* * *
В штабной избе командира авангарда ожидал пакет аж из Комитета министров. Это было нехорошо. Совсем нехорошо.
По прочтении Александра Христофоровича аж затрясло. Захотелось руки вытереть о штаны. Как будто им в войну дела другого нет! Расследуют возмущение крестьян под Волоколамском в селе помещика Алябьева. С глузду съехали! Ну? И что там было? Отказали в повиновении приказчикам. Свели со двора всех лошадей. Говорили, что теперь они "не барские", а "французские".
Ему вменялось в обязанность отловить и расстрелять зачинщиков. Еще чего! И разоружить остальных. Час от часу не легче. Остаться глухим и слепым, не зная, что делают враги? Где находятся? К чему готовы?
Шурка пришел в благородное негодование. Даже кипение. Написал ответ Винценгероде и с ним в руке сам поехал объясняться.
– Я не могу разоружить руки, которые вооружил!
Генерал обедал и не любил прерывать пищеварение глупыми разговорами. Он обладал той железной немецкой флегмой, которой так не хватало его подчиненному. Просто горючий порох!
– Александр, вы сами, как француз. Сядьте, расскажите толком.
Вместо ответа Бенкендорф протянул рапорт. Такое стоило прочесть. "Крестьяне, которых губернатор и иные власти именуют возмутителями, не имели и тени злого умысла. При появлении неприятеля их бросили и господа, и наглые приказчики, вместо того, чтобы воспользоваться добрым намерением своих людей и вести их против врагов. Имеют подлость утверждать, будто поселяне именуют себя "французами". Напротив, они избивают, где могут, неприятельские отряды, вооружаются отобранным оружием и охраняют свои очаги. Нет, не крестьян надо наказывать, а вот стоило бы сменить чиновников, которые не разделяют духа, царящего в народе. Я отвечаю за свои слова головой".
Винценгероде прочел, вытер рот салфеткой и долго испытующе смотрел на подчиненного.
– Желаете, чтобы это пошло в Комитет министров?
Шурка кивнул.
– Вы отчаянный человек.
Лет через двадцать Александр Христофорович нашел свое письмо, подшитое к "Журналу" Комитета. И страшно собой возгордился. Орел. Тогда он уже мог никого не бояться. А вот в двенадцатом году, "среди отчаяния, когда, казалось, покинул Бог и торжествует дьявол", Бенкендорф просто извелся. Устал. А главное – своими глазами видел волоколамских крестьян. Перебили тысячную партию и чуть не на руках носили стряпуху тамошнего казначея, которая с перепуга сначала забилась от врагов в чулан, а когда те вломились, зарезала двоих кухонным ножом.
Девка была в панике, и прискакавший на место генерал едва отбил ее у восторженной толпы.
– Я бы никогда… – повторяла она. – Никогда… Они сами…
"Имя изменников принадлежит тем, кто в такую минуту осмеливается клеветать на самых усердных защитников Отечества".
* * *
Обнаружились страшные вещи: литовские уланы были под Бородино, а еще раньше в деле под Смоленском. И когда Бенкендорф разрешил поручику один раз, запершись в своем присутствии, как следует напиться медовухи, тот порассказал об ужасах. И даже показал дырку в предплечье. Навылет. Можно было засунуть палец и подразниться с другой стороны.
– Как же вы? А лазарет? Перевязки?
Александров махнул рукой.
– Да я даже и перевязывать не стал. Так заросло. Как на собаке.
По его словам выходило: дома все одно хуже.
– Моя матушка, – говорил он, спотыкаясь языком о твердые звуки, – р-редкая стер-рва. Всю жизнь буб-бнила, как ужасно р-родиться ж-женщиной. Уж не знаю, отец-то у меня предобр-рый. Какую непр-риятность он ей сделал?
Александр Христофорович хотел, чтобы поручик выговорился. Сколько человек может себя держать? Сорвется. А так еще месяца на два-три будет запас прочности.
Серж ходил вокруг избы мрачный, как если бы друг решил с кавалерийской дамой в амуры играть.
– Значит, мать внушала вам отвращение к женской должности?
– Она н-начиталась К-казановы, про графиню д’Юрфе. Ну ту, что хотела поср-редством магии з-зачать сына и пер-реселить в него собственную душу. Бр-редила. Ждала мальчика. А тут я – наказ-зание Господне.
– Ваша матушка участвовала в ритуалах? – поразился Шурка. Он знал, что доморощенные мистики отваживались на многое. Сидели в Елабуге, а умом вращали вселенную.
Александр Христофорович держал свою кружку полупустой, а поручик пил, не закусывая, и быстро хмелел.
– А куда бы, простите за любопытство, делась ваша душа? – Бенкендорф пригубил медовухи, благословив родителей за вполне традиционный способ производства детей.
– Н-не знаю, – поручик уже лежал кудрями на столе. – Н-наверное, у меня бы ее не б-было. Но что-то пошло не так.
Ясное дело. Не надо лезть в процесс мироздания. Явится такой вот кадавр: сам себе не рад и что делать не знает.
– Но ведь у вас есть брат?
– Мл-ладший. – Поручик уже засыпал, и Шурка вскинул его на руки, чтобы отнести на лежанку.
– И ваша матушка не сумела переселиться…
– Отец все пр-ресек. – Александров нашарил подушку и сладко заулыбался. – Только вы не д-думайте, б-будто я не люблю свою семью. Очень люб-блю. И отца, и б-брата.
А мать? А ребенка? А мужа? Господи Боже мой, вот так живешь – ноешь. Думаешь, тебя не приголубили. Посмотри вокруг.
* * *
Холода наступили внезапно. Как будто упал занавес. После адской жары, потом адского же ветра зарядил несусветный дождина. Дальше ударили заморозки – ранние и лютые, как все в этом году. Из Москвы поступали вести: лошадей уже едят целиком. Фуражирные команды неприятеля давно не брали в плен, вырезали целиком – меньше дармоедов. А в городе, куда не возвращалось ни человечка, сколько ни шли, сердца наполнялись ужасом: что там, за выгоревшим кордоном? Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек? Шурка этого человека знал. Им был он сам.
Вот-вот французы должны были уйти. Генерал-майор дожидался сигнала от Жорж и примерно представлял, как этот сигнал будет выглядеть. Нет, он, конечно, не рассчитывал на письмо или дрожащего посыльного из числа актеров – с перстеньком в руке и желанной вестью на устах. Какая романтика!
Но 9 октября в расположении раздались крики, шум, и насмерть перепуганный Шлема влетел в избу.
– Скорее! Там… казаки… актеров… Ну, тех… вашу… целый поезд из саней!
Какие сани? Снег еще не упал.
Иловайский явился сам и сообщил, что через Ярославские ворота французы выпустили четыре битком набитых возка, которые его ребята, конечно, так сказать, облегчили. Однако… Тут "батька" донцов покрылся багровым румянцем, как бы не решаясь, а потом выпалил:
– Ведьмы тамо едут! С личинами!
Бенкендорф потер руки.
– Я покамест своих отогнал, – твердил Иловайский. – Мало ли что? Нашлют мор.
– Не нашлют, – командир авангарда встал и потянулся на носках. – Серж, поехали спасать актрис. Льва позови. Там их много.
Увязались и другие офицеры, полагая, что общество французских комедианток все-таки лучше, чем никакого.
Взметнувшись по седлам, не без труда миновали лагерь, путаясь среди палаток и лотков, раскинутых предприимчивыми крестьянами. Самовары, платки, сахарные головы, сапоги, снятые с убитых. Кучи французского оружия. Дай волю, они и пленными наладятся торговать, по рублю штука.
На поле, среди растоптанных в грязи ячменных колосьев, стояли крытые коврами кибитки. Вокруг них, выставив пики, кружили донцы Иловайского. Они гикали, пугали пассажиров, а заодно и своих – из других полков. Никому не любо делиться. Из повозок то и дело выглядывали встревоженные лица женщин. Их быстрые нервные движения лучше всяких разговоров свидетельствовали об иностранном происхождении. Ни одна наша – что баба, что дама – не станет вертеть головой, точно та проворачивается на шее, как на оси.
Подъехав ближе, офицеры поняли, что отпугнуло суеверных казаков. Реквизит. Шлемы с рогами, маски с высунутыми языками и улыбками Мефистофеля, высокие колпаки звездочетов и плащи, затканные знаками Зодиака. Все это частью громоздилось среди поклажи, частью было одето на самих актеров, защищая от холода и дождя.
Труппа уехала из Москвы далеко не полностью, но танцоры и мастера трагедии последовали за Жорж. Некоторые сидели, другие шли пешком, в очень нарядных – как выступали – парчовых и бархатных платьях, под которыми, как Шурка уже знал, ничего не было. Из-под кринолинов торчали лапти – шлепать по грязи в сандалиях не стоило. На ком-то был поповский подрясник, на другом шотландская юбка-килт. Интересно, нет ли тамплиерского плаща?
Бенкендорф спрыгнул с лошади и нажал на ручку двери первой же "кареты".
– Рад приветствовать вас в расположении русских войск.
На него из глубины уставилась хмурая измученная Жоржина. Ближе сидели Фюзиль и Ламираль, обе вздрагивая от нетерпения. Прима смотрела прямо перед собой, не выказывая удивления от встречи.
– Вот видите, – сказал ей генерал, подавая руку, – двух недель не прошло. Я оказался пророком.
– Вы обещали пропустить нас, – без улыбки напомнила актриса.
– В обмен на пароль.
– Я его знаю.
Шурка удовлетворенно хмыкнул.
– В таком случае позвольте пригласить вас под крышу. Предложить ужин и ночлег.
– Вы сказали, что пропустите…
– Как только мы поговорим.
Актрис стали по одной вынимать из кибиток. Офицеры обращались с ними очень галантно, но их намерения были ясны. Сидевшие в последнем экипаже мужчины, среди которых был и Дюпор, не смели ничего возразить.
Когда женщин выгрузили, подпираемые ими узлы посыпались от задней стеки кареты вниз. В довершении ко всему выпал огромный серебряный таз для варки пунша, видимо, принадлежавший какому-то "боярину". В возке имелся запас ямайского рома и большущая сахарная голова. Другой еды Бенкендорф не заметил.
– Обменяемся, – он машинально хлопнул Фюзиль по заду, за что получил злющий взгляд своей примы. Несмотря ни на что, ревнует. Приятно! – Мы вам хлеба. Вы нам рома. А то ничего, кроме водки.
– Так кто кого будет кормить? – Жоржина царственно оперлась об его руку, выходя на свежий воздух. – Надеюсь, нам ничего не грозит?
– Под моим покровительством – нет. – Теперь он знал себе цену. Война ли ее набила? Бедственное ли положение прекрасной дамы? Та, двигаясь по русскому лагерю, льнула к прежнему любовнику, в нем одном видя защиту от кровожадных "скифов".
Генерал проводил всю честную компанию – человек около двадцати – в амбар, где актеры могли просушиться и устроиться на ночлег. Выставил караул, предварительно объяснив казакам, что под их охраной не ведьмы и не бабы-ворожейки, а плясуньи и певицы из французского балагана – так служивым было понятнее.
Жоржину он повел в свою избу, где хозяйка очень недобро смерила гостью взглядом и стала метать из печи на стол чугунки с таким остервенением, будто хотела убить приблудную актерку.
На губах примы мелькнула насмешливая улыбка.
– У тебя, как посмотрю, везде дом, – бросила она. – В каждой деревне тебе рады.
Шурка потянулся.
– Что я? Перекати-поле. А вот вашей светлости чиста дорога и в Париж, и в Петербург. Почему бы так?
– Хватит играть, – Жоржина оперлась кулаками о стол. – Вышли это чучело и поговорим.
Бенкендорф знаком отпустил хозяйку. Но та ушла только в сени и начала там нарочито греметь граблями, косами, двурогими вилами, хомутами и дугами, висевшими на стенах.
– Его Величество покидает город двенадцатого, – проговорила прима. – И оставляет в Кремле десять тысяч солдат во главе с маршалом Мертье. Они будут обороняться до последнего…
– Последнего коня, я полагаю? – осведомился ее собеседник. – Друг друга еще не едят?
– Не едят, – отрезала актриса, вздернув подбородок. Каково бы ни было ее нынешнее положение, она гордилась своей родиной, своим императором, своими соотечественниками. – Зато ваши пленные в этом замечены…
Жорж не договорила, поняв, что генерал только усилием воли удерживает руку. Вспомнилось, как сама была готова выцарапать этому человеку глаза за измены. Как он ползал у нее в ногах, умолял, клялся…
– Бонапарт сам сказал тебе?
– Что?
– Дату.
Актриса вернулась к реальности.
– Да, сам. Пригласил, выписал пропуск. Просил, как прежде, послужить делу мира между ним и вашим царем: "Вы моя голубка с миртовой ветвью". Так что вы не вправе меня задерживать. Мне срочно надо в Петербург.
Успеется.
– Я должна сказать…
Ах, милая, все, что вы можете сказать, Его Величество давно знает.
– Боюсь, наш царь глуховат, – вздохнул Бенкендорф. – И слышит только то, что готов выслушать.
– Но он не может делать вид, будто ничего не произошло.
– А что произошло? Вы сожгли город и сами не знаете, куда идти? Россия большая.
– Наш император знает, куда идти, – высокомерно бросила Жорж. – Если вам невдомек, что дело проиграно, великий человек пойдет за вашей армией.
– Стало быть, по Ярославской дороге?
– Ну да, по этой! Двенадцатого он выступает в поход. И если надо, дойдет до Индии.
Александр Македонский!
– Вам следует отдохнуть, моя дорогая, – с благодарностью поклонился генерал. – Вы слишком взволнованы. Предлагаю свою постель.
Без всякой задней мысли. Он бы поспал на печи. Но Жоржина рассмеялась.
– Проводите меня к моим товарищам. А то эта фурия, – ее взгляд метнулся в сторону сеней, – убьет меня ухватом.
Шурка вызвал часовых и велел проводить актрису. Не сам. Что ее особенно покоробило.
Но ему еще предстояло составить донесение в штаб командующего, где изложить полученные сведения со своими, очень скромными, комментариями.
– Ты ей веришь? – осведомился, входя Серж.
– Ни слову.
– Зачем же пишешь?
Бенкендорф закинул руки за голову.
– Бонапарт нарочно беседовал с ней и назвал направление. Чтобы мы ждали их. Не там. И не тогда. Они уходят. Чуть раньше. И не на восток. За это следует выпить.
* * *
Вечер проводили у актрис. Бюхна удачно подобрался к Фюзиль и перестал дуться на друга.
Вокруг Жорж крутился целый хоровод. Офицеры, молодые и не слишком, спешили высказать ей свое восхищение. Шурка сидел в сторонке, ловя на себе бросаемые ею то досадливые, то приглашающие взгляды. Гостью умоляли декламировать. Слушали с благоговением. Она переводила внимание на своих подруг, предлагала им спеть. Фюзиль, для которой две кружки пунша были великоваты, исполнила свой "русский танец", который, наконец, вызвал должное воодушевление. Вокруг захлопали, заговорили, восхищенно и одобрительно.
Бенкендорф встал и пошел на улицу. Было ли ему все равно?
– Мне жаль. – Сзади на плечо генерала легла большая, мягкая рука Жоржины.
– Чего именно? Моего титула? Моего имени?
– Мне жаль, – повторила она. – Мы не вольны в своей судьбе. Мой муж сидит в кибитке и ждет, пока я расставлю ноги, чтобы обеспечить ему безопасный проезд.
– У вас мог бы быть другой муж, который иначе смотрел бы на дело.
– У меня есть то, что у меня есть, – прима глубоко вдохнула холодный воздух. – И я научилась этим довольствоваться. Но будет глупо, если мы… – Она задержала руку на его щеке. – Вы все еще сердитесь?
– Нет, – Шурка отвел ее пальцы.
– Тогда почему?
Он не хотел. Напряжение сильной страсти? Она что-то поняла и улыбнулась с тенью победы. Не всякая может так сжечь душу. Не всякую душу можно так сжечь.
– Я не смею отнимать вас у товарищей, – генерал взял ее за кончики пальцев и проводил обратно в амбар.
Жоржина была задета его явным желанием отвязаться. Первое, что пришло в голову: наказать. И она стала кокетничать напропалую, избрав объектом своего внимания совсем юного поручика. Нежную тростиночку, державшуюся сзади и очень смущенную домогательствами примы.
Безусое лицо, тополиный стан, шелковые кудри. Такой находке Шурка явно уступал по всем статьям. Зря он ушел рано. Вот Серж досмотрел спектакль до конца. Жоржина подливала мальчишке пунша и выглядела рядом с ним, как заботливая мать рядом с порывистым сыном.
Наконец она увела его невесть куда. И там, вероятно, все случилось. Бюхна просто захлебывался от восторга.
– Поздравляю ее. – Шурке трудно было представить открытие в подробностях.
Во всяком случае, ни криков, ни изобличений на весь лагерь не последовало. Утром актерский поезд тронулся в путь. Прима весьма ласково простилась с поручиком, которому подарила свой шарф для ношения на шпаге. Последний тоже отдал ей какие-то безделушки.
Бенкендорф больше не сказал возлюбленной ни слова. Она не узнала, что он до света сидел на крыльце избы, смотрел в темное дождевое небо и не то чтобы вспоминал, страдал или думал, а пребывал в оцепенении, когда так хорошо жалеть себя и всей душой понимать: невозможно, невозможно, невозможно. А через секунду с внутренним всхлипом: Господи, ну когда?
Часть II. Медные трубы
Авентюра седьмая. На пепелище
Люди убивали друг друга прямо на улицах, поджигали дома… Все разоружены и накормлены.
А.Х. Бенкендорф – М.С. Воронцову
Октябрь 1812 года. Москва.
Вообще-то Шурка спал. Не сном младенца, потому что у начальника партии, как у зайца, всегда одно ухо поднято. Но сном праведника. Ведь он хорошо расставил посты, проверил караулы и считал себя в праве полагаться на мужиков, которые несли службу на часах с таким рвением, будто от этого зависело изгнание французов.
И тут около трех со стороны древней столицы как грохнуло. Генерала подбросило на лежанке, а Серж кубарем скатился с печи.
– Твою мать! – ротмистр так треснулся башкой, что разом забыл все изящные: "Mon Diable" и "Merde".
– Крыша на месте? – Бенкендорф с подозрением покосился на стропила.
– Что это было? – к ним ворвался Лев, разметав по пути спавших на полу денщиков. – Большой отсвет. Как будто небо рассекли над Кремлем.
Еще не хватало! Уходя, рванули арсенал.
Следовало послать лазутчиков. Дождаться вестей. Но Винценгероде решил действовать наскоком. Он отправил к Бенкендорфу и Иловайскому по ординарцу – сообщить, что выступает немедленно. Его рыцарственная душа не могла пережить взрыва в Кремле. Уходите – уходите. Зачем пакостить за собой? Осквернять чужие святыни?
Александр Христофорович уже третьи сутки получал известия, что неприятель по чайной ложке, словно цедя кровь из раны, выпускал из города части. Но основной контингент пока не трогался. Неужели сегодня?