В этот вечер Шурка написал Воронцову: "Наше чиновничество не деморализовать артиллерией. У них не отобрать поле боя при помощи маршей и контрмаршей. Я изобличил кучу мерзавцев, но, честное слово, Миша, боюсь, что они выйдут сухими из воды".
Он оказался прав. Повелением императора Бравин и присные были отданы под суд. Но через два года следствия злодей всплыл чист, как агнец, чтобы угнездиться уже в Ярославле. Видать, хорошее было масло!
Боком вышла генералу и слава "великого князя". Аккуратно накрапали донос аж самому Аракчееву. Тот читал государю. Было слушано с улыбкой и принято к сведению. Значит, вот какую роль командир дивизии изволит разыгрывать в провинции? Привык на войне карать и миловать. Пусть остережется.
* * *
Бенкендорф давно знал, что есть такие царские поручения, за которые не жди наград. Более того: как бы ни выполнил, найдется причина для укора.
Теперь генерал ехал из Воронежа в чертовы гребеня – имение Конь-Колодезь – чтобы исправить второе, столь же щекотливое приказание.
Небольшой эскорт Александра Христофоровича – всего восемь верховых – заплутал. Еще вчера стоило двигаться по реке. Но сегодня лед стал шатким, вода тяжело и грозно урчала под самой дорогой. Полозья подтапливало. А потому взяли выше, через лес. Ну и попали на глаза оголодавшим разбойникам.
Вскрылось еще одно дельце господина Бравина. Тот нанимал артели лихих людей грабить на дорогах и за половину выручки покрывал их промысел. После ареста благодетеля воры попритихли. Но нужда выгнала на охоту.
Стрельба пошла нешуточная. Вызвать бы подкрепление, но каждый ствол на счету. Генерал сам азартно палил, завидев за деревом краешек заячьего треуха. Им пришлось бы туго, если бы не явление небольшого отряда, ведомого на выручку каким-то помещиком. Выстрелов стало вдвое больше. Облака пороха повисли в сыром стылом воздухе. Когда же дым рассеялся, генерал увидел, что грабители частью убиты, частью ретированы, а нечаянный избавитель страстно желает отрекомендоваться.
– Позвольте представиться. Местный помещик Рожин. Прапорщик Павлоградского гусарского полка. Ныне в отставке.
– Как вы тут?
Рожин помял шапку.
– Да мы за вами доглядываем.
Стоит ли удивляться? Навел, значит, он шороху.
– У нас сильно озоруют, – продолжал старый гусар. – Никто из здешних без охраны не ездит. – Он еще больше засмущался, но все-таки решил говорить. – Конечно, моя фамилия не должна быть вам так сразу известна. Но вот привел Бог сказать спасибо. Ведь я тот самый Рожин, у которого… с которым… – Поручик покраснел чуть не до кончиков усов. – Живет, значит, госпожа Шидловская, Авдотья.
Бенкендорф остолбенел. Каких только встреч не бывает!
– Теперь, значит, развод ей будет, – заторопился Рожин. – По вашей, так сказать, милости.
– Ну-у я не-е очень, – протянул генерал, соображая, что под Харьковом вовсе не пытался наладить чей-то бракоразводный процесс. А, напротив, хотел жениться сам.
– Как же-с, как же-с! – Рожин разулыбался во весь щербатый рот. – Нам Михаил Романович все отписали со слов Николая Романовича. Теперь все рады. За вас Бога молим.
Вот, оказывается, у них какие отношения! Ни драки, ни свары. Одной бедой мазаны.
– А Михаил Романович тоже имеет на примете пару? – осведомился генерал, протянув Рожину руку.
Поручик покачал головой.
– Он свою побочную дочь от ключницы, Варвару, хочет наследницей сделать. Время ему не позволяет жениться. В том смысле, что детей не будет. Переждали мы. – Он сокрушенно вздохнул. – А у нас с Авдотьей трое вот. Не знаю, как и узаконить. Да вы сворачивайте со мной. Ночь скоро. Завтра и доберетесь, куда следует.
Дом Рожина трудно было назвать Версалем. Так, три избы, составленные друг с другом. Колоннада из бревен. Башенка с флюгером. Вся роскошь!
Бенкендорф даже подумал, не прогадала ли Авдотья, бросив богача Мишаню, ради усатого чудовища, кошачья морда которого была порукой в том, что у всех окрестных ребятишек неспроста одинаковые вздернутые носы.
Но барыня, выбежавшая вслед за ключником встречать гостей, выглядела столь довольной, степенной и порядочной, что язык не поворачивался назвать ее "блудная госпожа Шидловская". Она перво-наперво поцеловала мужа, который молодцевато нагнулся к ней с седла. А уж потом начала кланяться, охать и ахать, кого ей в дом занес случай.
Судя по выражению лиц и ухваткам, пара жила душа в душу, чему подтверждением была троица братьев Рожиных – чумазых сорванцов, преисполненных желания сегодня же поступить в гусары.
– Пишите государю прошение, – прямо сказал будущим супругам генерал, – об усыновлении господином Рожиным незаконно прижитых детей. Его Величество в этом вопросе милостив.
– Да надо, чтобы оно дошло, – заволновалась Авдотья. Экая она была кругленькая и пригожая, как горошина. Вот-вот произведет четвертого.
– Я передам, – заверил гость. – Уж связался с вами…
Новость воскресила в хозяевах самые радужные надежды. Они непритворно жалели Мишаню. И без приязни поминали госпожу Дунину.
– Я ведь теперь становлюсь вашим дальним родственником, – сказал Бенкендорф. – Женюсь на вашей троюродной кузине госпоже Бибиковой. Так что передача мною вашего прошения вполне естественна.
Авдотья всплеснула руками. По ее понятиям, Елизавете Андреевне привалило счастья. Генерал в душе посмеялся: в Водолагах так не считали.
Его людей разместили и накормили самым достойным образом. А дом господина Рожина в полном смысле слова оправдывал поговорку: не красна изба углами. Пирогов было море, и все творила хозяйка. В этой семье у многих оказалась легкая рука.
– Вы, случаем, ничего не слыхали о господине Синявине? – спросил Бенкендорф, когда они с отставным гусаром на треть опустошили штоф вишневой наливки: за будущее родство.
– Из Конь-Колодезя? Соседи мы. Да только… Храни Бог от такого соседства!
– Почему?
Муж посмотрел на Авдотью. Та кивнула, мол, можно, свой.
– Мужики его взбунтуются, за нашими тоже не заржавеет. Изувер он. Намедни двух дворовых укокошил. Так даже отпеть не дал.
Генерал отставил стакан и прислушался с интересом. Беспокойство соседей было понятно. Сами они худо-бедно ладили с крестьянами. Без особой любви, конечно, но и до бунта дело не доходило. Все по обычаю.
А тут сидит заноза: что ни день, то новые самоуправства. Доведет холопов до красного петуха, за ними и другие потянутся, из спокойных с виду сел. Землицы-то хочется всем, а хозяева давно поперек горла.
Ненависть тлела под спудом, и нельзя было позволить ей вырваться наружу. Погорят все: и помещики, и крестьяне, и правительство. Генерал только что ладонями забил пламя в казенных деревнях. Нет, Рожин не понимал всей опасности: полыхнет в Конь-Колодезе, разве Нижнедевичье останется в стороне? Это только в министерстве государевы и помещичьи мужики распиханы по разным папкам. А на деле – вот они, все вместе.
– Что за дворовые? Почему без отпевания? – мрачно осведомился генерал.
Ему рассказали, что знали, поминутно кивая то на ключницу Глашку, у которой подруга в Колодезе, жена кузнеца Тихона, как бишь ее? То на мужиков, возивших в город соты, да повстречавших колодезных с телегой мороженых гусей, а те им за большую тайну и шепнули…
– Гуси-то для предводителя, – осуждающе качала головой Авдотья. – Всем насовал, всех задобрил, Синявин-то. Чтобы никто его к ногтю не прижал. А ведь смертоубийство. Грех какой!
Утром, едва развиднелось, генерал отбыл в Конь-Колодезь, вооружившись проводником и взяв с Рожина обещание, по первому его приказу – запиской ли, на словах ли – сзывать соседей к Синявину, ибо дело гнилое, и нельзя, чтобы мужики в него встряли. Одного же из своих верховых командир послал в Воронеж, велев вести две роты, не меньше.
Господин Синявин, дядя Мишеля, пребывал в состоянии перемежающейся надежды на милость Провидения и крайнего страха. Он испугался уже тогда, когда распорядившись дать при наказании тридцать ударов, понял: провинившиеся мертвы.
Покричали и отдали Богу души. Что ж теперь делать? Сокрыть преступление? Или идти под суд? Да они сами, прохвосты, виноваты! Не привезли в означенный день оброка!
Еще осенью было дело. Тогда молва и побежала, де, господин Синявин, бывший флотский офицер, запорол насмерть своих мужиков и попу приказал молчать: и тебя, долгополого, сгною, только сунься. Так и вышло, что с языка на язык добралась весть до Питера.
Сколько таких умельцев кнутом вышибать из оброчных деньгу? Но следствие повели только о дяде командующего Оккупационным корпусом.
Посмотрев в хмурое лицо гостя, хозяин Конь-Колодезя сразу понял, что уповать на родство не приходится. Нет, не домашнего, не своего человека привел Бог. Приезжий, может, кому и друг, но не господину Синявину. Уж прости, Мишель, воля государева.
– Вы теперь же покажете мне место, где закопали людей, – отрезал Бенкендорф. – И молитесь Богу, чтобы к одной вине не прибавилось еще чего.
Помещик втянул шею. Отнекиваться не имело смысла. Всю прислугу привели к крестному целованию, мол, попробуйте только солгать. По их словам выходило, что барин не зол, но горяч и самоуправен. С отходниками расправился не по умыслу. А битье коровьим кнутом – здесь дело привычное. Тридцать ударов только многовато. Ну, десять, ну, двенадцать.
Пошли искать яму. Земля оттаяла не везде. Пришлось отогревать кострами. Потом стучать ломом. Наконец, на свет Божий предстали останки двух мучеников со связанными руками.
– Молитесь, – повторил Бенкендорф помещику. – Если откроется, что вы похоронили их еще живыми и они умерли от удушья…
Синявин повалился в ноги. Нет! Он такого не делал! Все свидетели! Мертвыми были! Мертвыми!
Осмотр подтвердил: скончались от побоев. Что хозяина также не украшало. Но из утонченного злодеяния переводило дело в разряд бытовых: не рассчитал маленько, вошел в азарт.
На душе у генерала было пакостно. В тот же вечер он приказал снять копии со всех документов следствия и, сопроводив их личным письмом, отправил в Париж. Суди меня, Миша, если можешь.
Тогда же под диктовку Бенкендорфа раскаявшийся душегуб написал царю покаянное послание, где укорял себя в горячности, а сокрытие преступления объяснял страхом: "Не будучи никогда тираном, имел я, имярек, несчастье в минуту запальчивости учинить наказание строгое, умолчание о котором явилось следствием моего отчаяния".
– Ваши имения возьмут под опеку, – объявил генерал. – Но самому вам, возможно, по милосердию Его Величества удастся избежать суда, клеймения и ссылки. Большего для вас сделать не могу.
"И не хочу!" – едва не сорвалось с языка. Но это было бы ложью. Больше всего на свете Бенкендорф хотел оставить Мишкиного дядю прозябать в Конь-Колодезе и не поднимать дрянь, которая теперь неизбежно будет всплывать при каждой встрече друзей. Страшно было даже думать: мать Воронцова – родная сестра этого изувера. И в чертах друга есть что-то от этих презрительно поджатых губ, тонкого носа, узкого лица. Миша, Миша, который не то что руку на слуг не поднимал, солдатам говорил: "Вы"!
* * *
В раздерганных чувствах Бенкендорф уехал из Конь-Колодезя. Хорошо если бы в Харьков – нет, торчи в Воронеже, где теперь квартирует дивизия. Карауль царскую милость.
Александр Павлович выдержал паузу. Решение по делу Бравина состоялось быстро. А вот с Синявиным, паче чаяния, вышла заминка. Был подписан указ о принятии его имений в опеку. Но в силу документ вступал только по особому распоряжению императора. Помещик до поры остался дома. Без надзора.
Приговор подвесили на нитке, и Бенкендорф знал, для кого. Командующему Оккупационного корпуса показывали, что в любой момент веревочку могут перерезать, и меч правосудия упадет на голову виновного. А пока… пусть ваше высокопревосходительство придержит свой острый язык. Пусть последит за офицерами, за дисциплиной во вверенных войсках.
Шурка отлично понимал царскую логику. Понимал ее и Михаил. Там, в Париже, он получил от друга пакет. Не спал пару ночей. Все ходил по кабинету, рассуждал сам с собой: а как бы поступил он, если бы было поручено… Пока вдруг резко не затормозил у стола и не схватился руками за крышку.
Сама присылка копий документов была нарушением. Страшным. На которое Шурка пошел только ради него. И у Бенкендорфа не было ни малейшей надежды сокрыть этот шаг. Он знал, что о нем донесут в Петербург. Тем не менее…
Александр Христофорович сделал то, что должен был сделать: подвел дядю-свинью под суд. Но сейчас его терзал только один вопрос: простит ли друг Миша? Плевать на государя!
Вот что заключал этот конверт, это письмо, полное извиняющихся интонаций, это настороженное молчание, слышное от Воронежа до Парижа.
Поняв, Воронцов разом сел писать ответ: "Добрый Шура, мы оба знаем, за что нам это. Мало ли выдавалось напастей? Переживем". Он кланялся невесте, целовал друга, от сердца заявлял, что брат матушки заслужил худшего, и ему, Воронцову, стыдно.
Получив отпущение грехов, Бенкендорф чуть не запрыгал на одной ноге. Старые уже. Обоим четвертый десяток, а все цепляются друг за друга, как на Кавказе двадцатилетними!
Но "поклон невесте" вогнал генерала в тоску. Государь все тянул. Все не отвечал. Наказание за посылку документов в Париж?
Между тем в дивизию пришли экземпляры "Военного журнала", где Бенкендорф сподобился опубликовать "Записки" о двенадцатом годе. Он караулил с первого номера, но текст появился только в третьем. Раньше казалось: счастливее него человека не будет. Все прочтут! Готовился краснеть от смущения и дарить каждому встречному-поперечному, непременно оставляя автограф. Теперь… все мысли о другом.
Наконец государь смилостивился. Мария Федоровна ли его уломала? Самому ли стало стыдно? Все сроки вышли.
После долгой-долгой паузы воспоследовало разрешительное письмо. Шурка белым лебедем рванулся в Водолаги и нашел Елизавету Андреевну столь же прекрасную, но несколько… раздобревшую.
Разом стали ясны и странные умолчания в письмах. И загадочная холодность, деланость стиля.
– Ты нас совсем напугал, – укорила его Би-би. – Тебя нет и нет. А маму все дразнят.
Он этих всех!
– Вас обижали?
Катя шмыгнула.
– Только Меллеры заступались и бабушка всех заткнула.
Вот этого от грозной Марии Дмитриевны Бенкендорф не ожидал. Но хозяйка Водолаг не дала племянницу в обиду. Сказала, что рожать детей – для бабы дело законное. Не приедет жених, будут Бибиковы. Хоть какой от фамилии прок!
Жених приехал. С разрешением государя.
– Долго вымаливал? – не без презрения осведомилась Дунина.
– Выслуживал, – огрызнулся Шурка.
Ему было обидно.
– Всех злодеев на чистую воду вывел? – продолжала трунить генеральша. – Ну иди, иди, обнимемся. Не держи сердца-то. Я тут, как умела, ее берегла.
Бенкендорф был благодарен.
Приехали Меллеры, которые уже месяц как жили семейно. Стала подтягиваться другая родня. Начались приготовления к свадьбе. Православное венчание прошло в Водолагах. Потом молодые повлеклись в столицу, чтобы уже там в окружении родных жениха стоять в лютеранской кирхе и вновь потеть, слушая наставления.
Елизавета Андреевна очень вдумчиво кивала, хотя не понимала ни слова. Глядя на нее, Шурка умирал со смеху. Сзади, держа шлейф матери, переминались с ноги на ногу две крошечные феи в белом и с веночками на головах. Олёнка норовила сесть на пол, Би-би ее стыдила.
В Водолагах девочек трижды провели за родителями по кругу, как бы привенчав их новой паре. К этой идее Шурка отнесся с пониманием, ибо она распространяла его отцовские функции на сирот. Теперь все будет хорошо, думал он. Лишь бы Елизавета Андреевна понравилась императрице-матери.
Авентюра восьмая. Кровавый след
Небо, казалось, взяло на себя месть за Россию. Поднялся ужасный ветер и принес 25-градусный мороз. Неприятельские лошади, не подкованные на зимние шипы и выбившиеся из сил, падали непрерывно. Несчастные французы в лохмотьях, застигнутые стужей, почти более не сражались и гибли от лишений. Ненасытный голод обратил их прежде смерти в скелеты, и эти обезображенные тени тащились друг за другом, высматривая, где бы поесть падали… Вся уцелевшая артиллерия, обозы, несчастные женщины и дети, следовавшие за французской армией, исчезли подо льдом Березины. Несколько тысяч раненых, больные или выбившиеся из сил солдаты – погибли вблизи моста и увековечили эту переправу всеми бедствиями и ужасами, которые только могут постигнуть человечество.
А.Х. Бенкендорф. "Записки"
Конец октября – ноябрь 1812 года. Дорога из России.
Дни уходили за днями. Солнце двигалось на Запад. Вслед за ним, как на веревочке, плелся неприятель. Отощавший, снулый, как рыба, вытащенная на воздух, не заинтересованный ни в чем, кроме корки хлеба.
По обеим сторонам дороги почетным караулом тянулись трупы. Те, кто не мог идти, падали, и товарищи, еще вчера расторопные и веселые, боялись даже наклониться за ними, чтобы самим не рухнуть.
Обозы давно побросали, содержимое ранцев вывалили в снег, чтобы спрятать от жадных глаз отрезанную конскую губу или, храни Бог, человечье ухо. Попадались обглоданные трупы. У всех мертвецов были пробиты черепа: мозг легко глотался и поддерживал силы, почти как сахар. Один схваченный за поеданием товарища француз уверял Шурку, что мозги на вкус сладковаты, хотя и скользки.
Бедные люди! Зачем они притащили сюда женщин и детей? Думали поселиться? У нас?
Однажды Серж позвал друга к сараю посреди белого поля. Больше сотни трупов среди досок и балок обвалившейся кровли. Видно, отставшие набились внутрь, уже и места не было. А новые все подходили и подходили. Им не хотелось ночевать в снегу, и они полезли на крышу. Та рухнула.
Шуркино внимание привлекла молодая маркитантка, лежавшая, привалившись к стене. Ее синяя куртка давно не сходилась на располневшей груди. Юбка из светлого холста с лентами по краю, задралась. Вместо шляпки с тремя страусовыми перьями в цвет флага, голову покрывал ворованный капор на беличьем меху. Ноги несчастной были согнуты, под ними расстелена желтая шаль из кашемира. Всего час или два назад маркитантка рожала. Возможно, падение крыши – гром и страх – подтолкнули ее время. Младенец вышел, но некому было обрезать пуповину. Некому даже запахнуть его от мороза. Мать скончалась при последней потуге. Дитя покричало и смолкло. Теперь оба были уже вместе. Искали ли отца среди отмучившихся, или он им был совсем без надобности?
Серж незаметно взял Шурку за руку.
– Знаешь, чего хочу? – спросил тот. – Никогда больше этого не видеть. Не вспоминать даже. Трепанацию черепа – и в желтый дом.
Вечер готовил им следующий сюрприз. Сидели у костра. Бюхна пытался играть на отбитой в итальянском обозе гитаре. Явились казаки со слезной бедой: рассуди, командир, будь ласка.
Перед собой толкали пышную благообразную тетку в шляпке с розанами и ямском армяке, перетянутом на груди цветастым платком. Кричали, возмущались и норовили ухватить не под зад, как положено, а за причинное место – что непорядок.
– Вы, олухи, ума лишились? – вопросил генерал-майор.
Бюхна, рассмотрев матрону, стал давиться хохотом, а потом вскочил и зашептал другу на ухо свои соображения.
Бенкендорф прищурился. Действительно, так сразу не поймешь. Тетка верещала по-итальянски, но ее протесты никто не брал в расчет.