Ольховский не проявил ни малейших возражений. Он ехал со связанными руками, управляя лошадью только пятками. Холопы не следовали за ним, видимо, получив приказ остаться дома.
Странное поведение барина поставило бы в тупик кого угодно.
Александр Христофорович поискал глазами впереди госпожу Бибикову. Но та, избавившись от заводных лошадей, поскакала к усадьбе и уже опередила отряд. Она же и оповестила обитателей Водолаг о приближении всадников.
На мигом заполнившийся челядью двор перед домом участники погони въехали победителями. Они везли сдавшегося головой Ольховского. Спасенных гостей. И чувствовали себя как никогда празднично. Мария Дмитриевна тревожно взирала с крыльца.
– Ну что, Савва? – вопросила она. – Где твои хлопы? Где ружья?
Злодей не ответил, только потупился.
За спиной хозяйки топтался Роман Романович, не участвовавший в погоне. За братом, а не пошел! Дрянь человек.
– Его надо запереть в подвале, а потом везти в Харьков, – бросил с седла Бенкендорф, указывая на живой трофей. Он привычно распоряжался, словно был у себя в бригаде.
Дунина дернула подбородком.
– Нет уж, господин хороший. Мюнстера мы вызовем сюда. Пусть везет находника в Уголовную палату. А с вами нам многое обсудить придется.
Шурка спиной ощутил холодок. Его норовили поставить на место. Добро.
Тем временем предводительша с воплем ринулась к мужу. Николай Романович грузно сполз с седла, обхватил свою необъятную половину и радостно тряхнул: еще поживем!
Катерина тоже висла на женихе. Эти двое за одну поездку в Водолаги сблизились больше, чем за все время прежнего знакомства.
Глядя на них, Елизавета Андреевна, уже успевшая отвести лошадь в конюшню, тоже вышла из-за спин собравшихся. С минуту она колебалась, а потом храбро шагнула к Александру Христофоровичу, обняла и поцеловала его, как сделала бы жена.
Ну и он лицом в грязь не ударил. Обнял свое кровное. Подхватил рукой подбежавших девчонок, точно загреб котят с соломы. И понес в дом.
У Романа Романовича язык отнялся от такой наглости. Он воззрился на Дунину. Та, осердясь, отмахнула рукой: мол, разберусь я. И тоже пошла с улицы.
* * *
Катя и Олёнка были слишком малы, чтобы не спать после обеда. Но сегодняшние приключения не располагали к спокойствию.
– Я думаю, он и есть наш папка, – сообщила Би-би, старательно подпихивая вокруг сестры одеяло. – У них с мамой до войны были куры. – Она знала, что так говорят, когда хотят выразиться прилично, почти по-французски. – Но мама уже была замужем. Теперь он приехал нас забрать. А бабушка против.
Олёнка пошмыгала носом. Ей бы понравилось, если бы ее забрали. Но она решительно не понимала, как совместное владение курятником может привести к появлению детей?
Тем временем их мать стояла перед Марией Дмитриевной и с заметным безучастием слушала поток обличений. Ей нечего было сказать, нечего возразить. Однако у любого послушания есть границы. Эти границы были нарушены Елизаветой Андреевной самым бесстыдным образом.
Что уж ее так впечатлило? Тесто? Прорубь?
– Да ты понимаешь ли, под какой монастырь нас подвела? – наконец не выдержала Дунина. – Чьи хлеб-соль вы три года едите?
Ноздри вдовы затрепетали от негодования.
– Не так уж мы вас объели! В вашем доме свиньям больше выкидывают!
– Да не о том речь, – Мария Дмитриевна с досадой махнула рукой. – Это твой дом, такой же как моих дочек. Ты сама себя в черном теле держишь! Горда больно!
Елизавета Андреевна вскинула голову. Ей солоно пришлось не потому, что попрекали куском, а потому что чужой кусок не лез в горло. И чем щедрее были родные, тем невыносимее становилось существование вдовы. Ибо им, от хорошей жизни, доброта ничего не стоила. А для нее подачки составляли единственное средство к существованию.
Поэтому перспектива брака с Романом Романовичем была принята госпожой Бибиковой спокойно и даже радостно. Она и не рассчитывала на подобный куш! А что жених разменял шестой десяток, так не юнкерами едиными…
Теперь Елизавета Андреевна удивлялась подлости собственных мыслей. Ее даже не слишком беспокоило, что господин Шидловский думает об Олёнке. Она сама стыдилась собственного ребенка. Считала подраночком, блаженненькой, юродивой.
А вот он не посчитал. И в ней – сухой, эгоистичной, расчетливой – увидел сердцевину. Живую жилу.
Ведь вдова пришла к нему в первый раз не для того, чтобы остаться. А чтобы хищно взять свое, упущенное. Ибо с Романом Романовичем ничего, кроме искусанных от досады губ, не предвиделось.
– Ты своими руками ломаешь счастье, – укоризненно покачала головой тетка. – Кто он есть? Шаматон. Перекати-поле. Нищий.
Елизавета Андреевна кивнула. Ничто не говорило в пользу Бенкендорфа. Кроме радостного колотья в груди.
– Ты обязана мне беспрекословным повиновением. – Дунина чувствовала, что ее слова проваливаются в пустоту. – Ты еще наплачешься!
О да! Наплачется! Но от этого сейчас становилось только веселее.
– У меня найдется способ вывести его на чистую воду! – наконец сказала тетка. – Я напишу вдовствующей императрице. Имею право как фрейлина.
* * *
Единственное, чего Шурка не умел, это завоевывать пространство. Если случалось спать на бивуаке всем вповалку, он неизменно оказывался на краю и скатывался с лапника. Воронцов, тот всегда охранял свой периметр, вписав в него и друга. Но самого Бенкендорфа запросто оттирали.
Еще хуже в спальнях. Громадное одеяло как-то само наматывалось на прекрасную даму. А ее кавалер просыпался от холода и обнаруживал себя выпихнутым из гнезда.
Тем более неожиданным было ощущение всеобъемлющего тепла. Елизавета Андреевна оказалась способна и во сне машинально втягивать его под покрывало – ни на секунду не открывая глаз, но безошибочно определяя, как далеко откатился возлюбленный.
Очень ценное качество! Доселе не встречавшееся.
В конце концов ей надоело, и она пожертвовала сердечному другу всю стеганую атласную ширь, а сама преспокойно накрылась его шинелью, благо та висела в шкафу. Мигом согрелась и засопела, подложив ладонь под щеку.
Так он ее и обнаружил. Умилился. Осторожно встал, накинул на плечи сюртук, висевший на стуле. Сел за стол. Стараясь не стучать, открыл ларчик для письменных принадлежностей. Достал лист бумаги и свинцовый карандаш. Задумался и начал писать цифры в столбик. Бросал, прикидывал в уме, зачеркивал, рисовал новые. Проводил стрелочки между столбцами.
Наконец, посчитал работу сносной и, вооружившись бумажкой, присел на край кровати, возле Елизаветы Андреевны. Ее жалко было будить. Но Бенкендорф чувствовал, что больше ждать не может.
– Нам надо поговорить. – Ее рука оставалась вялой. – Душа моя, вопрос серьезный.
Женщина встрепенулась. Вообразила, что ей сейчас станут делать предложение. Протерла глаза, села и как-то воровато натянула его шинель до подбородка.
Шурка всучил ей бумагу. Вздохнул, как перед полыньей. Мысленно перекрестился.
– Вы должны знать, каковы бы ни были мои личные средства, место командира дивизии дает солидное содержание. Ни вы, ни девочки ни в чем не будете нуждаться. Хотя… Версалей не обещаю. – Он потер лоб. Все-таки трудно рисовать женщине перспективы замужества. – Поверьте, я не мотаю…
Мотал, конечно. Но что такое мотовство немца? Пара новых сапог, дюжина рубашек.
– Кроме того, ваши деревни ведь не пропали. Просто не выплачены проценты. Так?
Она закивала, но потом остановилась. Все равно что потеряны. Залог велик. Даже господин Шидловский не хотел браться.
– Он не хотел, чтобы у вас, не дай бог, не появились собственные средства, – успокоил Шурка. – При определенной экономии лет за шесть мы выплатим проценты. Потом… Поглядим. Если мне повезет с повышением, может, и залог.
Елизавета Андреевна недоверчиво вздохнула.
– Кроме того, – Александр Христофорович терпеливо постучал карандашом по подведенной под цифрами черте, – надо думать о наследстве ваших дочерей от отца. Ведь были деревни.
Вдова закрыла лицо руками.
– Их давно оттягали родные Павла Гавриловича. Я покажусь вам беспечной… Но на самом деле, нет. Я старалась… Мы уехали. Потом никто не захотел нас пустить…
Шурке стало больно. Он уже ощущал эту женщину своей. То, что ее судьба вильнула в сторону, дала первого мужа, – чистое недоразумение. Такого не должно было случиться. Разве только по грехам. Его грехам.
– Знаете, сколько народу за войну обокрали родные? – генерал ободряюще обнял Елизавету Андреевну.
Потом он не раз удивлялся ее житейской сметке, отводившей дамоклов меч от его безалаберной головы. Но здесь, в Водолагах, вдова была сама не своя.
– Матант советовалась с господином Шидловским. Он говорит: надо писать в Сенат.
"Правильно".
– А там дела без решения лежат годами.
"И это правда".
– Нужны связи, чтобы протолкнуть.
Шурка невесело рассмеялся.
– Тогда поздравляю вас, мадам. Вы выбрали человека, у которого такие связи есть. – Его позабавил обескураженный вид госпожи Бибиковой. – Денег нет. А связи есть. Попробуем вытребовать девочкам наследство. Вам – вдовью долю.
Его не покидало чувство, что он что-то забыл, посчитал неправильно, напорол чушь.
Елизавета Андреевна наморщила лоб. Ей трудно было сейчас сосредоточиться на цифрах. Но через минуту она взяла из Шуркиных рук карандаш и со вздохом вычеркнула две колонки, которыми генерал ознаменовал выплаты жалования за шесть лет и проценты с ее деревень.
– Женатый командир дивизии должен держать открытый стол хотя бы для офицеров своего штаба, – промолвила она. – И раза три в год давать балы. – Ее рука вычеркнула еще один столбец.
Как он мог не подумать? Бенкендорф взъерошил волосы над висками.
– Есть еще безгрешные доходы. Позволительная экономия на поставках из казенных магазинов…
Вот когда пришло время пожалеть, что в Летучем отряде генерал не набивал седельную подушку золотом!
Елизавета Андреевна улыбнулась и сплела свои пальцы с его.
– Я пересчитаю все заново. У нас получится.
Ей интересно было, почему он не говорит о главном. А ему казалось, что самое главное они уже обсудили. Остались мелочи.
– Летом я был у отца в Эстляндии и присмотрел имение. – Шурка не сказал "усадьбу", ведь там не было дома. Зато водопад. Он совершенно купил сердце генерала. Лес, море в просветах сосен. Какой можно было бы поставить замок! В тот момент у него почти хватало денег. Теперь… Но оно того стоило. Без сомнения.
Госпожа Бибикова еще крепче сжала руку жениха.
– Моя тетка хочет написать вдовствующей императрице. Вы готовы?
* * *
Утром приехал Мюнстер. Очень официальный, длинный, неулыбчивый и сразу отказавшийся числить себя гостем. Он – чиновник при исполнении. Извольте повиноваться. Этот человек напоминал Шурке заведенные часы. Даром, что соотечественник. Но самого Бенкендорфа председатель Уголовной палаты заметно выделял: большое дело – землячество! И считал долгом докладываться. Что не просто ласкало самолюбие, а позволяло остаться в курсе происходящего.
Коллежский секретарь был хмур. И с первых слов стало ясно: он что-то нащупал. Арестованный Ольховский ему понравился перспективой повесить на раскаявшегося злодея тучу темных дел, у которых концов не доищешься.
– Благоволите ли вы, ваше высокопревосходительство, посетить со мною Пищанский лес? – сумрачно осведомился Мюнстер. – Там нашли… – Председатель не подобрал слов, – яму такую с людьми. Их убили и бросили. Вам любопытно будет.
Бенкендорф не поручился бы. Видел он и ямы, и груды тел. По весне тринадцатого года в лесах мертвецы валялись кучами. Раз спросил у ямщика на эстафете, чем так воняет – едут полями, дубравами, воздух должен быть чист. "Француз протух! – преспокойно отвечал возница. – Потерпи, барин, ветер переменится". Сейчас Александр Христофорович разом вспомнил тошнотворную гниль. Но успокоил себя тем, что зимой даже из выгребной ямы несет меньше.
Он попросил разрешения взять с собой Меллера и Сержа – уже на стену от скуки лезут. Мюнстер закивал. Через час отправились. Ольховского вверили приехавшим вместе с председателем полицейским чинам, те повлекли окаянного в Харьков. А важные господа отправились досматривать лесных покойников.
Пищанский лес и правда возрос на серых песках и простирался чуть не до Изюма. Помещики потихоньку изводили его на дрова, но с прошлого века действовало запрещение матушки-императрицы на "знатные вырубки", и здешнюю сосну не брали ни для флота, ни для больших городских строений в южных губерниях. Только ветки на фашины. А потому, прокатившись два часа в санях по снежной дороге, путешественники попали в заповедное царство. "Здесь должны водиться разбойники, – подумал Бенкендорф. – Будь я разбойником, тут бы и жил".
Яма с останками несчастных как будто свидетельствовала о наличии лесных головорезов. Но здешние крестьяне про них слыхом не слыхивали. И вообще заверяли, что место спокойное.
На большой поляне снег был разбросан. Еловые ветви, которыми покрыли яму убийцы, сняты. Вокруг страшного места толпились полицейские под предводительством господина Маслова. Александр Христофорович поздоровался и с ним. Тот был польщен и сразу стал все показывать.
– Мужики донесли. Из деревни Павловки. Пошли хворост собирать и наткнулись. Заметьте, наткнулись не сразу. И не сами по себе. – Его толстый палец потыкал в сторону, где под ветками лежал снятый с беззаконной могилы крест. – Кто-то вытесал. Не поленился.
– А что мужики говорят? Кто бы мог? – осведомился генерал, очень удивленный таким приглядом за ямой.
– Это и я скажу, – бросил Маслов. – Тут где-то старец живет. Святой чи подвижник. Он, видать, и молился за несчастных.
– Но он ведь мог видеть, – подал из-под руки голос Серж.
На него посмотрели почти укоризненно: не встревай. Но ход мыслей был верным, и Мюнстер распорядился искать блаженного.
Полицейские разбрелись, аукаясь, как девки в грибную пору.
Александр Христофорович присел на краю ямы на корточки. Зрелище было не из приятных. Люди, хоть и замороженные, успели частью разложиться, а частью были растасканы зверьем. Волки легко привыкают к мертвечине, о чем знали все, кто побывал на полях великих сражений и слышал истории от выживших раненых.
– Судя по одежде, они не местные, – обронил генерал, обращаясь к полицейскому, которого загнали вниз.
Действительно, армяки на несчастных были чересчур длинными для жителей Слободщины, а валянные из войлока шляпы, какие носило простонародье в городах, свидетельствовали о том, что убитые, прежде чем упокоиться на дне ямы, погуляли по губернии.
– Что это у него? Ну, там, под спиной? У того, левого, без руки.
Полицейский беспомощно потянулся в указанную сторону и чуть не брякнулся среди трупов. Было видно, что он необвычен ходить по телам.
Александр Христофорович сам спрыгнул вниз. Ему удалось довольно ловко зацепить и выдернуть на свет Божий заинтересовавший предмет. Это был дорожный мешок, холст которого размок и поехал, но содержимое сохранилось.
– Серж, дай руку!
Волконский, конечно, вытянул друга, но морщился и готов был плеваться.
"Экие все нежные стали!" – фыркнул Бенкендорф, вспомнив, как тот же самый Серж ел мороженую конину с гнильцой – за ушами трещало.
Из мешка на снег вывалился овчинный тулуп, а за ним облезлая шапка из неведомого пушного зверя. Северяне, генерал готов был поклясться. Найти бы при них хоть одну квадратную монетку!
– Каков характер ран?
Полицейский стал землисто-серым. Чтобы ответить на этот вопрос, ему пришлось бы переворачивать покойников. Но оказалось, что их вообще собираются вынимать из ямы, а посему на помощь первому бедолаге вниз попрыгали еще несколько служивых.
Процесс занял около часа. При многих оказались мешки с зимней одеждой. Значит, их не обворовывали. Что же до ран – самые разные, от раздробления черепа предположительной дубиной до разбитого виска чем-то острым и ребристым, вроде ослиной челюсти на палке. Не было только огнестрельных.
Бенкендорф давно знал эту тактику – мужичье. В его отряде хоть ружья давали. Здешние же уроженцы, как во времена Хмельнитчины, орудовали домашним инвентарем: кто цепами, кто спрямленными косами. Осмотрев давно побуревшие кровавые пятна, Мюнстер пришел к тем же выводам. И похолодел. Уж не начинают ли крестьяне свару?
Тем временем прибыл Маслов, обретший святого старца. Подвижник сидел позади него на коне и с немалым любопытством таращился на полицейских.
– Ага! – закричал он, чуть только лошадь остановилась. – Я знал, что останки вопиют к Богу! Рано или поздно вы бы здесь появились. – Его ворчливый старческий голос показался Александру Христофоровичу знакомым. Он прищурился и чуть не сел в снег от удивления. Ни борода до пупа, ни клочковатые седые волосы не могли скрыть очевидной истины: перед ним был прежний управляющий госпожи Бибиковой.
– Иван Галактионович! – ошалело протянул генерал.
Старик встрепенулся, узрел Шурку, хитро и неодобрительно покачал головой и бросил, точно они вчера расстались:
– Ты? Вот ведь она потом глаза отводила! Явился-таки.
Бенкендорф смутился. Старый вояка, ныне подвижник из Пищанских лесов, браво спрыгнул с лошади и заковылял к яме. Края его черной рясы развивались, от холода защищал короткий тулуп, заштопанный во многих местах. На голове красовался заячий треух. Со всей этой ветошью никак не гармонировал большой наперсный крест.
– Это вот реликвия, – с гордостью заявил старец, ткнув пальцем в золотое диво. – Нашего полкового батюшки, Царствие Небесное. Он с им и на Измаил ходил. Подстрелили болезного. Как помирал, мне отдал.
"То у них сервизы серебряные, то кресты золотые, пудовые. Живут, как в зачарованном краю! – мысленно возмутился генерал. – Придут, ограбят, убьют…"
– Ты много думаешь, – рассмеялся Иван Галактионович. – Кого надо, Бог бережет.
– Так что вы, уважаемый, видели? – с любезной, но крайне недоверчивой улыбкой осведомился Мюнстер.
– Что видел, то и вы теперь зрите, – старец радовался возможности потолковать с образованными людьми, не переходя на простонародный диалект. – Волки стали по лесу мертвечину таскать. Вот я и разведал. Нашел это беззаконие. Помолился над ими, несчастными. Крест поставил. И стал вас, господа, ждать. Ну должны же вы были хоть когда появиться.
– А в Харьков донести? – чуть не сорвался Маслов.
Иван Галактионович смерил его удивленным взглядом: его ли дело с доношениями бегать?
– Может быть, что-то в глаза бросилось? – спросил Бенкендорф. – Ведь вы не видели, кто убил?
Дед казался ему куда более шустрым, чем четыре года назад. Даром, что жил в лесу и питался… не акридами, конечно, но чем-то, на взгляд Шурки, совсем несъедобным.
– Кто убил, не видел, – подтвердил бывший управляющий. – А кто приходил ветками засыпать, перед зимой, видал. Из Федоровки мужики тамошние. Господина Шидловского, Романа Романовича.
– Вы их разве знаете? – вмешался Мюнстер.