- И там сыщут, - не замедлил с ответом Палецкий. - И не его одного. Ты вот о бесчестье своем печешься, а не помыслил, поди, сколь людишек опосля пострадает. А я тебе поведаю. Братцев твоих родных первым делом на плаху кинут вместе со всеми их чадами. Ну и мне тоже конец придет, потому как матери наши в сродстве друг с дружкой, хотя из-за того, что оно дальнее, детишек моих могут и пожалеть. Словом, негоже ты удумал. Совсем негоже.
- Смириться, стало быть, предлагаешь, - начал закипать Воротынский и, помимо воли, стал подниматься из-за стола.
- О том не говорил, - мотнул головой Палецкий и миролюбиво посоветовал: - Да ты охолонись малость. Я ведь не сказал - откажись. Про иное реку. А ты покамест о другом помысли - а если не успеешь? У него рынды всегда поблизости, да и прочие ратники не за тридевять земель. Положим, успеешь ты свою саблю выхватить, но достанет ли у тебя быстроты руки, дабы махнуть ею. К тому же какой Иоанн ни будь, а воин из него знатный. Или ты думаешь, что он на месте стоять будет, пока ты в него саблей тыкать учнешь? Ему всего-то и надо, что отшатнуться, а второго раза тебе никто не даст. Ну а потом разбираться никто не станет, и нею семью умышлявшего на жизнь Иоаннову точно так же под корень изведут. Получится, что ты всех погубишь и сам не отомстишь.
- А как ты… - только теперь сообразил спросить Воротынский. - Как догадался-то?
- Да мои ратные холопы сразу из опочивальни к девкам твоим дворовым ринулись. А они у меня хоть куда - кровь с молоком, так что беду твою выведали и кто в ней виноват - тоже уразумели. Ну а когда мне все это обсказали, уразумел я, почто ты сына куда подале отправить решил. Помнишь, я тебе два года назад про потехи Иоанновы сказывал, а ты еще сомневался?
- Помню, - хмуро отозвался Владимир Иванович. - Но ныне речь не о том.
- Погодь малость, - остановил его Палецкий. - Я тебя вечор долго слушал, так что и ты, сделай милость, внемли мне. Князя Шуйского он справедливой каре предал, псарям своим на растерзание кинув. Беда токмо в том, что если бы то суд был, а то ведь так, расправа. А еще хуже, что он тогда запах крови почуял, яко зверь лесной, и запах тот ему по нраву пришелся. За эти два года много воды утекло. Нашелся и у нас в Москве, как ни удивительно, честный человек, да сказал Иоанну в глаза все, что о нем думал. И о нем, и о его друзьях, и о его забавах. Афанасий Бутурлин его имечко. В окольничьих ходил. А знаешь, как с ним этот юнец поступил? Повелел в темницу упечь, да перед этим приказал язык у него вырвать, дабы тот впредь свои дерзкие речи вести ни с кем не мог. Опосля того Федора Шуйского-Скопина сослали, князя Юрия Темкина тоже, Фому Головина, да что там - всех не перечесть. Тишайшего князя Ивана Кубенского, по глупому навету злобствующих клеветников, в темницу вверзли, потом врата отворили, а затем сызнова опалу наложили, да не на него одного - на князей Шуйского Петра, на Горбатого и даже на любимца Федьку Воронцова, за которого Иоанн двумя годами ранее Андрея Шуйского казнил.
- Как же ты-то уцелел? Ты ж вроде бы с ними заодин стоял? - поинтересовался Воротынский. - Или их в опалу, а тебя возвысили?
- Куда там! - почти весело махнул рукой Дмитрий Федорович. - И я вместе с ними в опалу угодил. Спасибо митрополиту Макарию. Если бы он за нас всех не упросил Иоанна, то кто ведает - в каком бы узилище я ныне сидел.
- Стало быть, сняли ее с вас? - уточнил Владимир Иванович.
- До поры до времени, - усмехнулся Палецкий. - Всего две седьмицы назад он как-то, по своему обыкновению, выехал на охоту. Вдруг пищальники новгородские на пути встали и грамоту ему тычут с жалобой. Так он даже слушать их не пожелал, велел своей дворне немедля разогнать всех. Те - нет чтобы попросту дорожку ему для проезда расчистить, так, пред великим князем красуясь, тут же лупцевать этих пищальников принялись. Новгородцы на дыбки. А у них ведь тоже сабельки имелись. Словом, до настоящей битвы дошло - с мечами, с пальбой. Полегло, правда, немного - с десяток, не больше. Ну а дальше самое интересное началось. Иоанн, понятное дело, обратно в шатер вернулся - какая уж тут охота. Вернулся, вызвал к себе дьяка Василия Захарова и велел ему все доподлинно вызнать - кто этих самых пищальников на такую дерзость подбил. Уж не знаю, то ли купили Захарова Глинские - дядья Иоанновы, то ли он сам до такой несусветной глупости додумался, но доложил, что повинны во всем князья Иван Кубенский и Воронцовы - любимец Иоанна Федор и брат его Василий. И им, по повелению великого князя, немедля головы с плеч. Ты внемли, князь - потомку славного Василия Константиновича Святого, кой внуком Всеволоду Большое Гнездо доводился, по простому навету велели голову отрубить.
А ведь пращур Ивана Кубенского Василий Васильевич Грозные Очи в Куликовской битве воевал супротив Мамая, да и сам Иван не кто-нибудь - сын его двоюродной тетки, княжны Углицкой, родной сестры Василия Иоанновича, а стало быть, Кубенский великому князю не кем-нибудь, а братаном доводится. И что же? Выходит, сей звереныш даже родича не пощадил, а…
- Погоди, погоди, - остановил Воротынский Палецкого. - Так они что же - не сумели оправдаться?
- Может, и сумели бы, только их никто и слушать не стал. Сразу после того, как дьяк Захаров их имена назвал, Иоанн повелел на плаху их отволочь. - Палецкий грустно улыбнулся. - Оправдаться! - насмешливо протянул он. - К Кубенскому с Воронцовыми еще и конюшего Ивана Петровича Федорова-Челяднина приплели. Так вот он только потому и уцелел, что оправдываться не пытался. Склонил седую голову и каялся, каялся, каялся. Мол, виноват, великий князь, на все твоя воля. Покорство его и выручило - жив остался. Так что если бы вместе с ихними мое имечко прозвучало бы, то и я ныне пред тобой бы не сидел. А ведь великому князю всего-то пятнадцать годков исполнилось. И чего от него далее ждать?
- Представляю чего, - хмуро произнес Владимир Иванович, скосив глаза на подаренную некогда Палецким саблю.
- Потому и глаголю - ныне не у тебя одного беда, - назидательно заметил гость. - Русь ноне в черном одеянии, ибо всякие на московском престоле сиживали - и башковитые, и поглупее, и вовсе глупых хватало, но все они людьми оставались.
Этот же словно зверь-кровопивец - так и глядит, кому бы глотку перехватить. Его даже с волками сравнить язык не поворачивается, потому как тот лишь для насыщения овец умыкает, да и то одну, не боле, а Иоанн, яко хорек, кой в курятник забрался - пока всех не перережет, до тех пор и не угомонится. Потому я и согласен с тобой. И впрямь надо с ним что-то делать. Но в том, что ты умыслил, я тебе не пособник, ибо - глупо, - неожиданно завершил он.
- Не пойму я что-то, - нахмурился Воротынский. - То ты об одном речь ведешь, то на совсем иное перескакиваешь. Речешь, что надобно избавляться, а сам?.. Куда клонишь-то?
- А я паки и паки повторю, - терпеливо пояснил Палецкий. - С сабелькой в руках на Иоанна идти - о том и думать не моги, а вот то, что его убрать надобно - тут и я не спорю. Но убрать тихонечко, с заменой, да такой, чтоб никто ее и не заметил. Тогда и головы свои убережем, и род свой в целости сохраним, и совесть меня терзать не станет ничуточки. Что гада ядовитого раздавить, что его изничтожить - все едино. У меня ведь тоже к нему счет имеется. Не сказывал я тебе, что помимо щенков он и людишек с крыльца своего скидывать повадился?
- Не-ет, - настороженно протянул Владимир Иванович.
- Я своего последыша Бориску к нему послал играться. Мыслил, пущай у великого князя в жильцах побудет - авось сгодится в жизни. Вот токмо не будет у него ее. Скинул он Бориску. Улучил минутку и скинул.
- Может, ненароком?
- Какое там, - махнул рукой Палецкий. - Сам же Бориска и сказывал, как он его рукой толкнул, пока остальные отвлеклись.
- Как… сам? - удивился Владимир. - Так он жив-здоров?
- Когда ты гостил у меня - был здоров, - мрачно поправил его Палецкий. - Ныне просто жив. В терему моем, в отдельной светлице лежит. Встать - силов нет. Видать, лопнула в нем при падении какая-то важная жила, с тех самых пор ноги его и не слушаются. Тому уже изрядно минуло.
- И как же ты… - недоумевающе протянул Владимир Иванович.
- А вот так вот, - огрызнулся Дмитрий Федорович. - Сглотнул и утерся. Но не забыл, - протянул он зловеще. - Ты вон о своем озаботился, а я тож о своих подумал. Ульяна, меньшая, уже заневестилась, сыны и вовсе в мужеской поре. Четверо их у меня. Русь велика, а случись что - не укрыть их мне.
- С чего же это он таким стал? - вздохнул хозяин дома.
- Кто ведает. Может, будь в нем русской крови поболе, он другим бы был, но что уж о том говорить, - махнул рукой Палецкий.
- То есть как? - опешил Воротынский. Всего он ожидал услышать, но такая концовка вконец его ошарашила.
- А вот так! - передразнил его Дмитрий Федорович. - Ты сам-то задумайся. По матери он кто? Литвин. Да не просто литвин, а еще и потомок Мамая. А уж дурнее, чем помесь татарина с литвином - не сыскать. Опять же и изменщики они известные. Двухродный дед нынешнего великого князя Михайла Львович тот еще колоброд был. Норов, яко у быка бешеного. Что хочу - вынь да положь, а не то… Да что я тебе сказываю - сам про оное ведаешь.
- Ведаю, - кивнул Владимир Иванович, вспоминая отцовские рассказы, как гордый самолюбивый князь, не поладив с польским королем Сигизмундом, поднял против него рокош.
Да как лихо бунтовал! Успел и Минск осадить, и Мозырь взять, а попутно заключил союзные договора с валашскими, крымскими и московскими послами. Помнил и о том, как он же, спустя четыре года, точно так же не поладил с Василием Иоанновичем, после чего - Русь не Польша - был посажен в темницу. Если бы не его племянница Клена Глинская, ставшая женой великого князя, так и сидел бы он там… Но сумела упросить княгиня своего супруга, выхлопотала дяде прощение. Хотя что толку. Сколь волка ни корми… Спустя восемь лет она же сызнова повелела ввергнуть его обратно. Такого старый Михаил Львович уже не выдержал и вскоре умер. А может, и помогли ему, как о том ходили смутные слухи. Впрочем, Воротынский его ничуть не жалел. Если бы он не смутил князя Ивана Михайловича, то как знать - может, отец был бы жив и доселе. Словом, сумасбродный был двоюродный дед нынешнего Иоанна. Тот еще вертун.
- А коль это помнишь, то и об ином помысли. Прабабка-то у Иоанна, Софья Витовтовна, коя тоже литвинка, и вовсе дура дурой. Не из-за кого-нибудь, а из-за нее Русь в кровавом зареве полыхала.
- То есть как из-за нее? - удивился Владимир Иванович. - Не поделили ее, что ли, в невестах?
- Не поделили, - загадочно усмехнулся Палецкий. - Только не ее, а… пояс.
Напрасно Юрий Захарьич Кошкин брал со своего сына страшную клятву, что тот никому и никогда не поведает о случившемся более ста лет назад. Напрасно уверял его в том, что никто о лжи Захария не ведает. Правда - она не шило. Можно утаить, если постараться. Но как скрыть то, что бабе доверено. Сам боярин о том молчал - подлостью не хвастаются, а вот Софья Витовтовна…
- Сказывал мне еще отец мой, Федор Михалыч, а ему его отец Михайла Андреич, что дело так было. Съехались как-то на свадебный пир к великому князю Василию Васильевичу князья да бояре со всей Руси. Женился он в ту пору на княжне Марии Ярославне Боровской. И были на том пиру у внука Димитрия Донского все, включая и его братанов, сыновей стрыя Василия - князя Юрия Дмитриевича. Сам-то он не поехал, потому как злобствовал на братанича. В свое время, едва его старший брат помер, так он сам на московский стол глаз положил, ссылаясь на духовную отца.
- Неужто Димитрий Иоаннович от брата к брату наследие свое заповедал? - подивился Воротынский.
- Да тут как сказать. С одной стороны, и впрямь так, как ты речешь, потому как в духовной его сказано было, что коль по грехам отнимет у него бог сына Василия, то кто под тем сыном будет, ну то есть следующий по старшинству, тому и удел Васильев вручить надобно. А кто следующий? Да Юрий же.
- Так почто он сынов Васильевых изобидел? - не понял Владимир Иванович.
- Не было тогда у Василия сынов, - пояснил Дмитрий Федорович. - Молодой он совсем был. Всего-то осьмнадцать годков и исполнилось, потому и написал так Донской. Опаска у него была, вишь, чтоб наследство его к братану не перешло, к Володимеру Андреичу Серпуховскому. И вышло, что ежели по буквице судить, то прав Юрий Дмитриевич. Ему наследство надобно отдавать. А коли инако взять, по духу, то тут стол племяннику надлежит вручить. Вот они и спорили, но до открытой вражды покамест не дошли. А тут еще и дед Василия помер, князь Витовт Кейстутович. И сел В ту пору в Литве побратим Юрия - Свидригайла-князь. Юрий сразу в Орду - мол, пусть хан рассудит, а там уже братанич сидит. Неведомо, куда бы хан склонился, да свезло Василию - за него боярин Иван Всеволожский был, а тот хитрец известный. Он не на духовную княжескую напирал, а наоборот.
- Это как же?
- А вот так, - усмехнулся Палецкий. - Сказывал хану, что ежели по духовной судить, то и впрямь прав Юрий Димитриевич. Ему московский стол отдать надобно. Но Василий Васильевич желает владения отца по ханской воле получить, ибо вся Русь - его улус, а он сам - его покорный данник. Тому, знамо дело, польстило такое, он и отдал стол Василию.
- А Софья Витовтовна тут каким боком? - уточнил Владимир Иванович.
- А ты послушай, что дале было. Воротился Юрий Дмитриевич хоть и озлобленный, но усмиренный. Больше он супротив племяша длань не поднимал, полков не сбирал и затих у себя в Галиче. И на свадьбу он пускай и не поехал, а сыновей все ж прислал - и старшего своего, Василия Косого, и середнего - Димитрия Шемяку. Вот тут-то на пиру и углядел Захарий Кошкин, внучок Федора Кошки, златой пояс на Василии Косом. А приглядевшись, учал ковы строить, чтоб выслужиться пред матерью великого князя. Мыслил он чрез нее и к Василию Васильевичу приблизиться. К тому ж они погодки с ним были. Ей он и поведал, что, дескать, пояс тот, а он и впрямь дорогущий был, с каменьями, поначалу принадлежал Дмитрию Константиновичу, великому князю Нижегородскому. Тот его некогда назначил в подарок своему зятю Димитрию Донскому как приданое за дочку Евдокию. Сватом же был в ту пору тысяцкий Василий Вельяминов, который попутно еще одно выгодное дельце обстряпал, но уже для себя, сговорив сына Микулу за другую дочку князя. Он же вез и подарки будущего тестя в Москву. Вез, вез, да не все довез… Сыну-то его, Микуле, Дмитрий Константинович тоже пояс подарил, хотя и попроще. Вот тысяцкий и соблазнился по дороге, переменив те пояса. Назначенный для Микулы он Димитрию отдал, а великокняжеский сыну оставил.
- Выходит, украл, - уточнил Владимир Иванович.
- Можно и так сказать. - пожал плечами Палецкий. - После уже, когда дочь самого Микулы за Ивана Всеволожского замуж выходила, пояс сызнова хозяина поменял. А потом Всеволожский своего зятя, Андрея Владимировича Радонежского, им наделил. Так он и дошел до Василия Косого. Тот-то как раз на дочке Радонежского женат был. Все это Захарий матери великого князя и выложил. И как ты мыслишь, что сделала эта дурная баба?
- Что?
- Подошла, да сорвала с Василия Юрьича этот пояс, да еще прилюдно в воровстве уличила. Понятное дело - обида смертная. Опосля такого оба брата сразу с пира, да прямиком к отцу укатили жалиться. Вот и все. Был худой мир на Руси, а стала добрая ссора, да такая, что мало никому не показалось. Сам Василий Косой глаз лишился, потом, в отместку за брата, Дмитрий Шемяка Василию Васильевичу их повелел выколоть, а уж сколь простого люда полегло - не сочтешь. Два десятка лет Русь кровью умывалась. И все это из-за сказки, коей Захарий Софью Витовтовну попотчевал.
- Так это что ж - лжа была? - недоумевающе спросил Воротынский.