Но пострелятам было уже не до того. Они во все глаза уставились на стол, заваленный снедью. Глаза были тоскливо-голодные, а у самого младшего в уголке рта даже выступила слюна. Он-то и не выдержал первым. Детская ручонка робко потянулась к столу, вначале медленно, затем ускорила движение, молниеносно схватила то, что лежало с краю, и крепкие зубки жадно впились во вкусную ватрушку, норовя запихать ее в рот целиком.
- Ну, а вы чего? - добродушно спросил Иоанн. - Для вас же куплено. Давай, Первак, поснедай, а то одной кашей сыт не будешь. Особенно когда она без хлеба и без соли. Да еще и на воде поди? - осведомился, глядя на хозяйку.
- Это я при мужике моем щи жиром так крыла, что под наваром ничего не видать было, - вздохнула Настена. - А нынче щи хоть кнутом хлещи - пузырь не вскочит. Все толстопузым уходит. Было добро, да давно, а будет добро, да долго ждать, и бог весть, что теперь есть.
- А зачем в кабалу полезла? - строго спросил Адашев. - Али неведомо тебе, что чужие рублевики зубасты - возьмешь лычко, а отдашь ремешок?
- Чай, не без ума, понимаем, - сердито ответила Настена. - Да токмо рублевики эти муж мой упокойный брал. Чаял, что сумеет отдать, и как бог свят - непременно отдал бы, ежели бы с ним беда не приключилась. Потому и каша на воде. Где ж молоку взяться, коли отец Агапий еще по осени повелел корову на монастырский двор свести. Сказывал, половинку долга скостит за нее, а то, что я на них, толстопузых, месяц горбатилась по осени - реза. Это вода вниз несет, а реза завсегда вверх ползет, - и с горечью в голосе - уж больно накипело - попросила царя: - Хошь бы ты окорот им дал, государь. Не зря сказывают в народе, что попам да клопам на Руси жить добро. Вовсе продыху не стало. Нешто гоже так над нами измываться?! Или что же - они, стало быть, божьи люди, а мы чьи?
- Дай срок, милая, дай срок, - твердо пообещал ей Иоанн. - Покамест погодь немного. В одночасье лишь бог переменяет, - и вновь повернул голову к Адашеву: - А корову мы…
Тот со смущенной улыбкой развел руками:
- Прости, государь, но корову прикупить не успел. Да и не ведал я.
- Она и сама прикупит, было бы на что, - последовал непрозрачный намек.
Алексей Федорович вздохнул и полез в кошель, свисающий ниже пояса. Потряс его и вынул пару серебряных монет. Затем, подумав, достал еще одну:
- На корову с лихвой, государь. Тут еще и на кобылку останется.
- Ну, кобылка-то у них есть, а когда Первака к дьячку отправят, чтоб грамоте научился, тогда и сгодится рублевик.
- Вот ишшо, - фыркнул Первак. Рот его, так же как и у братьев, был битком набит едой, но коль речь зашла о нем, то промолчать он не мог. - Дьячку кажный месяц по деньге давать надобно. Эдак-то и по миру пойти недолго. Да и недосуг мне, - добавил он рассудительно. - Я мамане подсоблять должон. Опять же и не в чем мне зимой к нему ходить. Босиком по снегу не больно набегаешься.
- А ты не умничай тут, - звонко щелкнула его по затылку Настена. - Раз царь сказал - грамоту учить, так и будешь. А валенки я тебе прикуплю, не боись.
- А вот валенки как раз прикупать не надо, - заметил Адашев, развязывая узел на втором мешке.
- Ай, молодца Олеша, - восхитился Иоанн. - Неужто и об этом позаботиться успел?
- Я што? Твое повеление исполнял, государь, - учтиво склонил тот голову.
- Да это что ж деется-то?! - плачущим голосом воскликнула Настена, уже не в силах скрыть слез, бегущих двумя ручейками по румяным щекам. - Как же я расплачусь-то с тобой, государь?! - И, осекшись, охнула, глядя во все глаза на богатство, извлекаемое из мешка.
- На вырост брал, хозяйка, ты уж не обессудь, - повинился Адашев, выкладывая перед ней рубашки с нарядно расшитыми воротами и пять пар валенок, из которых самые маленькие как раз были в пору Перваку, а остальные и того больше.
Последними он извлек сапожки - тоже пять пар. С подозрением посмотрев на них, Алексей Федорович перевел взгляд на детей, прищурив глаз, прикинул, вздохнул и сказал в утешение:
- Велико - не мало. Чай, поболе тряпиц в носок подсунуть недолго.
- Ну это все ты вручаешь, хошь и по моему повелению, но токмо для детишек, - задумчиво произнес Иоанн, глядя на обомлевшую хозяйку, которая - ноги совсем не держали - молча сидела на лавке и жалобно глядела на царя. - А хозяйка у нас неодаренная остается.
- На селище монастырском торг знатный, ан все ж с Москвой не сравнить, - пожал плечами Адашев. - Одначе кой-что и для нее сыскалось. Но тут уж тебе надобно вручать, государь. - И, вынув из мешка аккуратно сложенный плат, подал его царю.
- Купчишки сказывали, что чистый хамьян, - усмехнулся Алексей Федорович. - То ли брешут, то ли впрямь, но краше не сыскал, - и, повернувшись к Настене, грубовато сказал: - Да сыми ты, наконец, подбериху свою. А вот ни летника, ни шубы не сыскал, государь, ты уж не серчай. Были баские, да я испужался, что не налезет - вона какая она лосевая - воеводы позавидуют.
Настена тем временем неловко потянула с головы платок, столь пренебрежительно оцененный Адашевым, и Иоанн поневоле залюбовался открывшемуся его глазам богатству ее светло-льняных волос, ворохом рассыпавшихся по ее крепким плечам.
- И тут схожа, - усмехнулся Иоанн, протягивая ей расшитый плат.
Не то чтобы он сравнивал ее со своей ненаглядной Анастасией Романовной, ан все равно было почему-то отрадно. И вдвойне, потому что вот уже три месяца пребывал с царицей в разлуке, которая к тому же была первой, а потому - непривычной.
- Ишь, три года прошло, а ты все в волосах, - одобрительно заметил Адашев.
Платок, который Иоанн сам развернул и накинул на Настену - та сидела недвижно, по-прежнему будучи не в силах пошевелиться, подошел как нельзя лучше. Наблюдательный Алексей Федорович, уже на торгу припомнив, что глаза у бабы вроде как синего цвета, в последний миг отказался брать зеленый и выбрал темно-голубой, тонко расшитый серебряной нитью, сплетающейся в диковинный узор. Сейчас эта нить в неярком свете горевших лучин таинственно поблескивала, извиваясь, будто язычки неведомого белого пламени.
- А и впрямь славно, - улыбнулся царь, сделав пару шагов назад, к противоположной стене, и любуясь хозяйкой. - Только под такой плат и эдакая одежда вовсе не личит. Ну уж одаривать так одаривать. Вели, Олеша, чтоб шубу мою из тороков вынули.
- На улице не май месяц, государь, - возразил Адашев. - А твоя приволока хошь и мехом подбита, ан все едино - шубы не заменит.
- Сюда скакал - не зазяб, и обратно долечу - не замерзну, - не стал слушать тот. - Сказываю - неси!
Пока Адашев ходил за шубой, Первак робко подошел к Иоанну, несмело тронул его за руку и рассудительно произнес:
- Ты вон что, царь-батюшка. Я за добро твое и отслужить могу, чтоб не вовсе задарма. Ежели у тебя там в хоромах холопы заленятся, так ты меня покличь. Ну, там, дров тебе наколоть, али печь истопить, али в колодец за водицей студеной сбегать - я ж на все руки мастак. Тока не в это лето. Обгодить надоть, чтоб Хороня, - кивнул он на среднего брата, - в силу вошел, - мамане тож подсоблять кому-то надобно.
- Можно и взять, - серьезно ответил Иоанн. - Мне до зарезу такие, как ты, надобны. И погодить я согласный. А ты грамоте покамест обучись. Как азы освоишь - непременно возьму, - заверил он мальчишку. - Как раз к тому времени и Третьяк у тебя в годы войдет - пусть вдвоем матери подсобляют.
Тишка, слегка опешив, оглянулся на свою братию, потом, сообразив, кого имеет в виду царь, заулыбался, да и было с чего - приятно сознавать что и ты, невзирая на возраст, оказался хоть в чем-то посмышленее.
- То не Третьяк, а Желана, - снисходительно пояснил он. - Сеструха моя.
- Желана, говоришь? - улыбнулся и царь. - А поп яко нарек?
- Василисой, - пискнула пятилетняя девчушка и тут же стыдливо зажала ладошкой рот.
- Ты, расти, Василиса, а уж я сыщу Желане ее Желана, - пообещал Иоанн.
- Я и сама сыщу, - вновь не удержалась девчушка.
- Ишь ты, какая она у тебя бойкая, - подивился царь. - Вся в тебя, хозяюшка.
- И упрямая такая же, - усмехнулась Настена.
- А ты времени даром не теряй - учись покамест, - напомнил Иоанн Тишке, вовремя вспомнив слова Федора Ивановича. - Учение для знатных - украшение, а для бедных - спасение. - И заговорщицки подмигнул.
- Ну, раз такое дело - обучусь, - вздохнул Первак и… тоже подмигнул.
Он хотел было еще что-то сказать, но тут с улицы вернулся Адашев, держа в руках подарок. Походная царская шуба была атласной, на куницах, с десятком серебряных пуговиц, и пришлась Настене в самый раз. Да и выглядела она в ней уже не холопкой, не крестьянкой, а настоящей боярыней - красивой, величественной и… совсем юной.
"А ведь ей и тридцати годков нет, - вдруг понял Иоанн. - Совсем молодая".
А Настена, которую шуба повергла в окончательное смятение, продолжала причитать:
- Да ты что творишь, государь? Такое впору токмо царице носить, да тебе самому. Куда мне ее?
- Куда, куда - носить. На тебя ж поглядеть - княгиня, право слово, княгиня, - искренне похвалил Иоанн.
- Звалась баба княгиней за пустой братиной, - задорно откликнулась Настена и пожаловалась: - Баская она больно. Не личит, поди.
- Чай и ты - не куль рогожный. Баба ты пышная, так что шуба под стать, а то напялила на себя невесть что. Лист красит древо, а одежа - чрево.
- А ты-то как же, царь-батюшка? Прав боярин. Сам-то зазябнешь. Тут-то ладно - быстро домчишь, а до Москвы вон сколь добираться. А ежели мороз?
- У меня еще есть, - усмехнулся царь. - А это простая самая, для походов. - И тут же вспомнил недавнее: трескающийся под пушками речной лед, истошные вопли ратников, барахтающихся в полыньях, и собственную злость, удвоенную от сознания бессилия и невозможности хоть как-то поправить положение. - Для походов, - повторил он, помрачнев.
Глава 16
Ворожба
- Ай не одолел кого? - встрепенулась Настена. - Вона как лицом посмурнел.
- Непогода помешала, - смущенно отвечал Иоанн, вновь на секунду превратившись в Третьяка. - Коль зима не слякотна была бы, то и беды бы не стряслось.
- Так ведь примечать надобно было. У стариков-то поспрошал бы, и любой бы тебе ответил, что ныне летом перелетные гуси вовсе, почитай, на землю не садились.
- И что? - заинтересовался Иоанн.
- А то, что бабье лето будет коротко, а вся осень слезами-дождями исходить учнет. По той же примете зима тоже слякотная выходит. Вот оно так все и получилось.
- Подсказать было некому, - проворчал царь и с упреком посмотрел на Адашева. Мол, ты тоже близ меня ходишь, мог бы и глянуть на гусей. Тот в ответ лишь виновато вздохнул, не став оправдываться.
- Да ты бы не кручинился, государь, ведь молодой совсем, - ободрила Настена. - Ну какие твои лета - навоюешься ишшо, да всех ворогов своих осилишь. Не веришь? А хошь - поворожу? - неуверенно продолжила она.
- Ты что ж, ведьма, что ли? - испуганно спросил Адашев, перекрестился, а затем трижды осенил крестом хозяйку.
- Нешто ведьмы так живут? - усмехнулась Настена, широким жестом обводя скудное убранство своего жилища. - Да и образов святых у них тоже не бывает, а у меня эвон, - кивнула она на иконы.
- Тогда перекрестись, - потребовал Алексей Федорович.
Она неспешно подняла два перста ко лбу, несколько раз неторопливо перекрестилась и не без ехидства поинтересовалась:
- Трех разов довольно ли, боярин, али ишшо?
Тот молчал.
- Могу и крест из-под одежды выкутать, - добавила она. - Я и ворожу-то с молитвой на устах, да на добро. То не иначе меня господь наделил. Иной раз и сама не ведаю, что бормочу, ан глядь - дите-то поправилось, али там кобылка сызнова в силу вошла. Что далее будет - на то поглядеть силов-то поболе надо, но для тебя, государь, все, какие есть, отдам, ничего не пожалею. Так как?
- А что для этого надо? - осведомился Иоанн.
- Опомнись, царь-батюшка, - попытался остановить его Адашев. - С молитвой ли, без, ан все едино - грех великий. Тому, кто родился на свет божий, во тьму ходить негоже. Опять же в правилах святых отец сказано: "Аще кто к волхвам ходит ворожения для - епитимия сорок дней и по триста поклонов ежеден, а потом два лета о хлебе и воде, понеже оставил вышнего помощь и пошед к бесам, веруя в чары и бесам угрожая". Кто ворожит - себе воложит. Да и отец Сильвестр…
- А мы ему не скажем, - перебил Иоанн.
- А на исповеди?
- У меня отец Андрей добрый, - отмахнулся нетерпеливо царь. - Да и кто тебе про чары говорит? Ясно же хозяйка сказала - с молитвой на устах. Не иначе как и впрямь ей дано. Да и сюда господь, может, для того и направил меня, чтобы я сердцем успокоился.
- Возьми у черта рогожу, так отдашь вместе с кожей, - пробормотал Алексей Федорович и, видя решительный настрой царя, попытался зайти с другого бока, усовестив хозяйку: - Тебе-то не стыдно ли за благодеяние злом платить?! Али не ведаешь, что ворожба от беса идет?!
- Сказывала я и еще повторюсь - дар это божий, а не от лукавого, - строго ответила Настена. - Потому и предложила в уплату за дары великие самое дорогое. Нешто не ведаешь, что кто ворожит - свои годы не множит? Скорее уж напротив, убавляет их от себя.
- Икнул бес молоком, да отрыгнул чесноком, - язвительно возразил Адашев, видя, что и здесь толку не будет.
- Корова черна, да молоко бело, - не осталась в долгу Настена, задетая за живое и потому забывшая, кто перед нею стоит. - Чего не понимаешь, боярин, выкидывать не торопись - не тут, так там сгодится. И к бесовскому свои непонятки тоже причислять не спеши.
- Баба что бес - один у них вес, - махнул рукой Алексей Федорович. - Ты бы… - но договорить не дал Иоанн, бесцеремонно вмешавшись в их словесную перепалку, которая ему изрядно надоела.
До поры до времени он помалкивал, ибо первоначальная удаль, с которой он вызвался на эту ворожбу, понемногу стала сменяться неуверенностью. Но пойти на попятную означало выказать себя распоследним трусом в глазах Настены, смазав все то хорошее, что было. Потому он и колебался. Однако, как учил Федор Иванович, не должен советник решать за государя, ибо это не его дело. Раз государь решил, значит, быть посему. Но дабы не получилось так, что и самому захочется отменить принятое, надо как следует все взвесить, поскольку после оглашения решения вслух остается только его выполнять.
Напрашивался только один вывод: "Коль погорячился - выполняй, да вперед думай, а не торопись согласие давать".
- Что от меня-то нужно? - спросил он резко, продолжая немного злиться на самого себя.
- Да одно токмо - чтоб детишков моих укутали потеплее. Дело-то к ночи, а им, вместях с твоим боярином, на улице поджидать надобно. Не зазябли бы.
Иоанн молча расстегнул свою приволоку, кинул ее Адашеву и указал на детей. Тот все еще надеясь на то, что государь передумает, неторопливо стал укутывать младшего. Затем взял его на руки и пошел к двери, неотрывно и с упреком глядя на царя.
- Вот и валенки поновишь заодно, - улыбнулся царь Перваку. - Не боись - там и тебя, и Василису, и братьев мои люди закутают.
Оставшись один на один с Настеной, он нетерпеливо осведомился:
- Еще что от меня надобно?
- Волос один с головы и слюна твоя.
- А кровь? - полюбопытствовал он с улыбкой.
- Не шути так, государь! - сурово ответила она. - Кровь ведьмам потребна для колдовства недоброго. Никому ее не давай, как бы ни просили, иначе худое могут учинить над тобой. У меня ж ворожба, да светлая, от бога. Присядь-ка лучше на лавку да обожди малость, пока я изготовлюсь. Тока вот еще что… - замялась она.
- Что? - эхом откликнулся Иоанн.
- Солгала я самую чуточку - очень уж хотелось тебе за доброту с лаской отплатить, - созналась она.
- Солгала в чем? - насторожился Иоанн.
- Ежели полечить кого надобно - то тут я и впрямь молитву чту, - заторопилась она. - А вот ежели ворожба, то тут без нее надобно. Я и иконы завешиваю. Не забоишься?
- Куда плевать надо? - вместо ответа усмешливо спросил Иоанн.
- А вот чичас я, погоди немного, - засуетилась Настена.
Через пару минут все было готово, и бадейка, доверху наполненная колодезной водой, стояла перед Иоанном.
- А крест с груди тоже снимать? - поинтересовался он, с опаской поглядывая на ворожею, которая все больше и больше, прямо на глазах превращалась в настоящую ведьму.
Нет, у нее не появились во рту желтые искривленные клыки, и лицо с румяными щеками не начало покрываться желтизной и глубокими морщинами. Но чувствовалось в Настене уже нечто иное, не от мира сего, которое до поры до времени сидело где-то глубоко внутри, а вот сейчас, медленно, но непрерывно, словно из черного омута, вздымалось, стремясь выйти наружу.
- Он не серебряный? - строго спросила Настена.
- Золотой.
- Тогда пусть. Нагреется чуток, вот и все, - махнула она рукой.
- А был бы серебряный?
- Раскалился бы так, что всю кожу спалил. Стал бы ты клейменый. Да и с ворожбой ничего не вышло, - пояснила она.
- А ты, Нас… - начал было Иоанн и умолк - ее ладонь властно закрыла ему рот.
- Не серчай, государь. То я успеть должна была, чтобы ты меня по имени христианскому не назвал, иначе… - не договорив, она горько усмехнулась. - Теперь уразумел, почему меня люди Сычихой кличут? - И синие глаза ее, потемневшие до фиолета, влажно сверкнули в полутьме, а на дне их, в самой сердцевине зрачка, уже клубилась какая-то страшная и в то же время завораживающая, манящая к себе бездна.
- Уразумел ли? - не произнесла, скорее выдохнула она в лицо Иоанну, и неестественно расширенные зрачки ее глаз еще больше увеличились. Белков практически было уже не видно - только темно-фиолетовая синь-мгла, а в самой середине клубящаяся чернота.
- Уразумел, - выдавил царь. Непослушные губы его еле шевелились.
- Тогда молчи и зри, - жестко произнесла она и, сжав его голову, наклонила ее к самой воде, которая - странное дело - не стояла на месте, а понемногу вращалась.
"Посолонь", - успел машинально отметить Иоанн, но почти тут же ему стало не до того.