- То дело хорошее, - кивнул Воротынский, но тут же, бросив взгляд на своего спутника, поправился: - Одна беда - Левонтий Шушерин в Москве новик, мне товарища бросать не след, - и твердо закончил: - Вместях сюда приехали - вместях и обратно, - и сожалеюще развел руками: - Ты уж прости, Димитрий Федорыч.
Ему и в самом деле было до слез жалко отказываться от такой замечательной оказии, которая сама шла в руку, но Шушерин - тут Воротынский ни на золотник не соврал Иоанну - и впрямь был в Москве всего один раз, не имел в ней ни кола ни двора, да и родни тоже, а потому князь твердо решил не бросать товарища, какие бы выгоды ни сулило общение с Палецким.
- А ты что же мыслишь - у меня столь тесные хоромы, что ежели твой богатырь в них войдет, так они и развалятся? - спросил Дмитрий Федорович, уважительно поглядывая на спутника Воротынского, который и впрямь своей могучей статью напоминал былинного богатыря из дружины легендарного киевского князя Владимира Красное Солнышко. Может, на Илью Муромца он и не тянул - дородства по молодости лет не хватало, а вот с Добрыней Никитичем его сравнить можно было запросто.
Воротынский повеселел.
- Ну что, уважим боярина? - повернулся он к Леонтию.
Тот пожал богатырскими плечами:
- А что ж? Негоже хорошему человеку отказывать, коли от души зазывает.
Проезжая по кривоватым улочкам, Шушерин не переставал искренне дивиться виденному вокруг. Тем временем Дмитрий Федорович вполголоса беседовал с Воротынским.
- Как мыслишь, Владимир Иванович, куда столь резво великий князь подался? - осведомился он для начала.
- Откуда ж мне знать, - равнодушно ответил тот. - Мало ли какие забавы у мальца могут быть.
- У этого они одинаковы, - тяжело вздохнул Палецкий. - Либо по улицам скакать, да нерасторопных прохожих давить, кто увернуться не поспеет, либо - как ты сам ныне зрел - животин мучить, с крыльца их скидывая. Любознательный князь растет. Все ему знать потребно - сдохнет тот же щенок, о землю грянувшись, али нет. А коли жив будет, то что себе переломает и сколь часов опосля того проживет. Это хорошо, что ныне счастливо кончилось - сразу кобелек окочурился, а бывает, что и до самого вечера скулит, да жалобно так, хоть ухи затыкай.
- Стало быть, сейчас он по улицам скакать отправился? - уточнил Воротынский.
- И не просто, - подхватил Дмитрий Федорович. - Думаешь, что тот постреленыш ему нашептал? Да то, что ныне у Константиновских ворот потеха славная учинится.
- Ну, так дело молодое, - рассудительно заметил Владимир Иванович. - Отрок еще. Уж лучше пусть на потехи дивится, нежели… - а договаривать не стал, поостерегся. Да оно и без слов было понятно, что он имел в виду.
- Потеха потехе рознь, - мрачно заметил Палецкий. - Вот тебе самому, князь, доводилось людишек пытать?
- У меня дело служивое. Иной раз, когда татарина в полон возьмешь, а он молчит, то приходится огонек разводить да басурманина поджаривать.
- То по нужде, - возразил Дмитрий Федорович. - Опять же сам ты этим поди не занимаешься.
- На то особые людишки имеются, - подтвердил Воротынский.
- А ты рядом стоишь али как? - продолжал допытываться Палецкий.
- Да на что оно мне? Он, конечно, ворог, но одно дело - в бою саблей с седла его ссадить, а иное…
- Вот! - кивнул Дмитрий Федорович. - А нашему великому князю оное зрелище, вишь ты, в радость великую. Там, у Константиновских ворот, башня стоит страшная. Людишки московские ее так и именуют - Пытошная, а для Иоанна она - Потешная. Частенько он там гостюет, особливо когда на дыбе кого вздергивают. Народец там, конечно, дрянной - тати всякие, мздоимцы и прочие, коих и я не жалею - поделом вору мука. Однако же любоваться таким все едино - не стал бы. Он же будто завороженный стоит - глазенки блестят, ноздри раздуваются. А по слухам, - понизив голос, добавил Палецкий, опасливо оглянувшись по сторонам, - он и сам в той потехе участвует. Сказывают, что не раз уже кнут в руках держал. Да так ловко выучился с ним, что одним ударом лоскуты мяса срезает чуть ли не до кости.
Воротынский даже коня остановил от такого известия.
- Может, брешут людишки? - почти просительно произнес он. - Сам, поди, знаешь, князь, наговорить что хошь можно.
- Может, и так, - охотно согласился тот. - А про животину, кою с крыльца скидывают, тоже брехня голимая, али как?
- То я своими глазами ныне видел, - мотнул головой Воротынский. - Какая ж брехня?
- Вот-вот, - многозначительно поддакнул Палецкий. - А ты не мыслишь, князь, что все его потехи, яко близнята, схожи? Выходит, если одному веришь, то и другое за правду принимать надобно - о том помысли. - И замолчал, давая своему гостю время осмыслить услышанное.
Во второй раз Дмитрий Федорович вернулся к прерванному разговору уже после сытного ужина, когда осоловевшего от чрезмерной дозы выпитого Леонтия Шушерина проворные сенные девки проводили в опочивальню.
- А ты к чему мне обо всем этом сказываешь? - насторожился Воротынский.
- К чему? Да к тому, чтобы ты знал, как я тебе ныне завидую, - с видимым простодушием улыбнулся гостю хозяин терема. - Простор, воля. Знай себе воюй с татаровьем поганым и ни о чем ином заботы не ведай. А тут как ляжешь на перину, так сразу думки поганые в голову лезут. Веришь ли, последний месяц ранее полуночи не засыпал ни разу.
- Так давай махнемся, - предложил с усмешкой Воротынский. - Я в твой терем перейду да в Думу хаживать стану, а ты - в степь. Небось холопов дворовых в избытке имеешь, так что сотню-другую за собой поведешь.
- До первого татарина, - весело засмеялся Палецкий. - Уж больно не свычен я к ратному делу. Опять же тебе, небось, и деревеньки мои подавай, а они у меня все ухоженные - жаль расставаться, да твои необустроенные взамен принимать. Бывал я у тебя как-то, когда в вотчину свою ехал. Недолго, правда, наутро далее уже тронулся, но повидать нестроение успел.
- То не моя вина, Дмитрий Федорович, - помрачнел Воротынский. - У меня ж кто в суседях-то, под Коломной - князь Шуйский, Андрей Михалыч, да монастырь Старолутвинов.
- Это же тот, что святой старец Сергий Радонежский основал? - прищурился Палецкий. - Близ устья Москва-реки.
- Он самый, - со вздохом подтвердил Владимир Иванович. - Старец Сергий, конечно, святой человек был, кто спорит, да у нынешних старцев той святости что-то не видать. Не о молитве мыслят - о доходах одних. Как бы рожь повыгоднее продать, да иное что, да землицы побольше урвать, да людишек на ней поселить. А где их взять, людишек-то? На деревьях, чай, не растут, из земли, яко репу, не вытянуть. Вот и крадут у соседей. За один прошлый год токмо их тиуны свозом у меня двенадцать семей забрали.
- Своз - не кража, - глубокомысленно заметил Дмитрий Федорович. - Тут они в своем праве.
- А мне от того легче? - резонно ответил Воротынский. - Вот и получается, что землицы изрядно, а работать на ней некому. Под той же Коломной я чуть ли не первейший буду, аж полтыщи четей за мной числится, а пашни из нее и сотни не наберется, остальное же перелогом да лесом поросло.
- Мда-а, - сочувственно протянул Палецкий. - Радости тут и впрямь мало. Зато, как я слыхал, батюшка нынешнего великого князя сам к тебе в гости захаживал. Стало быть, ты в чести был.
- Был да сплыл, - хмуро отозвался Воротынский. - Да и не ко мне Василий Иоаннович заезжал, а к отцу моему, да и то мимоходом останавливался, не более.
- Однако ж наследить успел, - лукаво улыбнулся Дмитрий Федорович. - Не иначе как свою мужескую стать испытывал, когда у него и с новой жонкой дела с наследником не заладились. Ты как там, в своих деревнях, схожих с Василием Иоанновичем смердов не встречал?
- О пустом речешь, князь, - озлился Воротынский. - Откуда ж я это могу знать, когда я в ту пору видел великого князи час малый, не более. Опять же случилось это последний раз, погоди, погоди, ну точно, в лето 7037-е. А теперь сочти, сколь времени с тех пор минуло! И ты мыслишь, что спустя полтора десятка лет мне больше нечего делать, как вызнавать - кто от кого и когда родился?!
- Ну-ну. Что-то ты раскипятился не на шутку, - примирительно похлопал его по плечу хозяин терема. - Я ж так просто, для разговору, не более, а ты вона, разошелся.
Больше он и впрямь об этом не заговаривал, продолжал вести себя все так же дружелюбно, а на следующий день перед расставанием посоветовал в Думу со своим делом больше не обращаться, поскольку Шуйские после неожиданной казни Андрея Михайловича сидят тише воды и ниже травы, а потому им не до убиенных холопов покойного родича - самим бы уцелеть.
Супруге же Воротынского он передал знатные, тонкой работы колты, стоившие даже при беглом взгляде никак не меньше нескольких десятков рублей, чем немало удивил своего гостя. Кроме того, он преподнес в подарок самому Воротынскому отличную саблю хорошего закала и до того гибкую, что она не ломалась, даже когда Палецкий, довольно улыбаясь, попросил Леонтия Шушерина - у самого силенок не хватало - согнуть ее так, чтобы острие клинка поцеловалось с камнем на узорчатой рукояти.
Ну, это еще все можно было хоть как-то объяснить - все ж таки и впрямь родня, хоть и дальняя, да и то по матерям. А вот точно такая же сабля, разве что с более бедной инкрустацией на рукояти, которой Дмитрий Федорович одарил Леонтия, и вовсе не лезла ни в какие ворота.
Сразу стало понятно: боярину от Воротынского что-то нужно, и теперь оставалось гадать - чем именно придется расплачиваться за столь дорогие подарки. Поэтому обратно к себе под Коломну Владимир Иванович возвращался задумчивый, в отличие от своего довольного спутника, радовавшегося как ребенок. Князь же продолжал ломать голову: что именно попросит взамен Палецкий? Что и когда. Однако ничего путного на ум так и не пришло, и потом так и забылось. Вспоминалось изредка, да и то лишь в связи с обещанием в будущее лето непременно навестить Дмитрия Федоровича.
Но сдержать его князь Воротынский так и не смог - помешали обстоятельства, а точнее - разболевшаяся старая рана, полученная в стычке с передовым отрядом крымских татар и теперь внезапно открывшаяся. Спустя время он засобирался было в Москву, но поездку вновь пришлось отложить - тяжело заболела супруга. Куда уж тут по гостям кататься. Бабки-ворожейки не помогли, равно как и даденный им самим обет непременно отправиться на богомолье в Старолутвинский монастырь и внести хороший вклад Параскеве-Пятнице.
Княгиня медленно угасала и, не дотянув трех дней до Пасхи, так же тихо, как и жила, в строгий четверг отдала богу душу, оставив Владимиру Ивановичу дочку и сына.
Между тем, очевидно следуя поговорке, что если гора не идет к Магомету, то он сам идет к ней, хотя и навряд князь Палецкий слыхал об этой поговорке басурман, Дмитрий Федорович спустя два года после их встречи в Москве сам пожаловал в гости к Воротынскому…
Глава 3
Месть
Правда, еще до этого с Владимиром Ивановичем приключилась беда. Все началось с того, что еще весной разнесся слух, будто крымский хан готовится идти к южным пределам Руси. Слух казался достаточно правдоподобным, а если учесть то обстоятельство, что всего за несколько месяцев до этого, сразу после окончания жатвы на полях, державу Иоанна посетил сын хана Иминь, безнаказанно похозяйничавший в Одоевском и Белевском уездах, то есть совсем рядом с вотчинами самого Воротынского, то не поверить ему было нельзя, ибо - чревато.
К тому же если бы это известие привезли сакмагоны с Новгорода-Северского - одно. Тут можно было бы и усомниться, поскольку службу они несли худо. Иной раз могли прозевать подлинное нашествие, а иной - сказануть о таком, чего на самом деле нет. Эти - рязанские, прибыли с Ряжска и Михайлова. Им - вера была.
Собранное многотысячное войско встало станом близ Коломны в ожидании неприятеля, а вскоре, сразу после богомолья, из Угрешского монастыря святого Николая туда прибыл и юный великий князь. По своему обыкновению, командовать воинской ратью он не собирался - просто прослышал, что в местах близ Коломны можно славно поохотиться, и не только на зверье, вот и прикатил.
В тот день какое-то предчувствие с самого утра не давало покоя Владимиру Ивановичу. Что-то недоброе густо разлилось в воздухе, и было неясно только одно - откуда именно грядет беда. Однако шел час за часом, но так ничего и не происходило, только ближе к полудню отчего-то стало колоть в сердце, но тоже вскорости отпустило.
А уж к вечеру, когда стало смеркаться, прибежали перепуганные дворовые девки, с которыми рано поутру пошла в лес по грибы да по ягоды дочка князя - пятнадцатилетняя Евпраксеюшка. Пошла, да не вернулась. Лишь через час Владимиру Ивановичу удалось вытянуть, вытащить, вытрясти из бестолковых баб, что же приключилось с ними в лесу.
Оказывается, налетели на них какие-то нарядно одетые всадники. Некоторое время они молча разглядывали их, не говоря ни слова, после чего совсем еще молоденький юноша с ястребиным носом, властно указав на княжну, заявил: "Эту хочу. Прочие - ваши". Та попыталась бежать, но ее тут же перехватили, грубо ухватив за выскочившую из-под плата девичью косу, что само по себе уже оскорбление, перекинули через седло и бросились ловить остальных, которые мигом кинулись врассыпную, сообразив, что дело худо. Больше ничего от них Воротынскому добиться не удалось.
Спустя время он сообразил, наконец, пересчитать вернувшихся из леса и выяснил, что вместе с дочерью не вернулось еще трое. Прихватив с собой двух холопов из числа тех, кто поздоровее прочих, он ринулся на поиски, но так никого и не нашел - мрачный ночной лес умел надежно хранить свои тайны.
Лишь к утру он сумел выбраться из чащобы, а едва подъехал к околице своей Калиновки, как заслышал истошные крики и горестный бабий вой. Прибитое к камышам, бездыханное тело Евпраксии обнаружила старая Прасковья, пошедшая чуть свет по воду в Коломенку.
Пока дочь обмывали и готовили для нее домовину, князь мучительно размышлял: "Каким образом его любимая дочка, с раннего детства научившаяся плавать, ухитрилась утонуть в мелкой Коломенке?" Почему-то найти ответ на этот вопрос ему казалось особенно важным. Уже к вечеру разгадка пришла на ум: "Да потому, что она очень сильно хотела умереть".
Однако легче ему от этого не стало, скорее напротив - в душе образовалась тягучая пустота, которую ничем нельзя было заполнить или уж, на худой конец, залить, пускай на время, хотя последнее средство он и пытался применить, осушив один за другим несколько жбанов крепкого пятилетнего меда.
Не принесли облегчения и вторые сутки, когда он, удивляясь собственному сдержанному тону, опросил тех трех, схваченных вместе с княжной девок, вернувшихся после полудня в разодранных сарафанах в деревню. Опрашивал долго и упорно, вытаскивая из них мельчайшие подробности, хотя при этом и сам удивлялся - зачем они ему?
Лишь к полудню ему стала ясна картина происшедшего. Забавлялись с холопками молодые боярские дети из числа приближенных к великому князю. Был там и сам Иоанн. Поначалу девок не трогали, даже не пытались полапать. Вместо того потребовали, чтобы они вместе с ними приняли участие в… похоронах. Дескать, плакальщиц у нас ни одной нет - сами видите, что стан ратный, негде баб сыскать, а покойника проводить надобно честь по чести. Вот потому-то мы вас из лесу и выдернули.
На самом-то деле это была какая-то необычная игра, но поняли это девки гораздо позднее. Суть игры заключалась в том, что притворившегося умершим одного из сверстников Иоанна обряжали в саван и клали в гроб, поставив его посреди избы. На глаза "покойника" надевали плотную повязку, объясняя это тем, что стрелы в бою попали ему в оба глаза, а потому их и закрыли.
Слушая девичьи плачи и причитания, "мертвец" должен был выбрать самую красивую из плакальщиц, а в знак того, что он выбрал именно эту - поцеловать ее сам. Для остальных тоже наступало веселье - разве не смешно наблюдать за перепуганными вопленицами.
Поначалу для этой игры брали баб и девок из сел и деревень, которые находились под боком. Однако вскоре слух об этой забаве стал известен, а потому в поисках не слышавших о ней приходилось забредать подальше.
Какое в том удовольствие для играющих, Воротынский так и не понял - уж очень вся эта затея припахивала чем-то богомерзким. Не водилось такого ранее на Руси, чтобы играли в похороны. И пусть покойник на самом деле был вовсе не покойником, а все одно.
Девкам показалось странным уже одно то, что заупокойную молитву собравшиеся подле домовины заменили отборной бранью, состязаясь, кто завернет похлеще да позабористее. Но им тут же пояснили, что такова последняя воля усопшего, которую тот даже записал в своей духовной, а последняя воля, известное дело - свята. Какое бы чудное повеление ушедший из жизни ни отдал - все одно выполни, а нет - сам придет спросить, почто ослушались да содеяли инако.
Они и девок к тому пытались привлечь, но те наотрез отказались. Пускай то последняя воля усопшего, а все едино - грех. К тому же он это друзьям заповедал, вот пусть они и бранятся. Но успокоились, особенно после того, как им сказали, что усопший в своей духовной, наряду с таким чудным повелением, указал и еще одно - каждой плакальщице, коя станет у его гроба надрываться, по медовому прянику, да еще по алтыну денег. Той же, что будет надрываться и голосить у домовины пуще прочих, - цельную гривну. Алтын в своей жизни некоторые видали, а вот гривны не доводилось никому. Получалось, есть для чего расстараться.