– Видите ли, – осторожно пояснил Мюнстер, – губернская администрация: и Гражданская, и Уголовная палаты, и епархия, и наместническое правление – в той или иной форме испытывали атаки и домогательства госпожи Дуниной. Я бы не назвал ее беспокойной. Нет. Она просто вельможна. И пытается править всем, что ее окружает, минуя, так сказать, означенные законом места. Понимаете?
О, он понимал! Ему старая генеральша тоже успела показать, кто в доме хозяйка.
– Словом, либо она, либо мы. – Полицмейстер счел нужным взять быка за рога. – Да вы хоть генерал-губернатора спросите…
Нет. С него достаточно!
– Значит, вы были бы довольны, если бы Марию Дмитриевну ославили? – уточнил генерал.
– Не то чтобы довольны, – замялся председатель Уголовной палаты. – Но чтобы хоть раз, хоть что пошло не по ее!
– Ясно. Не смею вас осуждать, господа. Но как же мы теперь поступим?
Этот вопрос не застал чиновников врасплох.
– А что, собственно, вас беспокоит? – не понял Мюнстер. – Мужики Романа Шидловского из деревни Федоровки будут арестованы. Ольховского осудят за преступления, в которых он повинился. Роману вынесут порицание, чтобы смотрел за своими людьми лучше. А дело Орыси останется недоследованным. Может, она знала о случившемся – недаром же у нее нашли сибирские деньги – и была убита кем-то из участников расправы над отходниками, чтобы не рассказала. – Мюнстер обернулся к полицмейстеру. – Все концы связались?
Бенкендорф вынужден был признать, что при поверхностном следствии, да. И если вытягивать из-под удара грешную голову изюмского предводителя, то лучшего оборота не представить.
– Позвольте мне самому переговорить с госпожой Дуниной, – вздохнул он.
Чиновники закивали. Им не хотелось объясняться с грозной генеральшей.
Назад ехали молча. Генерал был подавлен, и ликовавший в душе капитан не смел его беспокоить.
– Вы ведь не считаете нас преступниками? – наконец прошептал он.
– Соучастниками.
Сани завернули во двор усадьбы. Через минуту на крыльце явилась Елизавета Андреевна в сером пуховом платке. Ей уже все было известно: бабы долго не молчат.
Александр Христофорович вылез из возка, тяжело, по-хозяйски протопал к ней. Обнял, поцеловал, точно вернулся со службы, и сам удивился привычности своих ощущений. Будто век прошел так.
Он испросил аудиенции у хозяйки усадьбы и после ужина поднялся в ее кабинет. Мария Дмитриевна отдыхала от дневных забот в креслах. По выражению ее лица было видно: она также в курсе случившегося. Странно, как женщины удерживают воду в ведрах, когда несут их на коромысле?
Генерал притворил за собой дверь и только через час вышел обратно. Госпожа Дунина держалась, чтобы не заплакать в его присутствии. Но чуть только гость оставил ее одну, закрыла лицо руками.
– Что вы сделали? – в ужасе спросила Елизавета Андреевна. – Тетя не плакала, даже когда узнала о смерти сына. Только спросила, достойно ли погиб.
– Значит, моя весть хуже, – генерал помолчал, затем взял руку госпожи Бибиковой и прижал к своей щеке. – Мы скоро уедем.
* * *
Икону повез в Водолаги фельдъегерь. Умела вдовствующая императрица показать стать. Время, потраченное в пути, восемь дней. Сам Шурка летал быстрее. Но зима, снег, дороги, поиски имения… Не важно!
Дунина получила известие с утра. Ее точно обухом по голове хватили. Ни письма. Ни пояснений. Только образ. Благословить!
Последние события подкосили Марию Дмитриевну. Все кругом оказались виноваты. Замешаны в злодействе. Но более всех – она сама. Ради ее, Дуниной, обуздания, столь разные люди пошли на хитрости, коварства, подлоги!
Им не по нутру были ни прежние обычаи, ни хозяева жизни, державшие на плечах старое время. Доброе, яркое, но крутое. Подавай закон! Еще наплачутся. Буква без души. Линейка, ко всем одинаковая. Ни снисхождения. Ни попущения.
Теперь Ольховский будет судим. Зря, значит, жена ходила в Лавру! Мужики Романа Романовича отправятся в кандалах в Сибирь. Кое-как замяли виновность изюмского предводителя. И то по слезной просьбе Катерины и Меллера. Надо бы супруги. Ни в чем порядка нет!
Ах, да. Михаил Шидловский наконец получит развод. Что и вовсе дело небывалое!
Мир становился с ног на голову. И генеральше почему-то казалось, что виноват во всем заезжий командир дивизии. С него ли началось? Но при нем открылось! Он не понравился ей с первого взгляда! Точно по глазам провели выстуженным на морозе полотенцем. От его прикосновения крушилось сказочное, теплое, родное Лукоморье! Где водились и лешие, и святые. Где на Крещение вода обретала живую силу. Где разбойник мог покаяться. А вдова, сбросив черный платок, обернуться белым лебедем.
О, теперь она улетит! Навсегда. Но за воротами Водолаг обратится в офицерскую жену, порастрясет волшебство и в конце концов надоест ему самому!
Мария Дмитриевна была сердита. Но более на себя, чем на окружающих. Бог с ними! Зажилась. Видно, мир хочет меняться.
Племянница все еще жила у нее. Принимая кров как последнюю милость. Ее суженый наезжал из Харькова, задержанный в городе делами расследования. Он уже написал государю, прося разрешения на брак. И было очевидно, что император не откажет. Молодые и вели-то себя как семейная пара. Точно никогда не были женихом и невестой, а сразу родились мужем и женой. Даже дети его признали.
Наконец вышел натуральный скандал.
Вечерили. Гостей осталось немного. Только сопричастные делу. Мария Дмитриевна нашла в себе силы перед каждым покаяться, особенно перед Шидловским с женой – обижала Мишаню, правда. Покаялся и Николай Романович – виноват, носил камень на сердце. Смерти Орысе не хотел. Весь век будет Бога молить о невинной душе. Поцеловались. Простили. Ждали, какого рожна привезет из губернского правления общий благодетель Бенкендорф. Ведь любое дело нужно не только раскопать, но и закопать умеючи.
И вот в малой столовой, где и сиделось, и елось по-свойски, Дунина сделала девкам, разносившим кушанья, знак – поставить тарелки и трошки спевать. Для услады гостей.
Те подперли щеки кулачками и помаленьку выгребли на "Хмелю зелененький". Все бы хорошо, если бы не встряла Олёнка со своим непобедимым басом.
После того как хор вытянул:
– Где ж ты, хмелю, зиму зимовав,
Тайне развивавси? -
девчонка вдруг подхватила:
– Где ж ты, сынку, ночку ночував,
Тайне разувавси?
Чтобы не ударить в грязь лицом, гости мужеска пола должны были поддержать хор:
– Ночував я ночку, ночував я другу,
Ночував у той у вдовицы
Что сватать…
В этом месте, по обычаю, мужики пели: "не буду", а бабы перебивали их: "збираюсь".
Результат получился впечатляющий, ибо Олёнка покрыла своим голосищем оба хора.
– Збираюсь! – завопила она. И полными упрека глазами уставилась на воображаемого "папку".
"Я-то что? – возмущению Шурки не было границ. – Я давно уже всех посватал!" Его взгляд уперся в Марию Дмитриевну.
– Вы мне надоели! – не выдержала та. – Все втроем! Вчетвером!
Уж, конечно, и племянница с обеими дочками тоже смотрела на матант, словно спрашивала: сколько можно?
Бывшая фрейлина встала, при общем молчании прошествовала в свою спальню и вынесла оттуда белое полотенце с завернутым складнем.
Шурка помертвел. Оказывается, пока он гонял в Харьков, здесь побывал курьер из столицы. Не было ни письма. Ни устного приказа. Только образ.
Мария Федоровна сыграла роль бога из машины!
* * *
Осознав, что друг все-таки женится, Бюхна закатил скандал.
Было очень тяжело. Обоим.
Сержу казалось, что происходящее – не всерьез. Понарошку. Очередной роман, каких у Шурки – семь пятниц на неделе. Вдруг по рассеянности и влюбчивости проскочила, среди прочего, еще какая-то Елизавета Андреевна с детьми.
Карусель повернулась. Лошадки сменились слонами и верблюдами. Все забылось.
Но нет.
Друг уперся. Так и прежде бывало. Он неожиданно вставал на дыбы. Начинал топтаться. Храпеть. Кусать удила. И всем видом показывать – вот-вот прыгну, сломаю шею! Тогда, невесть откуда, набегали препятствия. И дело как-то расстраивалось.
Однако теперь случилось обратное. И присланная из Петербурга икона лишь знаменовала собой давно решенную помолвку.
Серж не поверил глазам. Так не должно было случиться! Неужели теперь он – один?
– Все когда-нибудь женятся, – буднично рассуждал Шурка, стоя на крыльце и топча сапогом снег. – И ты найдешь… Да хоть сейчас найди! В чем беда?
Он не понимал. Ей-богу, не понимал! А Бюхну бросали! Одного, среди сотен очумелых от гарнизонной тоски товарищей. Не будет больше ни общих попоек, ни забав, ни бесед нараспашку, ни той откровенности, без которой живое сердце не может существовать и которая опасна, если не наехала на другое живое сердце. Где же найти такое?
– Послушай, – убеждал Бенкендорф, – семья – еще не конец света. Я всегда относился к тебе как к брату.
"А я не как к брату!"
Пойдут дети, заботы…
– Так и должно быть. Мне четвертый десяток.
Его слова не могли быть ни приняты, ни поняты. Волконского мучила даже тень будущего одиночества. Единственный человек, считавший его по-настоящему чистым, добрым, благородным – не полоумным, как другие – уходил.
– Ты пожалеешь, – бросил Бюхна.
Он пожалел. Восемь лет спустя. Когда друзья оказались по разные стороны следственного стола. И у Сержа уже была своя жена – самоотверженная, храбрая девочка, которая ничему не смогла помочь, ни от чего не удержала. Вот тогда Бенкендорф действительно пожалел. До бессонницы. До искусанных пальцев. До признания Елизавете Андреевне, что бросил этого дурня одного, когда надо было приглядывать.
* * *
Был еще один разговор, который Александр Христофорович все откладывал. Не чувствовал себя готовым. Но следовало идти ва-банк.
Он не верил Роману Шидловскому и в голове почти сложил осколки его интриги, примостившейся как-то домиком к общей странноватой конструкции провинциального смертоубийства.
Однако боязно вот так обвинять человека на основе одних догадок.
Беседа вышла неприятная. Говорил главным образом Бенкендорф. Он вызвал бывшего жениха Елизаветы Андреевны к поварне. Тот пришел, морщась и делая вид, что согласился послушать, только ради брата.
– Я советую вам, господин прапорщик, держаться сообразно чину, – цыкнул на него командир дивизии. – Ваша отставка, как видите, меняет в наших отношениях не более, чем ваши же капиталы.
Шидловский воззрился на генерала с плохо скрываемым презрением.
– Мне известно, – соврал Александр Христофорович, – что это вы навели своих мужиков на мысль подбросить сумку в Шаровку.
По тому, как "бобер" беззвучно напрягся, Шурка понял – ход удачный – и поздравил себя.
– А теперь поговорим о том, что именно вы, имея сибирские деньги на руках, всучили их брату Николаю для Орыси.
Роман Романович побледнел. Он собирался все отрицать, но Бенкендорф чувствовал: надо дожать подлеца.
– Я не спрашиваю, как монеты попали к вам. У вас шинок возле завода. Отходники работали. Пили. Это ведь не наказуемо. Но вы убедили брата, будто, если у Орыси найдут непонятные монеты, это собьет следствие с толку.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – попытался возражать Шидловский. – Зачем мне подставлять Николая? Не легче ли было бы все деньги засунуть в подсумок и подбросить Савве?
– Откуда вы знаете, что они лежали в подсумке?
Теперь хоть язык откуси!
– Не суть важно. Вам нужен был Мерчик. Вы ведь в нем намеревались жить после свадьбы? А владеете им совместно с братьями. Если бы Николая привлекли к делу, от Мишани бы вы откупились. Хозяин Слободщины!
В этот возглас Бенкендорф вложил все свое отвращение к новым, непонятным людям. Служить не служат, только деньги загребают!
Роман Романович молчал. Он не знал, куда вывернет разговор и не собирался, как Савва, совать собственную голову в петлю.
– Вот что, – сказал генерал. – Сейчас такой момент, когда можно подтолкнуть дополнительное следствие. Тогда ваша сопричастность станет очевидна. Одного допроса ваших мужиков достаточно.
– А можно… – Средний Шидловский вымученно смотрел на собеседника: чего тот хочет? Денег?
– Вы давали в долг с процентами дочерям госпожи Дуниной, – проговорил Бенкендорф. – Чтобы отдать, ей придется расстаться с заводом. Искать покупателей…
– Я и завод возьму, – вырвалось у Романа.
– Вы ничего не возьмете, – оборвал Шурка. – Только долг. Без навара. Когда они сами смогут выплатить.
Шидловский задохнулся от негодования, но стерпел. Он знал, что будет в противном случае, и предпочитал окончить беседу.
Из окна за ними следила Мария Дмитриевна. Она догадывалась, о чем разговор. Генерал стыдился, что забирает Лизавету, оставляя ее, старуху, в таком тугом положении. Он оказался не так плох. Во всяком случае, не без сострадания к чужой нужде. Но когда-нибудь уйдет и его время. Что тогда настанет за век? Что за люди?
Авентюра шестая. Кавалерист-поручица
Между тем Наполеон начал замечать опасность своего положения. Он рассчитывал на мир, а с ним отказывались от переговоров. Приближалась зима. Голод и недостаток обмундирования увеличивались. Сообщения были прерваны. Раненые умирали. Обнаруживались болезни. Упадок дисциплины и ропот овладели армией, привыкшей к быстрым успехам и богатству средств Германии и Италии. Приходилось обратиться в бегство, совершив славный подвиг и достигнув высшей степени успехов.
А.Х. Бенкендорф. "Записки"
Начало октября 1812 года. Окрестности Москвы.
Происшествия с поручиком продолжались. Кто бы сомневался?
Оказывается, на марше, во время отступления его лягнула лошадь. Нога распухла и почернела от кровоподтека. Александров хромал. Полковой лекарь уверял, что без ампутации дело не обойдется. Отрежет выше колена, и дело с концом.
Вообще повезло парню, что он ни разу не попадал в госпиталь, где волей-неволей обнаружились бы неуставные девичьи подробности.
Теперь нога.
Александров не пил, сливая двойную порцию во вместительную флягу, которую возил у седла. Зато ушиб растирал вином. Отчего кожа сохла, трескалась и еще больше темнела.
– Надо резать, – зудел хирург.
Дошли до командира авангарда. А как же? Он всему свету нянька!
– Покажите.
Поручик так смутился, что даже зарумянился.
– Уже черная, – заверил лекарь.
Больной чуть не плакал. Шурке стало его жалко, памятуя о своей сломанной в Бесарабии ключице, из-за которой грозились оттяпать руку.
– Показывайте, – потребовал он.
Поручик нехотя снял сапог, скатал чулок. Ну распухло, да. Но резать-то зачем?
– Кровь застаивается. Видите цвет?
Шурка согнул ногу и заставил донельзя смущенного Александрова поставить ему ступню на колено. Экая маленькая. Изящная. И как никто не обратит внимания?
Он плюнул себе на палец и потер лодыжку поручика. На руке остался синий след.
– Вином, значит, лечите?
Тот кивнул.
– От этой бурды и цвет. Лучше б, ей-богу, один раз как следует напились.
Доктор был посрамлен. Нога спасена.
– Массируйте снизу вверх до колена. И ступню от пятки к пальцам. Вот так. – Шурка показал. – Сами сможете?
Александров закивал, стараясь поскорее обуться.
– А вы откуда знаете?
– Меня лошадь не лягала? Кость цела, и поехали. – Бенкендорф старался говорить нарочито грубо, как с товарищем. А сам видел, как беднягу от одного движения сильных чужих ладоней по голени аж пробила дрожь. Поручик непроизвольно выпрямился, потянулся всем телом и тряхнул волосами.
Мужчина, значит, в женском теле? "Не буди меня, мати, рано на зоре". Можно и разбудить. Только что потом? Зла не хватало на мужей, не способных доказать жене, кто она такая.
– Не смотрите на меня так, – потребовал Александров. – То, что вы знаете мою тайну, еще не дает вам право…
– Я слышал, барышни на вас вешаются?
Щеки поручика занялись сухим румянцем.
– Вы бывали с ними?
– Какой позор! – Тот вытаращил глаза.
– Попробуйте, – посоветовал генерал. – Не то чтобы это правильно. Но одиночество хуже.