Капитан встал, надел фуражку и вышел. За ним зашагал Балбуцкий. Когда открылась дверь на палубу, мы услышали резкий свист ветра. Дверь закрылась, и снова была тишина. Я перевернул подушку не нагретой еще стороной. Мне было очень приятно и спокойно лежать. Я только боялся заснуть. В то время я еще не понимал, какое может иметь ко мне отношение перемена ветра. Понять это мне пришлось очень скоро.
Глава XXVIII
ВЕТЕР ПЕРЕМЕНИЛСЯ
Пока ветер дул с востока, мы были защищены от него высокими плечами острова Старовер. Если бы ветер не менялся, мы могли бы спокойно ожидать помощи. Но ветер менялся постепенно и неуклонно. Он шел по часовой стрелке - из северо-восточного превратился в восточный и из восточного - в южный. Поэтому сначала, когда мы сели на банку, мы не были полностью защищены от него. Он дул с северо-востока, и Старовер, находившийся от нас прямо на восток, только смягчал его силу. Когда я ходил в камбуз, мне казалось, что ветер совсем стих. В это время он дул с востока, и Старовер принимал на себя всю его силу. Поэтому теперь Старовер оказывался в стороне и защищал нас все меньше и меньше. Сейчас еще Ведьма смягчала удар, но скоро, когда ветер подует с юга, полузатопленное судно окажется без всякой защиты, под прямым напором ветра.
Я, повторяю, в то время не понимал всего этого. Мне было тепло и удобно; и какое мне было дело, что где-то за крепкими железными бортами меняется ветер. Понимали ли это сидевшие внизу мои товарищи? Понимали, конечно. Теперь, вспоминая эти часы, я вижу, что поняли сразу же, но не показали виду, и никто, казалось, не обратил внимания на поспешный уход капитана. Разговор продолжался, как будто ничего не случилось.
- А много вам приходилось встречаться с купцами? - спросил Овчаренко.
- Да приходилось, - сказал Свистунов. - Я, правда, года с четырнадцатого или с пятнадцатого, когда у нас появились тральщики, пошел в матросы. Ну да ведь раньше были судовладельцы. Все равно те же купцы. Вы видели прежние тральщики?
- Нет, - сказал Овчаренко. - Не видел.
- Комедия! Маленькие, как боты. Общий кубрик поменьше этой каюты. Тут и столовая и восемь коек, чтобы спать по очереди. Тральщик сам деревянный, пузатый; грязища - ужас. Особенно тараканы нас донимали. Трудно поверить, сколько тараканов ползало. А судовладелец был, он же и капитан, некто Лощинин. На редкость жестокий был человек, но, правда сказать, и себя не жалел. Крепыш, такой коренастый, ростом, пожалуй, с Балбуцкого, а плечи необъятные. Был пьяница, но не пьянел. В рейсе две бутылки в день осушал - и хоть бы что. Боялись его у нас ужасно. Чуть что не по его, он так трахнет - только держись. Говорят, не знаю, правда ли, он одного насмерть зашиб и потом за большие деньги от суда откупился.
- Это верно, - вмешался кок, - я тоже слышал.
- Да ты же знаешь, - сказал Свистунов, - Лощинин Иван. А тральщик назывался "Наживка". У нас еще служил матрос один, Синяков, тоже страшной силищи был человек. Вот он один только и не боялся Лощинина. И странное дело, другой только пикнет - уж тут целый скандал, а от Синякова всё терпел. Мы, бывало, спрашиваем: "Как это ты, Синяков, не боишься?" А он говорит: "Подумаешь, я бы захотел - сам хозяином стал. Мне только противно". Пил тоже здорово этот Синяков. На этой почве у них, между прочим, с Лощининым история вышла. Однажды нам в рейс идти, а Синяков на борт пьяный пришел. Лощинин, как увидел, обозлился. "Сейчас же, говорит, раздевайся и в воду. Купайся, пока не протрезвеешь". Что будешь делать? Мы стоим, слово сказать боимся. А дело было ночью, не то в марте, не то в апреле. Луна светит, и на воде льдинки плавают. Синяков разделся, вещички сложил и по всем правилам с борта в воду. Лощинин на мостике стоит, трубку курит, поглядывает. "Ну ладно, говорит, вылезай, довольно". А Синяков ему кричит: "Что-то не хочется мне вылезать, я еще на льдинке погреюсь". Вылез он на льдинку и лежит на белом льду, голый, под луной, загорает, как тюлень. Тут уж Лощинин испугался. Все-таки он понимал, что мы сейчас хоть и молчим, боимся, а уж на суде-то молчать не станем. А дело все-таки такое, что могло ему дорого обойтись. "Синяков, говорит, вылезай". - "Да нет, - отвечает Синяков, - чего мне, Иван Тимофеевич, на судно лезть, мне здесь лучше". Лощинин замолчал, зашагал по мостику - трубкой дымит. А Синяков плещется в воде. Молчал Лощинин, молчал, но, видно, ему невтерпеж стало. Пошел он к борту и уж совсем другим тоном говорит: "Прошу я тебя, Синяков, вылезай, пожалуйста". - "Да что ж, - говорит Синяков, - пожалуй, вылезти можно. Два стакана коньяку дадите?" - "Дам". - "И будить не будете, пока не просплюсь?" - "Не буду". - "Эх, - говорит Синяков, - поплавал бы еще, да коньячку хочется". Взял конец и вылез. Он совсем синий вылез, выпил коньяк залпом, пошел в кубрик, повалился и сутки проспал. За весь рейс Лощинин с ним двух слов не сказал, а когда пришли в порт, позвал его и говорит: "Уходи ты от меня, Синяков. Нельзя нам с тобой на одном судне находиться". Синяков вещички собрал, рукою помахал и ушел.
- Да, - сказал кок, когда Свистунов откинулся назад и закурил, показывая этим, что рассказ кончен. - Этот Лощинин был отчаянный тип. Он, между прочим, интересно разбогател. Тут у нас ходили из Архангельска в Кандалакшу два парохода, одинаковой постройки: "Царь" и "Царица". И капитаны этих пароходов были отчаянные враги. Вечно у них между собой были какие-то недовольства. Вот наконец встретились эти два парохода в море. А капитан на "Царице" был, надо заметить, совершенно, вдребезги пьян. Вот он начинает с мостика в мегафон честить "Царя". "Царь" тоже в долгу не остается, и идет ругань на все Бело море. Наконец капитан "Царицы" дает команду, и "Царица" со всего маха наддает "Царю" в бок. "Царь", конечно, охнул и стал тонуть. Тут на "Царице" команда опомнилась, связали капитана и стали спасать кого можно. А между прочим, этот Лощинин был в то время самым что ни на есть мелким промышленником, имел две шнёки, сдавал их в аренду и никаким случаем не брезгал. Ехал он в третьем классе, стоял у борта и помогал пассажирам с "Царя" переползать на "Царицу". А на "Царе" ехал один богатейший купец и вез в чемодане деньги из банка, чтобы скупать рыбу. Ехал он в первом классе, в каюте с семьей. Ему бы семью спасать, а он на первый случай занялся чемоданом с деньгами. Вынес и просит: "Примите, пожалуйста, на "Царице". Лощинин тут подвернулся, принял чемоданчик, а купец побежал за семьей. Только пока он бегал, "Царь" пошел ко дну, а чемодан у Лощинина остался. Правда, кое-кто видел, но доказать было нельзя. Только слухи ходили. А Лощинину, извините, плевать на слухи. Он с этого чемодана сразу и разбогател.
Кок покрутил усы и замолк. Матросы обсуждали странную историю богатства Лощинина, крепкий характер упрямого шутника Синякова, нравы, которые были, по в которые трудно поверить. Я наслаждался на верхней койке теплом и покоем, и мне даже не очень хотелось спать. Я свесил голову с койки, чтобы спросить, который час, и чуть не свалился вниз. Койка дрогнула подо мной, с потушенного примуса свалилась сковорода. Я увидел, как резко качнулась висячая керосиновая лампа и черные тени заскакали по стенкам, по койкам, по лицам. Дверь распахнулась, все обернулись, но за дверью никого не было. Овчаренко захлопнул дверь. Все молча прислушивались и ждали. Но лампа, покачавшись, успокоилась, и тени снова лежали неподвижно.
- Да, - сказал Овчаренко, продолжая разговор. - Иногда интересно послушать о прежних хозяевах. Много было из них диких и странных людей.
- Простите, - спросил я, свесившись с койки, - это что же - судно волной двинуло?
Все повернулись ко мне, и на лицах моих товарищей я прочел недовольство. Казалось, они хотели бы не слышать моего вопроса. Мельком взглянув на меня, они отвернулись, и только Овчаренко задержал на мне пристальный взгляд.
- Вы о чем? - спросил он. - Вы о толчке? Волной, конечно. Сейчас еще ничего. Потом толчки посильнее будут. Без этого на банке нельзя.
Он нарочно не сказал, что это, мол, безопасно, что это ничем не угрожает, что, пока волны сбросят судно с банки, нас наверняка снимут. Он не говорил всего этого для того, чтобы я не подумал, что он меня успокаивает. Он сказал безразличную фразу, чтоб я подумал: вот человек, понимающий больше меня, не придает этому толчку никакого значения - значит, и в самом деле все в порядке.
- Оно и лучше, - сказал я, - а то без толчков как будто и не на море.
Это была наивная хвастливая фраза. Конечно, она не могла заставить Овчаренко подумать, что я поверил ему и совершенно ничего не боюсь. Но она говорила нечто другое и, может быть, более важное: Слюсарев понял, говорила она, что опасность есть, но так как помочь ничем все равно нельзя, лучше поддержать видимость благополучия. Лучше каждому делать вид, что он не понимает и не знает опасности или по крайней мере не хочет, чтобы другие знали о ней. Это дисциплинирует всех и его, Слюсарева, в первую очередь. Я как бы примкнул к соглашению, существовавшему уже раньше между всеми находившимися на судне.
Я так подробно излагаю внутреннее содержание короткого и как будто малозначительного разговора между мною и Овчаренко потому, что понимание не только этого, но и многих других разговоров, происшедших за время шторма, сыграло немалую роль в формировании моего характера. Разумеется, многое, в том числе и этот разговор, я понял значительно позже, но чувствовал, и чувствовал верно, я его уже и тогда.
- Сейчас, - сказал кок, возвращаясь опять к разговору о хозяевах, - как будто и пугаль вся прошла у народа. А в прежнее время у такого хозяина все как под гипнозом ходили.
- А у нас в селе, - вмешался вдруг Полтора Семена, - один на базаре всех кур загипнотизировал.
- Это как же так? - удивился Свистунов. - Что же - он их отучал курить, что ли?
- Какое там отучал курить. Просто приехал фокусник; вроде цирка - сеансы гипноза. Вечером, скажем, назначен спектакль, а днем выходит он на базар, проходит по куриному ряду и подряд всех кур щупает. И вот какую куру он в руки возьмет, та лежит как мертвая и даже затвердевает. Тут за него, конечно, взялись хозяйки. Пока его там милиция отбивала, он все кричал: "Темнота! Темнота! Это же реклама. Что вы, с ума сошли?" Но только реклама эта оказалась ни к чему. Бабы его так отколошматили, что концерт пришлось отменить, а его забинтовали и в район увезли.
- Вместо "ура", значит, пришлось "караул" кричать, - сказал Свистунов.
- Это вроде нашего кассира, - вмешался Донейко, - помните, лет пять тому назад пожар был на электростанции, а он тогда там работал. И касса была в пятом этаже. Так вот, на лестницах уже огонь показался, пройти-то еще было можно, но он с испугу не разобрал и в окно полез. Вот он вылез в окно, сорвался, и, к счастью, его каким-то крюком за штаны зацепило. Висит он вниз головой и так растерялся, что хотел закричать "караул", а по ошибке начал орать "ура". Толпа внизу стоит и удивляется: висит человек вниз головой, на высоте пятого этажа, подвешенный за штаны, руками двигает и во весь голос кричит "ура".
Еще не затих смех, вызванный этим рассказом, как в каюту вошел капитан.
- О чем речь? - спросил он, вытирая платком мокрое лицо.
- Да вот про пожар на электростанции рассказываем, про то, как кассир по ошибке "ура" кричал.
- А, - усмехнулся капитан, - знаю.
Он сел на койку. Была длинная пауза, потом Свистунов между прочим спросил:
- Как там наверху, Николай Николаевич?
Кок в это время разжигал примус, чтобы согреть чай для засольщика и Балбуцкого. Я видел его скорченную фигуру и руку, быстро качавшую насос. Я видел согнутую спину Фетюковича, снова подсевшего к радиоприемнику и старательно крутившего регуляторы. Свесив голову, я видел всех остальных, сидевших в небрежных позах, но в этой небрежности, в безразличной, казалось, спине Фетюковича, в скорченной фигуре увлеченного своим делом кока я чувствовал напряженное, нетерпеливое внимание.
- Да ничего, - сказал капитан, - задувает с кормы.
Чайник сорвался с примуса, и кок еле успел подхватить его одной рукой, другой придерживая примус. Лампа качнулась, и тени опять запрыгали по каюте. Даже здесь было слышно, как загремело на палубе. Судно сдвинулось. Мы это ясно чувствовали. Казалось, мы слышали скрежет железной обшивки о камень. Судно сдвинулось и снова застряло между камнями, спрятанными где-то под водой. Лампа, качнувшись, остановилась. Тени снова застыли в углах каюты, и кок снова поставил чайник на примус.
- Задувает с кормы, - повторил капитан. - Волна хлещет порядочная, но банка нам попалась на удивление. Прямо как кресло. - Он передернул плечами. - Холодновато там только, - сказал он. - Засольщик, бедняга, совсем замерз. "Сутоцки, говорит, сутоцки. Субку бы, тогда есце ницево, а так парсиво".
Все рассмеялись. Капитан очень здорово передразнивал засольщика.
- Странное дело, - сказал Овчаренко. - Человек не произносит нескольких букв. Казалось бы, избегай их. Так нет. Как нарочно. Что ни слово, то "ш", то "щ", то "ч".
Донейко и Свистунов переглянулись и прыснули. Овчаренко внимательно посмотрел на них. У обоих стали сразу невинные и серьезные лица.
- Донейко! - сказал Овчаренко.
- Да, Платон Никифорович!
- Расскажите-ка, в чем тут дело?.. Ну, ну, не ломайтесь, рассказывайте.
Донейко и Свистунов снова переглянулись. Оба делали вид, что пойманы и стараются ускользнуть, но, по-мо- ему, обоим самим хотелось рассказать.
- Да знаете, - смущенно начал Донейко, - тут он нам как-то пожаловался, что никак не соберется зубы вставить и поэтому плохо говорит. Ну мы ему и объяснили, что зубы вставлять даже не к чему, а есть более простой способ. Если постоянно говорить слова с буквами, которые не удаются, то привыкаешь и постепенно начинаешь говорить правильно. Ну вот он и начал…
Смеялись все. Басом хохотал Полтора Семена. Сами Донейко и Свистунов с трудом сдерживали смех. Кок трясся у примуса, дрожала спина Фетюковича, я смеялся у себя на верхней койке, и даже Овчаренко и капитан напрасно старались напустить строгость на лица, и рты у них то и дело расплывались в улыбку.
- И знаете, - продолжал Донейко, - он нас все спрашивал: "Ну как, ребята, лучше?" А мы говорим: "Заметно лучше. Трудись, не унывай".
- Нехорошо, - сказал Овчаренко, осилив улыбку. - Можно ли так издеваться над человеком!
- Конечно, нехорошо, - согласился Донейко. - Да ведь что делать. Бывает, никак не удержишься.
Кок уже надевал брезентовый плащ. Донейко встал и тоже стал собираться. Шумел примус, но, когда открылась дверь, вой ветра заглушил его шум. Может быть, ветер выл не так уж громко, но мы прислушивались к нему, и его вой, казалось нам, заглушал даже более громкие звуки. Дверь закрылась, и в наступившей тишине вдруг пробасил Полтора Семена:
- А я однажды в опере выступал.
Все повернулись к нему.
- В опере? - ласково спросил Свистунов. - Наверное, в декорации колонну изображал?
- Какую колонну? - обиделся Полтора Семена. - Я мертвого князя играл.
- А ну, расскажи, расскажи.
Все подвинулись и глядели на него нарочито внимательными, выжидающими глазами.
- Я только пришел из деревни, - начал Полтора Семена, - и на тральщики тогда не набирали. Надо было ждать месяц, а тут слышно стало, что приехал оперный театр и набирает статистов. Ну, я пошел - нанялся. Как раз ставили оперу "Демон" композитора Рубинштейна. И в этой опере убивают одного князя. Его накрывают буркой, выносят на сцену, и над ним плачет невеста, по имени Тамара. И всегда под бурку просто набивали тряпье, будто труп, а тут увидел меня режиссер и говорит: "Кладите его скорей на носилки. Такого верзилу вам все равно из тряпья не сделать". Ну, хорошо, лег я на носилки, накрыли меня буркой и вынесли на сцену. Я лежу и не шевелюсь. Вот вышла моя невеста, упала на колени, голову положила на бурку и начала рыдать. И вдруг от истерики кулаками по бурке как заколотит, а в бурке в этой пылищи было, наверное, пуда два, и вся эта пылища прямо мне в нос. Я терпел, терпел, да как чихну - и пошел, и пошел, ну никак не остановиться. В публике смеются, хлопают, а я все чихаю. Невеста моя обалдела и даже перестала рыдать. Ну что ж, дали занавес и меня черным ходом вывели из театра. А то тебя, говорят, артисты на куски разорвут. На том дело и кончилось.
Балбуцкий и засольщик, вернувшись с вахты, застали нас еще смеющимися над чихающим мертвецом. Видимо, они действительно здорово замерзли, потому что даже не спросили, над чем мы смеемся. Сняв плащ, они налили себе по кружке чая и стали пить, обжигаясь и дуя.
Мне почему-то опять стало холодно. Я весь дрожал и сжимал зубы, чтобы они не стучали. Я съежился и натянул одеяло. Мне очень хотелось спать. Чтобы не заснуть, я поднял голову и, подперев ее ладонью, посмотрел вниз. Капитан стоял около Фетюковича. В приемнике тусклым светом горели лампы.
- Вызывают, Николай Николаевич, - сказал Фетюкович. И включил репродуктор.
- Команды "РТ 89" и "РТ 90", - заговорил в репродукторе голос. - Передаем сводку спасательных работ. Прослушайте местонахождение спасательных судов и поисковых партий.
Отчетливо и монотонно голос перечислял номера "РТ", названия судов. Мы ждали. Мы уже знали, что все, кроме одного тральщика, идут по неверному направлению. Вот наконец мы услышали об этом единственном.
- Тральщик обходит мыс и идет в направлении к Староверу и Ведьме.
- От мыса, - сказал капитан, - миль, надо считать, двадцать. Часа три, не больше. - Он свернул карту и сел на койку с таким видом, как будто и не думал о том, выдержит ли наш тральщик еще три часа.
- Подавайте сигналы, - говорил голос, - спокойно ожидайте помощи. До свиданья, через час вызовем вас опять.
Голос замолчал, передача кончилась, и Фетюкович выключил аппарат.
Каждый искал, с чего начать разговор, и не находил. Видимо, каждый думал о том, продержится ли тральщик до прихода помощи.
- Кончил? - спросил наконец Свистунов засольщика, который поставил кружку и вытер губы.
- Концил, - сказал засольщик, - а цто?
- Есть к тебе разговор.
Засольщик посмотрел на Свистунова подозрительно, но, увидя серьезное его лицо, поверил, что это не трепотня, и сел.
- Слушай. - Свистунов нахмурился и помолчал, как бы с трудом находя слова. - Понимаешь, трудновато об этом говорить, но лучше уж сказать все-таки. Ты сам понимаешь, положение у нас не скажу отчаянное, но, так сказать, угрожающее. - Хотя это была абсолютная и даже смягченная правда, все сидевшие улыбались, будто Свистунов говорил смешные и неправдоподобные вещи. - Так вот, - продолжал Свистунов, - в такую минуту товарищи, как, например, мы с тобой, должны проститься на всякий случай и, если кто в чем виноват, покаяться. Верно?
- Ну сто такое, сто такое?.. - заволновался засольщик.
Все вокруг еле сдерживали смех.
- Прости ты меня, - сказал Свистунов, делая вид, что вытирает покаянные слезы. - Обманули мы тебя с Донейкой насчет твоей шепелявости. Наука по этому поводу говорит, что повторяй ты хоть миллион раз "сутки сутис", все равно никакого толку не будет.
Тут-то и грянул смех, который так долго сдерживали. Кто откинулся назад, хохоча во все горло, кто согнулся в три погибели. Засольщик вскочил красный от злости и, сжав кулак, крикнул:
- Салопай ты парсивый! Церт…
Од спохватился, рассмеялся, махнул рукой и вдруг, отчетливо произнося все буквы, сказал уже без всякой злости:
- Анафема ты! Так людей разыгрывать. Ну да дьявол тебя забери.