– Немудреное дело, – хмыкнул старец. – Они почитай все в лаптях. Даже под зиму. Деньжат совсем нет. Ободрал их Роман, как липку. Да еще и пришлых на завод нанял. Тут больше никого таких голоштанных нет. Все в валенках.
Бенкендорф должен был признать, что видел и у Дуниной, и у изюмского предводителя справно обутых людей. А что до холопов Ольховского, те и вовсе в сапогах. Картина страшного злодейства стала вырисовываться в его голове.
Тела отходников уже грузили на сани. Полицейские собирались ехать.
Шурка отошел с бывшим управляющим в сторону.
– Вы тут ни в чем не нуждаетесь? – с сомнением спросил он.
– Нуждаюсь, – отрезал Иван Галактионович. – В душевном успокоении. Когда на ней женишься?
Генерал был поражен прозорливостью собеседника.
– Мне-то хорошо, – продолжал тот. – Всегда мечтал скончать жизнь в затворе. А барыня моя? Сирота безответная. Родню ее видал?
Александр Христофорович должен был признать, что родня ему не шибко понравилась.
– То-то, – восторжествовал старец. – Увози, пока не поздно.
Авентюра пятая. "Андоррская волшебница"
Мой лагерь походил на воровской притон; он был переполнен крестьянами, вооруженными самым разнообразным оружием, отбитым у неприятеля. Каски, кирасы, кивера и даже мундиры разных родов войск и наций представляли странное соединение с бородами и крестьянской одеждой. Множество людей, занимавшихся темными делами, являлись беспрерывно торговать добычу. Постоянно встречались солдаты, офицеры, женщины и дети всех народов, соединившихся против нас… Было до крайности трудно спасать жизнь пленных – страшась жестокости крестьян, они являлись толпами и отдавались под покровительство какого-нибудь казака. Часто было невозможно избавить их от ярости крестьян, побуждаемых к мщению обращением в пепел их хижин и осквернением их церквей. Особенною жестокостью в этих ужасных сценах была необходимость делать вид, что их одобряешь, и хвалить то, что заставляло подыматься волосы дыбом.
А.Х. Бенкендорф. "Записки"
Сентябрь 1812 года. Расположение русских войск.
Вечером или пить медовуху, или играть в карты. Третьего не дано. Уже неделю читать нечего. На столе лежали "Адрес-календарь" позапрошлого года, "Армида и Танкред, поучительная повесть из рыцарских времен", "Андоррская волшебница, или Как быть, встретив чаровницу и не имев силы сопротивляться?" Шурка сроду не сопротивлялся. Где смысл? Автор уверял, что в объятиях ненасытных красавиц душа чахнет и преисполняется скорбей.
Отчасти да. Но лучше чувствовать, что жив. Хотя с каждым разом мозоль на сердце приходится расковыривать булавкой, чтобы оттуда сочилась сукровица.
Александр Христофорович захлопнул книгу на первой же гравюре, которая изображала величественную библейскую колдунью с посохом в повелительно поднятой руке и с застывшими у ее ног змеями. В горбоносом лице и черных локонах, небрежно схваченных повязкой, полковнику чудилось что-то знакомое. Любая брюнетка с фигурой античной богини и царственной поступью напоминала ему о потерянном рае. Пора забыть. Нейдет.
Вот неприятная сторона отдыха. В голову лезут мысли. И все, как одна, дурные. Хочешь не думать об армии – думай о себе. Тоже ничего хорошего. Летучий корпус стоял, а вернее, гнулся полумесяцем то в одну, то в другую сторону у Чашникова. Авангард ощущал себя кромкой, кровавой бахромой раненого чудовища, которой то ощупывало и осязало врага.
Все занятие Бенкендорфа состояло в патрулировании окрестностей. Вечером он выезжал осмотреть лагерь. Иногда Бог дарил развлечение. Раз остановил казаков, толкавших перед собой тупыми концами пик дюжину оборванных субъектов: кто-то держал скрипку, кто-то барабан, а один, как цирковой змеей, обернулся медной трубой.
– Вы кто? – Бенкендорф повторил вопрос сначала по-французски, затем по-итальянски, думая, что музыканты должны знать язык Вивальди. Но те, паче чаяния, говорили по-немецки. Это была музыкальная труппа барона Фитингофа, перед войной привезенная им из Риги и бессовестно брошенная в Москве. Несчастные играли за хлеб, потом во французском театре на Арбате, а когда тот сгорел, побежали из города. И вот. Захвачены казаками. Стоят перед соотечественником.
– Я их забираю. Зачем вам скрипки?
– А барабан бы сгодился, – ворчливо бросил Иловайский. – На что они вам?
– Так, – Шурка и сам не знал. Просто жалко. Он пристроил музыкантов играть за кушанье, создавая "столовую гармонию" при офицерских биваках.
16-го был подписан указ о производстве Бенкендорфа в генерал-майоры. Бумагу доставили 21-го вечером, и тогда же обмывали новые эполеты при звуках оркестра Фитингофа и казачьих балалаечников.
Сегодня уже на выезде к аванпостам Александр Христофорович увидел кучу крестьян, решивших от нечего делать повесить пленного на облюбованном дубу. Шурка уже очень редко вмешивался в дела мужиков. Чувство сострадания к пленным посещало его все необязательнее.
– Ваше имя?
– Подполковник Лафарг.
Конный гренадер. Где ж твоя лошадь?
– Развяжите его.
Почему этот? Почему не тот, которого мужички замучили вчера или третьего дня? Пока новая колонна неприятелей набиралась, чтобы ее отогнали в тыл, крестьяне, потеряв все, считали себя вправе выместить гнев. Генерал-майор сделал им знак остановиться. Попытки взывать к совести или указывать на Бога не возымели бы действия. Поэтому Александр Христофорович объяснил просто.
– Скоро уйдет партия. Мы обещали триста человек. А вы половину перевешаете. Нас назовут хвастунами и не дадут больше оружия.
Вот это было понятно. Не получишь оружия – не сможешь нападать на отряды мародеров и с полным правом забирать у них награбленное. Пройдя через хищные руки неприятеля, оно как бы отмывалось от греха и переходило к новым хозяевам по праву. Командир авангарда уже знал, у кого какие предпочтения. Крестьяне забирали скот, у них же и похищенный, и низкорослых беспородных лошаденок – пахать пригодятся. Брали крепкую одежду, сапоги, топоры, ножи, все железное. Могли поинтересоваться дешевыми побрякушками для жен, лентами, платками. Злато-серебро – ни-ни. Казаки, напротив, выбирали коней подороже и меняли все на золотые безделушки, которые зашивали в седельные сумки.
Угроза лишиться благоволения командования была для всех чувствительна. И потому француза отпустили. Тот рухнул под дерево и первые две минуты пытался стянуть с шеи веревку. Глаза у него пучились, рот кривился, лицо наливалось кровью.
– Уроды, ей-богу! – Бенкендорф спрыгнул с лошади и саблей разрезал петлю. – Не дергайтесь. Шея не казенная.
– Ваше высокопревосходительство, умоляю о снисхождении!
Вот поэтому их и надо вешать: меньше хлопот.
– Ваши казаки схватили меня вчера и забрали все из карманов. Трофеи есть трофеи, – заторопился пленный. – Но среди взятого были кольцо и письма моей возлюбленной.
Дама. Интересно. Скука начала развеиваться.
– Вы как благородный человек не откажите мне. Ведь вы понимаете, что такое подарок женщины.
Генерал-майор приказал Лафаргу следовать за собой. В избе послал Шлему за Иловайским.
– Твои ребята пошустрили. Никто не в претензиях. Но кольцо пусть отдадут. И письма. На что вам бумажки по-французски?
– Их давно уж выбросили.
– Ну, поспрошай.
Принесли. Нехотя, конечно. Особенно кольцо. Ссылались, что сочли письма шифровками и хотели доставить в штаб. Вот была бы умора штабным читать излияния какой-то Сусанны д’Эстре.
– Я ваш должник навеки.
У него таких долгов… И все неоплаченные.
– Расскажите мне честно о положении в Москве. С вас уже сняли показания. Исправьте все, что сказали ложно.
Француз насупился. Потом взял перо. Поколебался и склонился над собственным допросным листом. Уменьшилось число пушек, оказались вычеркнуты почти все лошади и очень резко сократилась численность.
– Вы издеваетесь?
– Ничуть.
Бенкендорф почесал нос.
– Как вам удается с такой скоростью дохнуть?
Лафарг вскипел.
– А как вам удается вести войну, не соприкасаясь с противником?
Раньше Александр Христофорович тоже бы взбесился. Теперь нет.
– Как видите, мы стоим.
– Вы стоите! – Лафарг не нашел слов. – Выпустили на нас поселян с дубинами! Это бесчестная, неправильная война!
Забавный малый.
Шурка откинулся на стуле и скрестил кончики пальцев.
– Вы врываетесь в их дома, оскверняете церкви, насилуете женщин и хотите, чтобы они не нападали на вас? Кто начал войну не по правилам?
– Мы по правилам заняли вашу столицу. Вы должны признать себя побежденными и сложить оружие.
– Херушки.
Отличное словцо. Шурка позаимствовал его у Потапыча.
– Что-что? – Разговор шел по-французски, и последней реплики пленный не понял.
– Мне только что в голову пришла блестящая идея, – отозвался Бенкендорф. – Мы почти одного роста. Многие из ваших отощали, и никто не удивится, что форма на мне висит…
* * *
Конечно, он не поехал один. Увязались Серж и Лев Нарышкин. Куда без них? Последний пришел вместе с Изюмским гусарским полком, где служил ротмистром. Шурка знал его еще по Петербургу – двоюродный брат Воронцова – почти родственник. Отточенные, изящнейшие манеры – детство провел в камер-пажах. Потом изросся и стал, как все Нарышкины, походить на грузина, особенно когда отпустил усы.
– Съездим "за границу", – ржал он. Так в войсках уже именовали Москву, занятую неприятелем.
Прошерстили пленных. Подобрали мундиры. Очень придирчиво осмотрели друг друга. Собирались, как на гуляние.
– Возьмите меня, – ныл Шлема. – В Москве много наших. Я больше узнаю.
– Только переоденься в свое. Ну в чем пришел. В черное.
Парень мигом явился в сюртучке и ермолке. Но волосы уже были по-казачьи пострижены в круг.
– Будем надеяться, французы не знают наших причесок.
Так и поехали. На трофейных, очень хороших лошадях. Шлеме, правда, выдали крестьянскую кобылу с хвостом-веником. А то выходило неправдоподобно.
Город еще горел. Не так сильно, как в предшествующие дни, но на окраинах, где оставались дома, пищу для огня можно было сыскать.
Страшный ветер, о котором беглецы рассказывали невероятные вещи: де, сдул принца Невшательского и маршала Дюрока прямо с балкона в пламя – затих, но временами являл такие порывы, что верилось и в огненные аллеи, и в прожженные углями подметки французских сапог, и в ослепление от пепла. Смерчи из пыли и искр зарождались неизвестно где и тут же оседали, чтобы в следующую минуту взметнуться буквально из-под ног.
Форма подполковника гвардейских гренадер давала известную защиту. Патрули не цеплялись. Остзейская внешность не позволяла придраться – мало ли теперь при Бонапарте немцев? Рядом ехали черный, как таракан, Нарышкин и Серж – тоже вроде бы ничего русского.
Лев беспечно поглядывал по сторонам. Ни пустое – шаром покати – Дорогомилово, ни бреши сгоревших домов не могли его смутить. А вот впечатлительный Бюхна чернел лицом. За ним стоило следить, а то он чуть с лошади не падал от потрясения.
– Оправься, – Шурка дернул друга за рукав. – Взбодрись. Мы не реветь приехали.
Кто как.
Ориентироваться на улицах было сложно. Целые кварталы громоздились грудами горелых бревен. Только остовы церквей на перекрестках служили путевыми знаками. Но и их еще предстояло узнать.
– Ой, вей! – возопил вдруг Шлема. – Готени, Готени!
Он увидел пепелище синагоги, по которому бродил мужик в круглой лисьей шапке и сапогах с обрезанными голенищами.
– Ребе, что здесь случилось? – мальчишка спрыгнул с лошади и подбежал к несчастному. Они быстро заговорили, и тот, в шапке, только воздевал руки выше головы.
Оказалось, евреи снесли в синагогу все ценное, а она погорела.
– Кто же поджигал? Спроси, – допытывался Бенкендорф.
– Бог знает, – перевел Шлема. – Были и наши. Прямо с факелами бродили. И мародеры. Войдут в дома, зажгут свечи, потом бросят. Готени! Готени!
Раввин повел их на пустырь. При виде полностью выгоревшего квартала Шлема чуть не лишился чувств.
– Все?
– Нет, многие попрятались по подвалам. Но кто? Где?
Пришлось уйти. Никаких сведений тронувшийся мозгами ребе дать не мог. Он только трусил сбоку от лошадей господ офицеров и по-немецки ныл, а нет ли у них чего на обмен. Какой обмен? Что и на что тебе менять, папаша? Было видно: несчастный тарабанит привычные слова, сам не понимая их смысла. Шлема остался с ним, обещая нагнать спутников.
Тех ждало новое зрелище. На перекресте молодая баба в крестьянском платке опознала труп заколотого штыком детины. Рядом с ним лежали вилы. Последние гримасы сопротивления. Найдя его, жена даже не стала выть – села в паль, положила голову мужа себе на колени, гладила по волосам, что-то шептала.
Французский лейтенант из ближайшей караулки попытался ее прогнать. Она не пошла. Твердила о трех днях, когда душа убитого будет с телом. Эта душераздирающая сцена подействовала на Шурку. Но еще больше на Волконского. Тот уронил руку на эфес сабли и намеревался спрыгнуть с лошади.
– И зачем? – осведомился друг.
Князь вспыхнул.
– Выдашь себя и погубишь нас. Проезжаем.
Не тут-то было. Баба все-таки позволила увести себя в караулку. А Бюхна решил изобразить рыцаря. Других людей следует посылать! Привычных. Спокойных.
Правду сказать, французский лейтенант не хотел ничего дурного. Просто пожалел дуру. Налил ей водки. Она хлопнула и стопку, и две, и три. Сколько было. И как подкошенная упала на диван.
Тут ее и обступили остальные караульные. Не потому что имели злодейский план сначала подпоить. Но не отпускать же. Особенно теперь, когда водка потрачена.
Вошедший в караулку уланский полковник, а именно им предстал Серж, попытался одернуть рядовых. Ему резонно указали на право победителей.
– Здесь вообще никого нет. Должны же мы хоть одну…
Шурка пресек разговоры. В комнате с низкими сводами было человек пять, не готовых к обороне. Стрелять не следовало, а переколоть – пожалуйста.
В последний момент баба проснулась и, увидев, что происходит с ней и вокруг нее, сама потянулась к клинку.
– Дети есть? – спросил Серж по-русски.
Дура помотала головой и, прежде чем князь успел отдернуть руку, горлом надвинулась на саблю. На ее глупом пьяном лице застыло выражение детского удовольствия.
– Пошли, защитник, – Бенкендорф выволок заплетавшегося ногами Бюхну из караулки.
– Вы сдурели? – опешил Лев. – А если за нами пошлют погоню?
– Не пошлют, – огрызнулся Шурка. – Решат, что передрались из-за бабы. – Он уже очень жалел, что взял с собой Волконского. Слабоват в коленках. Да и потрясение не из малых.
Но князь оправился. Взял себя в руки и уже на следующей улице попросил у товарищей прощения за неуместную горячность.
Они выезжали к губернаторскому дворцу. Ростопчинский дом вовсе не горел. Напротив него на небольшой площади шла бойкая торговля. Солдаты уже пошарили в "боярских" погребах и вместе с припасами выволокли одежду. Калмыцкие шапки соседствовали с татарскими халатами и персидскими серебряными наборными поясами. Из рук в руги переходили старинные сабли в золотых ножнах, усыпанных бирюзой, охотничьи и дуэльные пистолеты с жемчужной отделкой. Имелись давно вышедшие из моды дедовские треуголки с перьями, шитые галунами камзолы, граненые шпаги в алмазах.
Поначалу Бенкендорф удивился сведениям об отсутствии еды. Но, присмотревшись, понял. Грудами лежали большие рыбины – по запаху уже тухлые, ведь свежих никто не ловил. Валялись окорока, засиженные мухами. Пропавшая фруктовая пастила, халва. Все портилось под сентябрьским солнцем. Никто не думал убирать объедки, кости, корки, оберточную бумагу. В первые дни только выпущенные Ростопчиным каторжники были пьяны. Теперь солдатня поголовно являлась под хмельком, а то и вдрызг – ликеры и вина обнаруживались в каждом доме – и отказывалась исполнять приказы.
Внимание друзей привлекла группка фузилеров, пытавшихся попасть на площадь, преодолев выгоревший пустырь. Ветер закручивал на пепелище снопы искр и горячего пепла. Раскаленные листы кровельного железа мешали служивым идти. Французы решили преодолеть опасное место вприпрыжку. Один из них пустился вперед, но шагов через десять упал, зацепившись за что-то ногой. Его подняли и попытались увести. Но бедняга почти окривел от пепла.
– Глаза! Мои глаза! – орал он. – Воды!
Никто не мог ему помочь.
– Воды у тебя в теле достаточно! – крикнул по-французски Лев Нарышкин. – Помочись на платок. А то ослепнешь!
Солдат осознал правоту услышанного. Спустил штаны и мигом испакостил какую-то тряпицу, которая нашлась у него в кармане. Потом протер глаза и со счастливой бранью прозрел.
Наши лазутчики решили не смотреть дальше приключения фузилеров и тронулась. По дороге им попадались изящные дрожки, за неимением лошадей запряженные городскими обывателями, схваченными прямо на улице. К чести французов, они не катались на жителях верхом. В повозках лежало всякого рода добро и припасы, которые выгребались из немногих оставшихся домов.
Друзья провели в городе полдня. Видели издалека, как с Ивана Великого пытаются снять крест, и у одного спрошенного офицера узнали, что его, как и золотых орлов с башен Кремля, приказано везти в Париж в качестве трофеев. Однако крест покачнулся и полетел вниз, увлекая с собой державшихся за позолоченные цепи верхолазов.
– Видать, не хочет в Париж, – с издевкой бросил Лев. – А зря! Роскошный город!
Главное, что удалось узнать: французы вкатывают на кремлевские башни пушки и гаубицы. Насчитали до тридцати. Вокруг старых крепостных стен расчищали пространство. Копошились рабочие команды разных полков. Копали землю, перетаскивали бревна, взрывали прежние фундаменты. Судя по тому, что французы использовали на этих работах только своих солдат, не подпуская схваченных горожан, дело считали секретным.
– Он что обороняться здесь вздумал? – в недоумении спросил Серж о Бонапарте.
– Хочет показать нам, вахлакам, как нужно не сдавать крепость, – хмыкнул Шурка. – Поехали.
Генерал уже вынес убеждение, что кое-какие запасы в городе имеются. Но не для всех. Солдатня на брустверах, например, распивала вино. Маркитантки разносили куски колотого сахара. Хлеба не было видно. Из мяса только конина. Даже на подступах к Кремлю валялись павшие лошади. Их желтые большие зубы были страшно оскалены. Языки отсутствовали, пахи вырезаны. Стало быть, этим и питаются.