- А кто его ведает. Тому уж сто лет с лишком, так что поди разберись. Много позже сынок Захария Юрий втайне кое-кому из бояр совсем иное сказывал. Дескать, не отец его это учинил, а боярин и ростовский наместник Петр Константинович Добрынский. Вот только не поверил ему мой дед, да и прочие тоже. Сам подумай, по чину свадебному где тот боярин сидеть должен, а где мать жениха? То-то и оно. Поди попробуй со своего стола до матери великого князя добраться. Мимо пройти - и то не выйдет, а уж говорю с нею завести и вовсе нечего думать.
- Так ведь и Захарий Иваныч тоже из бояр, - вступился за Кошкина Владимир Иванович. - Выходит, и ему такое не с руки?
- Э-э-э, нет, - улыбнулся Дмитрий Федорович. - Ему-то как раз с руки. Он на том пиру не просто боярин был, а родич невесты. Сестричной ему та княжна доводилась, хоть и двухродной. Так что стол у них с Софьей Витовтовной один был. Конечно, у боярина место подале, но дотянуться, ежели желание есть, можно. Опять же Всеволожского оболгать - прямая выгода. Уж очень он в ту пору в силе был. Даже дочку свою пытался за великого князя сосватать. Как раз после той свадьбы он из веры и вышел. Да что это я все о старине да о старине, - вдруг спохватился Палецкий, внимательно посмотрев на Владимира Ивановича и решив, что тот достаточно успокоился и можно начинать говорить с ним о деле. - Ближе взять, так и тут не слава богу. Это я про Елену Васильевну сказываю, коя матерью Иоанновой была. Она ведь тоже умом не блистала. Хотя нет, - тут же поправился он. - Дура дурой, а когда Василий, будучи на смертном одре, подозвал ее к себе, чтобы сказать ей о пострижении после его кончины, так она так орала и вопила якобы от горя, что и слова ему не дала молвить. Да и советников неплохих умела подбирать, хоть и слаба плотью оказалась. Ну, да ладно, с нею дело тоже прошлое, - досадливо отмахнулся он. - Это я к чему все сказываю. Да к тому, что дурная кровь в Иоанне, да к тому же жгучая - наполовину литвин в смеси с татарином, а еще четверть в нем - от его бабки Софьи Фоминичны - и вовсе византийская. А грекам что брата оскопить, что мужа удавить, что сыну глаза выколоть - все едино. Ты что же, и впрямь мыслишь, что Иван Молодой своей смертью помер?
- Опасные ты речи ведешь. Помнится, слыхал я, что Иоанн Васильевич повелел срубить голову твоему деду за то, что он наследника его престола на недоброе подбивал, - не боишься его участи? - усмехнулся Воротынский.
- Так ведь потому и веду, что все едино, - скоро помирать доведется, - философски заметил Палецкий. - А ты сам участи отцовской не страшишься? - осведомился он, встав с лавки и подойдя к окну.
- У меня иное, - вздохнул Владимир Иванович. - А все ж не пойму я тебя. О какой такой замене ты речь ведешь, да к тому ж чтоб она незамеченной осталось? Нешто такое возможно? Ты мыслишь, что престол надобно вручить его брату Юрию?
- Боюсь, еще хуже получится, - заметил Дмитрий Федорович.
- Тогда кому? Владимиру Андреевичу Старицкому?
- И это не выход, - вновь отверг предположение Воротынского Палецкий. - Сказываю же, чтоб замены этой никто вовсе не заметил.
Последними словами он окончательно загнал хозяина терема в тупик.
- Тогда… кто? - недоумевающе уставился на своего гостя Владимир Иванович.
- Кто? - многозначительно протянул Дмитрий Федорович, стоя у оконца. - А вон там у тебя по двору кто ходит? - полюбопытствовал он, кивая куда-то вниз.
Воротынский подошел к окну, присмотрелся и… ахнул.
- Так это же Треть… - и, не договорив, изумленно уставился на Палецкого.
Глава 4
Холоп, но… князь
Тот вздохнул и молча прошел опять к столу. Налив себе в старинный серебряный кубок меду, он неспешно сделал пару небольших глотков, столь же неторопливо поставил его обратно и заметил:
- А славный у тебя медок готовят. Не могу понять - вишневый лист чую, а еще что закладывают - не разберу. Поделись тайной.
- Погоди ты с пустячным. Начал, так досказывай, - обрел наконец дар речи Владимир Иванович.
- Я его ведь случайно увидел, - все так же неторопливо про должил Палецкий. - Да и у тебя в Калиновке не остановился бы, если б лошадь не захромала, но тут, - он постучал себя по лбу, - ума хватило, дабы уразуметь, что сей отрок не просто так мне близ кузни попался, ибо он - знак свыше. Не иначе как сам господь мне его с небес подал. Мол, узри, раб божий, а уж далее как себе хошь.
- А что за знак-то? - вновь не понял Воротынский. - Ты уж поясни, а то я никак в ум не возьму.
- Так я уже все обсказал, - делано удивился тот. - Неужто в тот раз я просто так тебя о его батюшке выпытывал? Не иначе как сам Василий Иоаннович потрудился, так что выходит - не там, в шатре, а тут, у тебя во дворе, его первенец приютился. Сам он того покамест не знает, но это - дело десятое.
- Холопа на великий стол? - пробормотал Воротынский. - Что-то у меня оно в голове не укладывается.
- Почему же холопа - первенца, - поправил Палецкий. - Сам посуди, а если бы Василий Иоаннович себе в женки девку простую взял, а не эту Глинскую, то что бы было? - и тут же ответил: - А ничего. Поворчали бы, конечно, бояре, не без того. Но это поначалу. А далее? Да стихли бы, а потом и вовсе попривыкли. И дите, кое она бы родила, законным наследником сочли бы.
- Но рожденное в законном браке, освещенном церковью, - возразил Воротынский.
- Ты же сам убедился, какие звереныши от законного брака рождаются, - вздохнул Дмитрий Федорович. - Вон оно, - кивнул он в сторону скрытого за лесом ратного стана. - Об учебе и воспитании тоже не след говорю вести. Поздно. Да и не льют благовоний в сосуд с нечистотами. Зато у этого - кивнул он вниз, - мы его страшную тайну знать будем и в опаске, дабы мы ее не огласили, он в послушании ходить станет. Нет-нет, ты не думай, будто я в Шуйские лезу. Оно мне без надобности. И князем Овчиной Телепневым-Оболенским я тоже быть не хочу.
- Так чего же ты жаждешь?
- Малого, - заметил Палецкий. - Голову на плахе не желаю сложить. Не хочу, чтоб род мой вырезали, чтоб маленькую Ульяну мою судьба твоей Евпраксеюшки постигла. Веришь, устал я бояться. Вот поутру еду в Думу, а сам мыслю - где мне вечером почивать доведется - то ли в тереме родовом, то ли в темнице сырой? На человека ведь поклеп возвести - пустяшное дело. А Иоанн разбираться не станет - лжа это голимая, али правда. Топор наточен, кат готов, огонь разведен - ему более ничего и не нужно. Ей-ей, устал.
- Но ведь холоп мой… - вновь начал Воротынский.
- Что такое? Болен? Умом слаб? Али тоже, яко Иоанн, лют и крови жаждет? - встревожился Дмитрий Федорович.
- Да нет, ум у него вострый, и сам он - малец смышленый. И телесная крепость в нем есть. Опять же рассудителен не по годам. Но он же… холоп, - простонал Владимир Иванович. - Да его на трон посади, и сразу все о подмене догадаются.
- Это если завтра посадить или, скажем, чрез седмицу, - возразил Палецкий. - А ежели поначалу обучить всему, тогда как? Ликом-то они одинаковы, да и голоса схожи. Я еще в тот раз когда к нему пригляделся, то подивился - даже зрак одного цвета. А нос? Ты на нос его погляди?
Ястреб, да и только! Ну в точности как у его батюшки!
- Грех-то какой, - вздохнул Воротынский.
- Ишь ты, о чем вспомнил! - возмутился Палецкий. - Когда ты днями ранее сабельку свою вострую точил, о грехе, поди, не мыслил. На все готов был пойти, даже, вон, сына своего малого, и то не пожалел, не закручинился об его судьбинушке сиротской, а тут - гре-ех, - протянул он насмешливо.
- То другое, - посуровел лицом Владимир Иванович и скрипнул зубами. - То за поруху чести отмщение. Без того мне и жить далее невмочь. У меня, когда я сабельку свою точил, слова в ушах звенели: "Творит славных не токмо праведным деянья едина, но и злоба одолевающи лукавым".
- О! - оживился Федор Дмитриевич. - И эти словеса тож от бога к тебе дошли, не иначе. Вроде как подсказка. - Подумав, добавил: - Али ободрение, что, мол, не сумлевайся, княже, дело твое праведное.
- Не от бога, - поправил его Воротынский. - То мне наш поп Парамон кажную весну на исповеди сказывает, потому и отложилось.
- А у священника они откуда взялись? - развел руками Палецкий. - Его устами сам господь и глаголил. Или тебе надобно, чтобы непременно Саваоф с горних вершин к тебе спустился, да в ухо оное проорал? Не много ли чести? Опять же, коли он сам бы тебе о том гаркнул, ты бы вовсе оглох. Стало быть, пожалел он тебя, - и тут же сменил насмешливый тон на поучительный: - Тих его иг и неприметен, потому дурень от него и отмахивается, яко от мухи назойливой, а мы с тобой - люди умудренные - должны внимать со всем тщанием и послушно исполнять повеления владыки нашего небесного.
- А все же оно как-то… - неуверенно протянул Воротынский, снова впавший в сомнение. - Холоп ведь. На мой взгляд, твоя затея и вовсе гиблая. Саблей я - тут ты и впрямь верно заметил - то ли успею махнуть, то ли нет, но хоть надежда имеется, а вот с Третьяком…
- Предлагаешь дожидаться, пока звереныш нас всех под корень не изведет? А ведь он может. Да что там - уже начал. Перережет как свиней. Вот только Рюриковичи не свиньи, - произнес Дмитрий Федорович, патетически вздымая руки. - Слыханное ли дело - потомок Мамая ныне верх держит?! Да над кем? Помнится, ты свои корни от достославного великого князя киевского и черниговского святого Михаила Всеволодовича ведешь, коего татаровья в Орде замучили. Замучили, а своего не добились. Не стал он язычникам покорствовать. Да, пускай не самой старшей ветви твой род, а от третьего сына Семена, но все едино - не просто Рюрикович ты, но еще и постарее, чем тот, что на троне сидит.
- Это как?
- А вот так. Нешто запамятовал, что черниговские князья род свой от Святослава ведут, кой вторым сыном Ярославу Мудрому доводился? А те, что ныне на троне, - от Всеволода. Тот же третьим сыном был.
- Ну, когда это было, - протянул Владимир Иванович.
- Так ведь и Всеволод Большое Гнездо в Киеве не сиживал, а твои пращуры - что Всеволод Чермный, что сын его - святой Михаил Всеволодович - великими Киевскими князьями именовались. Да и я тоже не от пастухов свой род веду - от самого Иоанна Всеволодовича. И мой пращур Андрей Федорович тож на поле Куликовом на правом крыле супротив поганых бился. Да разве ж только это припомнить можно! Братаны мои, сыны стрыя Федора Меньшого, Андрей да Федор, под Смоленском в полон литвой уведены и сгинули. Василий Федорович Булатный там же на поле брани пал. Никита Федорович да Иван Иванович Хруль опосля уже от ран скончались. Видал, сколь их за великих князей погинуло, следа не оставив, а он что с нами творит?! - и, утишив голос, добавил: - Так ведь он не только жизни лишает, но и чести. Твою дочь до смерти довел, моего сына изувечил. Чей теперь черед? Неужто не жаль своего наследника? - и, видя, что хозяин терема продолжает колебаться, махнул рукой: - Ну так и быть - поведаю тебе яко оно на самом деле стряслось. Теперь-то уж можно, - и придвинувшись поближе к собеседнику, заговорщическим шепотом изрек: - Не токмо Василий Иоаннович в отцах у него, но и мать тож не девка приблудная. Имечко же ей… - и, выждав многозначительную паузу, выдохнул прямо в лицо ошеломленному Воротынскому: - Глинская.
- Сестра Елены?! - ахнул тот.
- Бери выше. Сама она. То мне совсем недавно Аграфена Федоровна Челяднина поведала, когда я мимо Каргополя проезжал. Думается, слыхал ты о такой?
- Ну как же - вдова Василия Андреича Челяднина. Мамкой у царевича Иоанна была.
- До пострига, - уточнил Палецкий. - Ныне она - инокиня Пистимея. Вот она-то и сказывала, яко Елена Васильевна двойню народила, да одного повелела умертвити, дабы у них с братцем, когда в лета войдут, грызни не началось. Литвинки - они такие. Челяднина сама длань на княжича поднять не посмела и девке-холопке младеня отдала. Та тоже не отважилась, а чтоб никто не вызнал, что она повеление не сполнила, взяла да и сбегла вместях с ним из Москвы, - вдохновенно сочинял Палецкий.
На самом деле все, что удалось ему разузнать в Калиновке в свой прошлый приезд, так это то, что девка на руках с Третьяком и в самом деле появилась в селище гораздо позже рождения великого князя, сидевшего ныне на престоле. Потом за хлопотами и повседневной суетой столь похожий на Иоанна холоп как-то выпал у него из памяти. Вспомнил он про него гораздо позже - когда столкнули с высокого крыльца кремлевских хором его последыша Бориску, да и то не сразу, а лишь через месяц после его падения.
Тогда-то он и задумался. Крутил-вертел и так и эдак. Совпадение? Бывает. А если нет? Если и впрямь случилось невероятное? И он подался с визитом к Челядниным. У них ничего толком узнать не удалось, кроме одного - жива Аграфена. Выяснил Дмитрий Федорович и о монастыре, где пребывала бывшая главная мамка великого князя.
Правда, поездка не удалась. Саму инокиню Пистимею повидать сумел, но говорить с ним о делах той поры она наотрез отказалась. Правда, Палецкий все равно заподозрил, что дело тут нечисто, уж очень посуровела монахиня, как только Дмитрий Федорович заговорил о рождении Иоанна.
- К чему оно тебе, боярин? - спросила напрямки Пистимея, и все ее крепкое тело напряглось в тревожном ожидании ответа.
Палецкий заметил это и понял - что-то тут не то. Вот только как уловить, в каком направлении двигаться?
- Невестка сына моего старшего уже на седьмом месяце, вот я и подумал - хорошо бы ту повитуху сыскать, что роды у великой княгини Елены Васильевны принимала, - осторожно пояснил он.
- Иную ищи, - отрезала инокиня. - Этой на свете больше нету. Сгорела при пожаре прямо в своем дому.
И тогда Дмитрий Федорович, не зная, что еще сказать, неожиданно для самого себя выпалил:
- Узрел тут как-то ненароком схожего ликом с великим князем, вот и призадумался…
Договаривать не стал, жадно уставившись на инокиню - что на это скажет?
- Нешто не ведаешь, что в жизни всякое бывает, - расслабленно усмехнулась она, и Палецкий с досадой понял, что вновь отклонился от верной дороги.
Знала что-то бывшая боярыня, ох, знала. Вот только как к этому знанию подкрасться? На всякий случай попытался зайти с другой стороны, заговорив про близняток-двойняшек. И тут тоже после недолгого внутреннего ликования, которое охватило его при виде побледневшего лица Пистимеи, последовало разочарование - никак не желала идти с ним на откровенность монахиня. Что она скрывала и связано ли это хоть как-то с рождением Третьяка, а если и связано, то каким боком - так и осталось тайной, наглухо запечатанной властной рукой бывшей Аграфены Федоровны.
Но не поедет же Владимир Иванович выяснять у нее, как да что, так что с этой стороны он разоблачения не опасался, хотя все равно предпочел не давать Воротынскому времени на раздумье.
- Ты лучше вот что, - предложил Дмитрий Федорович. - Вели-ка позвать его сюда. Я в тот раз с ним говорить-то не стал, спужался малость - уж больно сходство велико, потому и опешил.
Хозяин терема, ни слова не говоря, молча вышел из светлицы. На лице его по-прежнему явственно читалось крайнее изумление от такого поворота событий. Вернулся он уже не один - с долговязым пареньком, действительно очень похожим на юного великого князя. Совпадало все - и разрез глаз, и цвет волос, и очертания губ, и хищный ястребиный нос… Единственное бросающееся в глаза отличие, так это загорелый цвет лица и чуточку более широкие плечи. Ну, и волосы, разумеется. У великого князя Иоанна они были гораздо короче, а у Третьяка вздымались пышной шапкой. Зато если подстричь…
- Родная мать, может, и отличила бы, - пробормотал Палецкий еле слышно. - Только где эта мать-то? Уж восемь годков в домовине почивает. Ты кто таков? - строго нахмурив брови, спросил он у подростка.
Тот замешкался, изумленно оглянулся на Воротынского, стоявшего сзади, кашлянул и робко произнес:
- Так я того, холоп княжий.
- А крестильное имечко у тебя какое?
- Ивашка, ну… Иоанн.
Услышав имя, Дмитрий Федорович вздрогнул. Подросток вновь смущенно кашлянул, с опаской покосился на изменившегося в лице важного боярина, и зачем-то пояснил:
- То в честь Ивана Постного, потому как я в его день народился.
И вновь Дмитрий Федорович вздрогнул. Даже тут почти все сходилось. Разница в рождении составляла всего пять дней. Тот - 25-го, этот - двадцатого. "Вот и не верь после того в начертания господни", - мысленно произнес он, а вслух уточнил полушутливо:
- Ишь, какой вымахал. А сколь же тебе лет-то? - и затаил дыхание.
- Семнадцать годков ноне сполнилось, как мамка сказывала.
"Стало быть, на год ранее родился, - подумал Палецкий. - А это к чему, коли не сходится? Предостерегает господь, али… - но тут же успокоил себя: - Да все к тому же. Первенец он. Самый что ни на есть первенец. Так что и оный знак в ту же корзину положить надобно", - и вновь успокоился.
- Грамоте разумеешь ли? - спросил благодушно.
- По складам честь обучен и цифирь маненько ведаю.
Дмитрий Федорович выразительно посмотрел на Воротынского. Тот кивнул и вышел, но появился довольно скоро, держа в руках пухлую книжицу в черном переплете толстой кожи.