- Бойся клеветника, яко злого еретика, - вторил ему Федор Иванович.
- Не на всякое слово, кое говорят, обращай внимание, - говорил отец Артемий.
- На всякий роток не накинешь платок, - подтверждал Карпов и добавлял: - Собака лает - ветер носит.
- Бывает другом участник в трапезе, и не останется с тобою в день скорби твоей, - поучал монах.
- На обеде все соседи, а пришла беда, они прочь как вода, - кивал головой бывший думный дьяк.
- На разумного сильнее действует выговор, нежели на глупого сто ударов, - изрекал отец Артемий и победоносно глядел на Федора Ивановича - что он скажет на это. Но замешательство того длилось всего пару мгновений.
- Глупый плети боится, а умному слова достаточно, - изыскивал он в своей обширной памяти очередную мудрость.
- Лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью, - говорил старец.
- От черта крестом, от медведя пестом, а от дурака ничем, - кивал Карпов.
- Все мне позволительно, но не все полезно, - напоминал Третьяку старец.
- Помни, отрок, что все можно, да не все нужно, - добавлял Карпов.
- Глупый не любит знания, а только бы выказать свой ум, - вздыхал монах, отчаявшись одолеть дьяка.
- Умный любит учиться, а дурак учить, - признавал Федор Иванович, после чего иногда предлагал: - Ну, а теперь, отче, давай инако. Допреж я слово поведаю, а уж опосля ты за мной. - И не дожидаясь согласия, приступал: - Бедного обижать - себе гибели искать.
- Не будь грабителем бедного, потому что он беден, и не притесняй несчастного у ворот, потому что господь вступится в дело их и исхитит душу у грабителей их, - отвечал отец Артемий.
- Кто к богу, к тому и бог, - утверждал Федор Иванович.
- Когда господу угодны пути человека, он и врагов его примиряет с ним, - соглашался старец.
- Богатый хоть дурак, а почитают. Коли богатый говорит, так есть кому слушать, - высыпал веером запомнившуюся мудрость бывший думный дьяк.
- Заговорил богатый - и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, и говорят - Это кто такой? - сокрушенно вздыхал монах.
- Мздою, что уздою, обратишь судью в свою волю, - вспоминал Карпов житейское.
- Угощения и подарки ослепляют глаза мудрых и, как бы узда в устах, отвращают обличения, - разводил руками отец Артемий.
- Не с поста мрут, а от обжорства, - критически замечал воздержанный на еду окольничий.
- От пресыщения многие умерли, а воздержный прибавит себе жизни, - согласно кивал старец.
- С кем поведешься, от того и наберешься, - утверждал Карпов.
- Не дружись с гневливым и не сообщайся с человеком вспыльчивым, чтобы не научиться путям его и не навлечь петли на душу твою.
- Умный смиряется, глупый надувается, - не унимался окольничий.
- У терпеливого человека много разума, а раздражительный выказывает глупость, - не сдавался и старец.
- Редкое свидание - приятный гость. Редкому гостю - двери настежь, - улыбался Федор Иванович.
- Не учащай входить в дом друга твоего, чтобы он не наскучил тобою и не возненавидел тебя, - не спорил монах.
- Я два, а ты одно, - грозил пальцем бывший думный дьяк и продолжал: - Невинно вино, виновато пьянство.
- Что за жизнь без вина? Оно сотворено на веселие людям. Отрада сердцу и утешение душе - вино, умеренно употребляемое вовремя; горесть для души - вино, когда пьют его много, - находился монах и замечал: - Квиты мы с тобой, сын мой.
- Согласен, - кивал Федор Иванович и тут же продолжал: - Тяжело ждать, если ничего не видать.
- Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, - отвечал отец Артемий.
- Спесивый высоко взлетает, да низко падает, - глубокомысленно замечал Карпов.
- Не возноси себя, чтобы не упасть и не навлечь бесчестия на душу твою, - находился старец, после чего тут же добавлял: - Погибели предшествует гордость, и падению - надменность, - и мягко произносил: - А теперь вроде как у меня поболе стало.
- А надолго ли? - интересовался Федор Иванович и тут же выпаливал не одну-две, а сразу целый ворох. Но и монах не оставался в долгу, находя не меньше.
И так длилось по часу, а то и больше, пока оба не уставали. Заканчивались состязания по-разному, но чаще одолевал Карпов, в голове которого метких слов хранилась тьма-тьмущая. Правда, спустя время такие словесные поединки становились все реже и реже. Виной тому стало ухудшившееся здоровье Федора Ивановича. Даже часы занятий с Третьяком начали постепенно сокращаться, потому что слабеющая плоть Карпова уже не выдерживала нагрузки. И вот пришло неизбежное - седой учитель слег окончательно. Поначалу он подзывал к себе Третьяка и, подоткнув себе подушку повыше, еще пытался кое-чему его научить.
- Не так! - сердился он. - То ты яко Третьяк все делаешь, а должен - яко великий князь всея Руси Иоанн Васильевич.
- Молодой я ишшо, чтоб с вичем меня поминали, - осторожно замечал ученик.
- Великого князя и во младенчестве уже с вичем именуют. То не тебе долг уважения отдают, но титле. Понял ли? И сам себя токмо так именуй, - и дьяк торжественно произносил: - Иоанн! - после чего вновь принимался учить нерадивого: - Смотри как надо. - И раз за разом проделывал исхудавшими руками необходимые движения, добиваясь от своего ученика такой же величавости и плавности.
Иоанн чуть не плача пытался повторить их, но у него почему-то выходило слишком прерывисто, чересчур стремительно или, напротив, нарочито медленно. Не получалось у него и ступать, как подобает.
- Великий князь не должен ходить по земле, яко простой смертный, но шествовать, двигаясь величаво и вместе с тем не мешкая, - втолковывал ему Федор Иванович и грозился: - Вот погоди ужо - встану на ноги и задам тебе перца.
А еще Иоанну изрядно мешала палка, изображающая великокняжеский посох, которую по просьбе Карпова срубил в лесу и ошкурил Стефан Сидоров. То ухватил ее не так, то поставил неправильно, чересчур близко к себе или, напротив - очень далеко, то слишком облокотился на нее - не дед немощный.
А уж с речью была и вовсе потеха.
- Громче! Не шепчи! - и почти сразу же: - Да что ж ты орешь-то?! Куда спешишь без величия? Словеса не тяни - помыслят, что недужный! Да с душой, с душой глаголь, дабы каждый прочувствовал! Конец у слова отчетливо произноси - не жуй его! - то и дело слышал он со стороны постели, и доходило до того, что Иоанн впадал в какой-то ступор. Голова отказывалась понимать что-либо, не говоря уж о том, чтобы изобразить требуемое.
Гораздо легче Иоанну давались занятия по великокняжескому вежеству, как их называл Федор Иванович. Правда, все та же беда с обилием вопросов продолжалась. Хорошо, что князь Палецкий вручил Карпову список с Судебника, принятый во времена Иоанна III Васильевича, но зачастую не выручал даже он. Ведь Судебник - не Библия, про которую нельзя сказать, что тут неправильно записано, даже если бьет по глазам и чувствуется фальшь. Поэтому загнанный несколько раз каверзными вопросами юнца в тупик, Федор Иванович поступил просто:
- Жизнь меняется, и люди меняются. Не всегда к лучшему, но не о том речь. Вот представь - текла речушка. По одну сторону твоя земля, по другую - соседская. Прошло с десяток лет, и речушка высохла, землю оголив. Кому ее отвести?
Иоанн молча пожал плечами.
- Вот так и с Судебником. Староват он стал. Все ж таки полста лет прошло, даже больше. Кое в чем ответа не дает, ибо в те времена об ином и вопросов не возникало.
- А мне как быть? - не понял Иоанн. - Вовсе без него жить?
- То не дело, - покачал головой Федор Иванович. - Надобно, чтоб слово твое мудрое одинаковым для всех стало - от нищего на паперти до боярина знатного. Им же особливо ни потачки, ни спуску не давай. Напротив - стремись принизить тихохонько. У них и так без меры всего.
- А как ворчать учнут? - робко спросил Иоанн, мгновенно ощутив себя Третьяком на конюшне, которому князь Воротынский устраивает выволочку за нерадивость. - Они ведь ужасть какие грозные. Вон тот же князь Воротынский. Он хошь и не из первейших ныне, как ты сказывал вечор, а голову завсегда высоко держит, к тому ж…
- То ты о чести говоришь, а я тебе об умалении их воли. Оно - разное. Честь они пущай блюдут, а вот воротить, что пожелают, не давай.
- Сам же сказывал, - изумился будущий великий князь и процитировал запомнившееся ему поучение: - Умаление прав твоих есть умаление власти и от того быть худу.
- А не будет умаления, - усмехнулся Федор Иванович. - Ты свое при себе оставляй, а боярское умаляй. Да чтоб им не обидно было, не к своим рукам прибирай, то, что ты у них отобрал, а иным раздавай.
- Кому иным? - не понял Иоанн.
- А хошь бы тем худородным, коим при батюшке твоем Василии Иоанновиче выше думных дворян было нипочем не взобраться. Я и сам, считай, лишь чудом в окольничие выкарабкался, да и то под старость. И не думай, что я о своих заботу выказываю, - строго произнес он. - Тут иное. Худородных поднять к себе и приблизить - они сторицей доброту да ласку вернут, а с боярами сколь ни давай, ан все одно недовольство выкажут. Ну, и с народишком тоже малость поделись. Я когда в селище у себя жил, да приглядываться начал, так токмо тогда и понял - ни к чему все эти бояре-кормленщики. Зачем они? Суд от твоего имени чинить? А если он неправый, то кого недобрым словом помянут?
- Их, - уверенно произнес ученик.
- Это само собой, - досадливо отмахнулся Карпов. - Но и тебя тоже, потому как ты их поставил. Пусть сам того не желая, не ведая, что они эдак твоей милостью попользуются, но поставил. А как узнать перед назначением, справный ли человек али нет? Да никак. Чужая душа - потемки.
- А кого же вместо них? - озадаченно спросил Иоанн.
- Куда проще повелеть, чтоб сам народец лучших из своих же избрал. Так-то оно понадежнее будет. Опять же, на ком вина, ежели они худых выберут? Да на них самих, и государь тут ни при чем, - развел руками окольничий. - Опять же и им самим страху больше. Те, кто их ставил, уже не в Москве, до коей далече. Они тут, рядышком. Потому и судить станут по совести да по чести.
Карпов даже про болезнь забыл - настолько увлекся, втолковывая ученику эти истины. Правда, положа руку на сердце, свою роль сыграла и его собственная обида. Как тут не горячиться, когда его в свое время именно из-за худородства не раз и не два отодвигали в сторону, предлагая волости "в кормление" совсем иным, у которых всех заслуг - знатность их отцов и дедов.
- Но и простецам воли тоже много не давай, - тут же строго заметил он. - Чтоб все без перехлеста было. А если и дашь, то чтобы воля эта опять же поначалу в судебниках прописана была. То бишь и они пред ними тоже должны с согнутой выей стоять. Опять же недовольный твоим судом завсегда может в записи эти заглянуть и успокоиться - не государь неправ, но закон. А на мертвую бумагу какой прок гневаться? Вот он сердцем и отойдет. Потому, ежели восхочешь, добавь или, там, измени, а лишь потом суди, но опять-таки по написанному, а не из головы. Тогда пред твоим судом люди шапку скинут, и всяк, кто из него выйдет, никогда не скажет - блажит великий князь.
- И в святых книгах то же заповедано, - не выдержав, встрял в разговор отец Артемий. - Соблюдение правосудия - радость для праведника и страх для делающих зло. То в книге притчей царя Соломона сказано, ибо был сей царь мудр и предрек: "Егда страна отступит от закона, тогда в ней много начальников, а при разумном и знающем муже она долговечна". И еще он же сказал, что царь правосудием утверждает землю.
- А кто отклоняет ухо свое от слушания закона, того и молитва - мерзость, - добавил Федор Иванович еще одно Соломоново изречение и довольно улыбнулся.
Улыбка была как поощрение самому себе, потому что память тоже начинала потихоньку подводить его, и теперь он вел с нею каждодневный неравный бой, стремясь извлечь из ее закромов то малое, что еще уцелело, чтобы передать этому пареньку, которому вскоре предстояло занять великокняжеский стол.
- А ежели мне самому ранее написанное не по душе придется? Сам же сказывал, что жизнь меняется и человек с нею. Вот и я по прошествии лет иначе мыслить стану не так, как поначалу.
- Вначале на бумаге измени, - строго произнес Карпов. - Без того, как бы тебе ни хотелось, обязан по старому вершить, чтоб все видели - пред законом и сам великий князь голову склонил в покорстве. То - пример для послушания всем прочим. А уж когда изменишь, тогда и твори по-новому. Да прежде, чем свое слово советчикам поведать, выслушивай каждого и начинай с малых, дабы величие больших не ослепило их, а льстецы не могли повторить слово в слово, что государь произнес. Вообще же льстецов бойся больше всего, ибо от них быть худу, и ничему иному. Наипаче же тех из них опасайся, кто не просто льстив, но и умен, кто твою мысль через себя протянет, да вытянет в соцветии своих словес. Выйдет, будто он вовсе не твое глаголит, а мыслит как ты. Потому задумки все в себе храни и токмо слушай поначалу, будто у тебя покамест вовсе своего нет - в чем убедят, так и поступишь. А то наслушаешься их восхвалений, будто ты непогрешим, яко римский папа.
- А он что - и впрямь непогрешим? - удивлялся Иоанн.
- Не перебивай. Что же до папы, то он лишь мнит о себе иное, глупцов наслушавшись. Но он - латинянин, - брезгливо произнес Федор Иванович. - Им дозволено в дурнях ходить. Ты ж - государь православный, а потому в сердце должен честь и совесть иметь, а в душе веру и справедливость. Да, о справедливости и суде праведном, - вспомнил он. - Допрежь слова своего разузнай поначалу все хорошенечко, и мысли токмо о главном - кто и что содеял, а уж опосля пытайся понять - для чего. Опять же - с умыслом али как.
- А как же иначе?
- Иначе? - усмехнулся Федор Иванович. - Так ведь оно по-всякому может быть. Вот тебе загадка. Взял один купец у другого десять рублей на год. А на следующее лето они у тебя на суде. Один кричит - отдал я ему, второй - не отдавал. Что делать станешь?
- А чтобы мой батюшка Василий Иоаннович повелел?
- Хитер, - протянул Карпов, и непонятно было - то ли осуждает, то ли одобряет решение ученика. - Батюшка твой, особливо ежели бы не в духе был - непременно на дыбу повелел обоих отправить.
- Как-то оно негоже, - неуверенно протянул Иоанн. - Невинного пытать, оно…
- И к тому ж неведомо, кто крепче телом окажется, - подхватил Федор Иванович. - А ежели истинный виновник выдержит все три раза, а тот, кто прав - нет, да уже на первом разу закричит, что оболгал он, дескать. И что тогда?
- А что тогда? - озадаченно посмотрел Иоанн на учителя.
- А тогда тебе придется виноватого во всем удоволить, а невинного…
- Но это ж не по правде! - возмутился Иоанн.
- А пыткой правды и не дознаться. Ежели палач в своем деле понимает, то опрашиваемый, на дыбе зависнув, все что хошь поведает. Надо, так он поклянется, что не Иуда, а он на Христа напраслину возвел. Потому паки и паки - мысли. И не семь раз отмеряй, но семижды семь, ибо за каждым твоим словом судьбы людские скрыты. Ошибется пахарь в поле - сам голодать станет, купец проторгуется - сам по миру пойдет, а ты промашку допустишь - кто-то кровью утрется, а то и живота свово лишится.
- Так, может, тово, - робко предложил Иоанн. - Вовсе казнь отменить. Ежели у судьи промашка, так ведь невинного не воскресишь?
- А коли он живота кого лишил? - сурово спросил князь.
Иоанн молча пожал плечами:
- И в писании тако же проповедано: "Не убий".
- От дурень! - восхитился Федор Иванович, на что возившийся с приготовлением для Карпова лекарственного питья Артемий, не выдержав, неодобрительно кашлянул.
- Мне можно, - заявил князь, правильно поняв намек старца. - Потому как больной я и летами стар. Ты же, государь, внемли, что на одного прощенного невинного девяносто девять виноватых будет. Простишь их, и что? Так ведь они потом с десяток, али два таких же невиновных сызнова убьют. Выходит, ты за ради того, чтоб одного невинного уберечь, два десятка положишь? Это как?
- То не на мне грех будет, - попытался возразить Иоанн.
- Вона как! - возмутился Федор Иванович. - Стало быть, тебе главное - чистеньким остаться? Так ты, милый, спутал. Тебе тогда не на княжеский стол, а в монастырь надобно. Сиди себе, да о душе молись, чтоб в рай попасть. А коли бармы Мономаха наденешь - не о себе, но о Руси должон мыслить, ибо ты - отец державы, и все, кто в ней - дети твои. Да и не слыхал я николи, чтоб был на свете дурень, кой отменил бы казни. Ни у нас, ни в иных землях. А и сыщется когда-нибудь такой, то одно слово - дурак он и тряпка гугнивая.
- А как же "не убий"? - напомнил Иоанн.
- То к отцу Артемию, - устало откинулся на подушки Карпов. - Он растолкует.
Иоанн повернулся к старцу. Тот, разминая что-то в тяжелой медной ступке, спокойно произнес:
- Нет для государя "не убий". То Христос людям простым поведал, дабы они самосудом не занимались. Вспомни-ка получше, кому он эти заповеди говорил - разве правителю? То юноше говорилось, кой вместе с ним уйти хотел, да иным простецам. Что же до злодеев касаемо, так он прямо рек: вы слышали, что заповедано древним: "не убивай, кто же убьет, подлежит суду"? А яз реку вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду. Что из сего следует, государь? - и, не дождавшись ответа, продолжил: - То, что он согласился с оным, хотя и знал, что в суде для убийц одна кара - смерть. К тому же еще бог-отец заповедал: "Кровь за кровь и смерть за смерть", а Христос рек: "Не мыслите, что яз пришед нарушить закон или пророков; не нарушить пришел яз, но исполнить". Другое дело, ежели человек инако мыслит, вольнодумствует. Тут смертию карать негоже, как бы иные ни упирались.
Коли безвреден для тебя - оставь. Пусть мыслит далее. Глядишь, а он что-нибудь полезное надумает.
- А коль вреден? - спросил Иоанн.
- Изгони его из Руси али в келью посади, но не карай. Особливо бережно к младым умам относись. Известно, молоденький умок, что весенний ледок - и туда его течением несет, и сюда. Пусть себе перегуляет. И ты не прав, Федор Иваныч, когда про дурней сказывал, о коих ты не слыхал, - повернулся он к Карпову. - Всякие бывали. Я в житии святого и равноапостольного князя Володимира Красное Солнышко читывал, что одно время он и злодеев перестал казнить, отчего татей приумножилось в изобилии, а на попреки в том ответствовал, будто бы не казнит оттого, что боится греха. И знаешь ли, яко митрополит Руси и старцы ему ответствовали?
- Как? - спросил Иоанн.