Из губы выбежим как-нибудь - под парус станем.
Парус приготовили, якорь стали поднимать - канат лопнул. Волна сильная. Парус подняли - брасы порвало, погудало выкинуло за борт, - рулем действовать невозможно. Парус затрепыхался - разорвало его. Нам уже и бежать нечем. Мы давай отгребать - никак невозможно. Волна сильная. Вот нас и прибило на берег. Наш старшой на заборницу выскочил, закричал:
- Ребята, выскакивай на берег!
Я посмотрел - берег крутой, захватиться не за что. Александр кричит:
- Стой, не выскакивай!
А наш старшой, Новожилов, уж выскочил. Его волной с берега сбросило. Он в море попал под шнёку. Там его и зашибло. Мы поглядели с Александром - видно, только дождевой одежды полу понесло. А потом и это исчезло. Вдвоем остались. Не стало товарища. Надо нам, значит, вдвоем спасаться.
Александру вера была обронить мачту и положить поперечно, чтоб шнёка не опрокинулась. Он ванты отдал, хотел мачту обронить - его волной из шнёка вон вытянуло. Волна прокатилась, я остался в шнёке один. Стою на носовой заборнице, вижу - товарищ мой в море сажени за две. Я ему помахал рукой, он мне сигнал подает. У нас буглинный шест был запихан в дырки, чтоб его волна не вынесла. Я этот шест ему и вытянул. Только я до него достал и он на шнёку влез - волна через нас перекатила. Я стою, зуб на зуб не попадает, холодно, и понимаю, что никак не продержаться, а ему еще хуже - фыркает и глаза трет.
- Сашка, - кричу, - скачем на берег!
А он мне кричит:
- Подожди, не выскакивай, пусть волны обойдутся.
Ну, тут как будто действительно тише стало. Мы и прыгнули. Я-то как в воду попал, совсем было и ослеп и оглох, а он изловчился как-то, сам вылез и меня за руку вытянул.
И вот вылезли мы на берег, холодные, мокрые, - и ни спичек, ни хлеба.
Как отлежались немного да отдышались, так меня всего от голода и свело. А кругом от ягод морошки в глазах желтит. Я привалился, ем, отойти не могу, а Александр мне:
- Не ешь, не ешь! Тощому нельзя ягод помногу есть.
Еле он меня оттащил, посадил в заветерье и объясняет.
- Слушай ты, - говорит, - меня, Свистунов. Опомнись ты бога ради, несчастный ты человек. Похлопай ты себя руками, согрейся. Нужно нам идти в становище.
А было это в губе Типонихе, между Малым Шоленьем и Кильдином. И нужно было нам перебрести реку Типониху. А река эта не глубока, а быстра. Нельзя брести - собьет. Пошли мы кверху. Не знали, мелко ли, потом думаем: что ж, давай перебредем. Перебрели кое-как, пошли версты четыре до реки Климовки. Я версту шел, потом изнемог. Молодой еще был, устал, истощал. Александр меня кое подведет за руки, кое волоком подтянет. Еще нам дождя и ветра послало навстречу. Идти тяжело. Голову положишь книзу и так идешь. Я прямо осиротал весь. Дошли до речки, а тут еще с высокой горы спускаться. Александр, меня тянувши, сам стал из сил выбиваться. Усадил он меня за камень в заветерье.
- Не спи, - говорит, - не спи, шевелись, согревайся. Я пойду в жилье и людей пошлю.
Вот я и остался один. Шевелился, согревался и засыпал - и вот уж совсем ослабел, а Александр пошел один в становище.
Он спустился к берегу и увидел - внизу наволочены ёлы и шнёки. Он стал искать хоть какой-нибудь кусок, думал - забыли, но ничего не нашел. Кое-как перебрался через речку. Надо было ему подниматься в гору полверсты, и он за эти пол версты отдохнул раза четыре. Так он выстал, что как зайдет в заветерье, так и засыпает. Но все-таки дошел в становище.
На улицу народ высыпал.
- Откуль, - говорят, - ты такой?
А он говорит:
- Оттуль, из потопа. Там, - говорит, - у столба, за камнем человек есть. Может, он живой или нет.
Ну, тут с него все содрали, сухое надели, накормили. Человек ожил, согрелся, а люди забегали, за мной собираются, и в скором времени вшестером вышли. Нашли меня, еле добудились. Вести хотят - у меня ноги не гнутся. Принесли на носилках, повалили на печку, и я там оттаял. Только потом по всему телу водяные пузыри пошли. Еле вылечился.
Вот и все дело, - закончил Свистунов. - Так я в первый раз в жизни тонул.
Студенцов выпустил тучу дыма.
- Батька мой, - сказал он, - тоже погиб где-то на шнёке.
Полтора Семена сидел все время, забившись в угол. Густая тень скрывала его от нас. Все даже вздрогнули, когда из темноты раздался его голос.
- А у нас в деревне, - пробасил он, - один, некто Федорчук, в озере стал тонуть, а другой, некто Федосеев, протянул ему оглоблю, да не рассчитал и цоп по голове. Федорчук-то не утонул, но от оглобли повредился. Так что вышло одно на одно.
Он замолк. Все помолчали, потом Донейко сказал очень ласковым голосом:
- Зачем ты скрываешь правду и даже выдумал какого-то Федорчука? Ведь это тебя оглоблей стукнули по голове.
Фетюкович тихонько прыснул в кулак. Полтора Семена удивился ужасно.
- Меня? - спросил он. - Почему меня? Я в это время вовсе овец пас.
Свистунов безнадежно махнул рукой.
- Тонул в озере, может, и Федорчук, - сказал он, - а оглоблей тебя стукнули. Это уж сразу видно.
По-моему, Полтора Семена в самом деле усомнился, не его ли треснули по голове.
- Как же так? - протянул он неуверенным тоном, - Я же в это время овец пас.
Вероятно, полемика продолжалась бы еще долго, но капитан поднял руку. Мы замолчали. Стало ясно слышно, что кто-то идет по коридору. Овчаренко открыл дверь. В каюту вошел Балбуцкий.
- Николай Николаевич, - сказал он. - Ветер переменился.
- Откуда? - спросил капитан.
- Наискосок в корму.