Лед был тонок. Перейти по нему смогли около шести сотен человек. Остальные провалились в полыньи. Можно ли было назвать выползших на противоположный берег арьергардом? Его бойцы походили на бродяг. Ели кору. Боялись разводить костры. Их травили, как зверей. Густой лес, десятки речек и ручьев. Сколько осталось там?
Теперь уже Платов висел на хвосте. Ставки все повышались. Отряд таял: пятьсот, двести, сто, пятьдесят, тридцать…
Казаки то теряли горстку неприятельских солдат из виду, то вдруг натыкались на нее. До Немана было рукой подать, и русские не шли туда без приказа.
Лес, поле, река. Непреодолимые препятствия, если мимо по берегу шныряют вооруженные партии противника.
Шурка ехал, не подозревая дурного. Его казаки, знай, загребали пленных, да чистили селенья от еще способных держать оружие французов. Как вдруг подскакавший Чернозубов доложил, что в лесу, совсем в наглую, расположились у костра мародерские рожи и вообще не трогаются с места. Донцы уже и гикали, и между деревьями себя показывали – не идут.
– Ну и загасили бы им костерок, – бросил Бенкендорф. – Как его утомили эти штучки иррегулярных: война идет на убыль, всем жить охота, домой потянуло. Опять же барахлишка набрали. Кому оно на том свете нужно?
Генерал-майор поехал поглядеть.
Человек двадцать обмороженных, вдрызг убитых дорогой людей, нехотя взялись за ружья. Выставили их, но сами не трогались с места. На бревне у дотлевающего огня сидел детина в конской попоне и, выставив к огню чудовищно большие грязные руки с поломанными ногтями, грел их над углями.
– Вставай, любезный, смерть пришла, – спокойно и даже как-то дружелюбно обратился к нему Бенкендорф. – Сдаваться не хотите?
– Не-а, – детина помотал головой, тяжело поднялся и взял ружье. По ухваткам было видно, что зарядов у него нет. Намеревается отбиваться стволом, как дубиной.
Не имело смысла даже вступать в бой: расстрелять с расстояния, и дело с концом.
Бенкендорф смотрел в лицо командира неприятельского отряда и смутно припоминал его черты.
– А ну сними шапку!
– Еще чего, – обиделся тот. На нем был заячий крестьянский треух, сползавший на глаза и закрывавший половину лица. Но огненно-рыжая борода топорщилась наружу.
– Ваше высокопревосходительство?
– Очень неприятно, что вы меня узнали, – Ней сплюнул под ноги. – Придется вас убить.
– Мы успеем раньше.
Маршал с сожалением обвел глазами остатки своего отряда.
– С такими людьми мне черт не страшен. Мы дорого продадим свои жизни.
Щелкнули затворы казачьих ружей.
– Даже не почтите рукопашной? – разочарованно протянул Ней. – Бьете полудохлых людей, как дичь?
Шурка еще раз глазами пересчитал врагов. Да, точно, двадцать два. Двадцать три, если с маршалом. Погоды они не сделают. Горстью больше, горстью меньше уйдет за Неман. А эти люди заслуживали самого почетного обращения.
Генерал-майор махнул рукой, приказывая опустить ружья. Потом привстал на стременах и вскинул руку к виску. То же сделали и его офицеры.
– Дерьмо, – пожевав губами, повторил Ней. – Боитесь драться со стариной Мишелем? Ну да я вас понимаю. Я бы сам с ним связываться не стал.
Бенкендорф едва удержался от ответного смешка.
– Ваша рожа мне знакома, – продолжал маршал. – Где-то я вас видел.
– Кто-то четыре года назад в Париже говорил мне: весь маршалат против похода на восток, – уточнил Шурка.
Ней простодушно хлопнул себя по лбу.
– А! Вот оно что. И вы хотите сказать, мы не были правы? – В его голосе звучала горечь. – Прощайте, молодой человек. Желаю, чтобы когда-нибудь с вами поступили так же благородно.
Ней заковылял вперед. Было видно, что и его ноги сильно пострадали от мороза. За командиром поплелись остальные. Их конвоировали до самого берега. Несчастные вступили на лед. Маршал замыкал. Он щупал перед собой дорогу мушкетом и ступал тяжело, как ходят медведи.
– Последнего неприятеля мы проводили, – вздохнул Бенкендорф.
– Ты мог бы взять его в плен и прославиться, – укорил Бюхна. Не то чтобы он не понимал, почему друг поступает именно так. И понимал, и одобрял, но все же…
– Не хочу, чтобы его возили в клетке и всем показывали, – отозвался Шурка. – Не этого.
На том берегу французы могли чувствовать себя в безопасности. Разве что прусские крестьяне открыли бы на них охоту. Но те пока боялись. Отряд выглядел настолько устрашающим, что в деревнях поселяне, только что пропустившие мимо сотни мародерских команд, бросали все и прятались.
– Дерьмо! – повторял Ней. – Хоть бы пожрать оставили. Хлеба, дурачье, хлеба! – И выпивал брошенные впопыхах подойники молока.
А его ребята просто садились под корову и начинали пить, как телята, высасывая из вымени последнее.
15 декабря он вступил в Гумбиннен, крошечный городок с одной главной улицей и единственным трактиром. Там обедали и играли в кости французские старшие офицеры. Дверь буквально вышибли ногой. Через порог шагнул бродяга в рваной, прокопченной одежде. Лицо тоже казалось черным, а не привычно красным.
– Сидите, жрете? – осведомился он хриплым голосом.
От этого громоподобного рыка люди повскакали с мест. Хозяин хотел распорядиться выкинуть оборванца на улицу, но получил в зубы.
– Я маршал Ней и всякому, кто ко мне прикоснется…
Тут действительно началась суматоха. Главный интендант армии генерал Дюма неуверенно приблизился и надолго застыл, всматриваясь в чумазое лицо.
– Маршал Ней погиб, – наконец заявил он. – Если вы Ней, то где же арьергард, которым вы командовали?
Странный незнакомец смерил интенданта тяжелым взглядом и отвернулся.
– Я – арьергард Великой армии, – выплюнул он. – А на улице пятнадцать моих товарищей. Накормите нас.
Глава 8. Смотрины apres
Декабрь 1817 – март 1819 года. Петербург, Воронеж.
– Ты чем это, мать, пахнешь? – осведомился Шурка, глядя на жену, сновавшую по комнате, распространяя аромат цветущей бергамотовой груши.
В Петербурге молодые остановились у брата Александра Христофоровича – Константина и его супруги Натали, в излучине Екатерининского канала, где те снимали двухэтажный дом, как раз по негустому генеральскому жалованию Кости и вполне солидному приданому урожденной мадемуазель Алопеус, дочери старого екатерининского дипломата. Им отвели четыре комнаты – спальню, гостиную, приемную, будуар – и каморку для Потапыча.
Здесь Елизавета Андреевна впервые увидела, что такое модный дом. Стены в полосатых бумажных обоях. Мебель красного дерева. Много бронзы. Люстры легкие, с колбами из синего богемского стекла. С острыми гранеными хрустальными висюльками – дунь, унесет в окошко.
Но более всего ее поразили порядки: гостю, приехавшему в неурочное время, могли сказать: "Господа уже откушали". Стыд-то какой! Домашних платьев не носили. Три появления в свет – и любой наряд становился старым. А потому на квартире щеголяли остатками былой роскоши.
– Мы скоро едем в Эймс, потом в Италию, на воды, – похвасталась Натали. – И я смогу в каждом новом обществе еще по разу показаться в своих платьях.
Глядя на их житье-бытье, Елизавета Андреевна помаленьку примирилась с тем, что все ее новые родственники – лютеране. Люди как люди, правда, не держат постов. Но в остальном даже странно называть их немцами. А Шурка тогда кто? И кем они считают ее самою?
Натали сразу принялась учить золовку немецкому. Но молодая госпожа Бенкендорф смотрела на это не без опаски. Дело в том, что муж имел обыкновение в минуты близости внезапно переходить на родной язык, ритмичный строй которого несказанно будоражил прекрасную даму. Но сам генерал этих неожиданных всплесков стеснялся, и, если бы она вдруг показала, что понимает, замолк навеки.
Елизавета Андреевна посчитала для себя наилучшим пребывать в неведении. Вдруг ругается? Бывает же. Правда открылась много лет спустя, когда повзрослевшая Би-би вдруг заявила, что выйдет замуж за того, кто будет говорить ей такие слова. Оказывается, до детей из-за стены кое-что долетало. И Катя привыкла засыпать под бессвязные обрывки из средневековых миннезингеров, непонятно как застрявшие у отчима в голове.
– Александр безалаберен, вы же знаете, – не сдавалась Натали. – Так и оставит вас в дикости. А при дворе, особенно в обществе высочайших особ, одного французского мало.
Елизавета Андреевна, совсем как Катя, шмыгнула носом. Она и французский-то почти забыла среди своих мытарств. Но теперь выходило: у нее очень высокие покровители, нельзя ударить в грязь лицом. Нужно читать последние романы. Танцевать на модный манер. Тот же котильон – что ни месяц, новые фигуры!
Про Натали говорили: она чудно рисует пейзажи тушью. Про кого-то другого: поет, как в опере, или аккомпанирует с большим тактом. Последнего Елизавета Андреевна не понимала, пока не подросла Олёнка и ей не стали аккомпанировать на рояле.
Сомнения молодой женщины развеял муж.
– Мария Федоровна гораздо проще, чем окружающие люди. О чем говорить? Да о детях. У нее самой восьмеро. Девки замужем за границей. Каково-то им там? Все сердце изнылось. А нет, так и о пирогах поговорите. В Петергофе есть купальня, за ней Кухонный корпус. Там еще Екатерина Первая стряпала и попивала втихомолку. Потом Елизавета, Екатерина Великая – все туда уходили, когда припрет. Вдовствующая императрица, еще когда была великой княгиней, пристрастилась. Вот и потолкуете.
Выходило, Мария Федоровна не так страшна, как ее малюют? Но собирали новую мадам Бенкендорф на аудиенцию, как рекрута на первый смотр. Натали была так добра, что повезла Лизхен на Невский, но не позволила обирать во французских магазинах, а свернула на Литейный в мастерскую Занфтлебена – все-таки соотечественник, не оставит без гроша – где дамы до закрытия предавались простительному пороку: рылись в тканях и кружевах, листали "Костюм Паризьен" и "Винер Моден". Домой вернулись разбитыми, словно целый день жали овес или веяли на току зерно.
– Укатает меня твой Петербург, – пожаловалась Елизавета Андреевна. И, прежде чем муж успел ответить, заснула крестьянским ломовым сном – без движения, сопения и поерзывания.
Результатом героических усилий стало восхитительное кремовое платье-перкаль в розовую полоску, с длинным воротником до локтей, присборенными рукавами и широкой лентой на завышенной талии – что было весьма кстати, ибо скрадывало вопиющее положение вчерашней невесты.
Натали настояла на покупке новых туфель в лавке Цармана, которые влетели в сумму, нагло утаенную от мужей, и шляпки с пернатым бунчуком. Елизавете Андреевне была вручена бархатная сумочка на цепочке, набитая флакончиками нюхательных солей, хотя у дочери казацкого полковника голова отродясь не болела.
Теперь она была готова. И в условленное время, после обеда, ближе к пяти, бледный, как мел, муж отвез свое сокровище в Зимний. При этом он так свирепо поглядывал на Елизавету Андреевну, что та ощущала себя пугалом. Совсем напротив, она вызвала фурор. Чего Александр Христофорович и боялся.
Но его нытье мигом улетучилось из головы достойной дамы, чуть только перед ней распахнулись дубовые двери и обер-шталмейстер отступил, пропуская на белую, стелившуюся ковром под ноги лестницу.
Бог мой! Как он мог забыть? Ведь на этой самой лестнице ступени в полтора шага, а идти следует в один, не сбиваясь, не делая по два, не семеня и не шагая слишком широко!
Но Елизавета Андреевна при своем высоком росте справилась. Легко, точно всю жизнь ходила по парадным вестибюлям. Какую гран-даму он нашел в глуши за печкой!
Накануне Шурка тренировал с женой вход-выход, предупредив, что к высочайшим особам нельзя поворачиваться спиной. Умело ретироваться из аудиенц-зала – целая наука. Изящно пятишься назад, незаметно подталкивая ногой собственный шлейф. Не приведи бог запутаться и грохнуться у всех на глазах. Позорище!
"Я на арене цирка!" – сказала себе Елизавета Андреевна. С шестого раза она сумела проделать все правильно и еще несколько раз закрепила пройденное.
Про вилки и ложки – по шесть с каждой стороны от прибора – Шурка даже не заикался: не на парадный же обед зовут его жену! Аудиенция вообще не предполагает стола.
Все же на душе у Бенкендорфа было неспокойно, и, проводив достойную супругу во дворец, он стал прогуливаться по набережной, прямо под окнами будуара Марии Федоровны.
Между тем вдовствующая императрица только глянула на провинциальную гостью – платье петербургское, по последней моде, а лицо… ах, как давно за столом у царицы не было таких лиц. Ну, Шурка! Ну, паршивец! Всю Россию перерыл – нашел! Царица развеселилась и позвала гостью пить чай.
Елизавета Андреевна возле стола не жеманничала. Стала отвечать на вопросы: такая-то и такая-то, жила там-то, видела то-то. Вдовствующая императрица возрадовалась на нее, как радовалась когда-то на Багратиона или Платова. Как радовалась на самого Шурку. Они проговорили часа два, пока Мария Федоровна не глянула в окно и не рассмеялась. На зимнем ветру с Невы ее воспитанник стал уже синий, что чудно оттенялось серо-стальным генеральским плащом.
Царица пальцем поманила гостью к занавеске, а та, увидев мужа, даже ахнула, и на ее пушистые малороссийские ресницы накатила слеза.
– Вот что, – Мария Федоровна ушла в другую комнату и вернулась оттуда с граненым хрустальным флаконом. Это и был бергамот. – Вы сделаете мне приятное, если примите подарок.
– А я-то? – обомлела Елизавета Андреевна. – Я ничего не принесла. Сказали нельзя.
Вдовствующая императрица улыбнулась: являться во дворец с гостинцами – вопиющее нарушение этикета.
– В другой раз, – она сама вложила духи в руку госпожи Бенкендорф. – Сделайте милость: никому не говорите.
Теперь вот пришлось рассказать мужу. Собирались в театр, и она впервые, самую чуточку…
– Да-а, – раздумчиво протянул Александр Христофорович. Ему было ясно, что жена не просто понравилась, а очень понравилась царице-вдове. Обычно таких презентов Мария Федоровна не делала.
– Эти духи она закупает галлонами. Но только для себя. Надеюсь, никто больше не знает?
– Н-нет, – растерялась Елизавета Андреевна. Она не понимала, какая беда может выйти из крошечного флакона.
– Подарок сразу выделил тебя, – пояснил муж. – Показал степень благоволения. Нас съедят. Из зависти.
Была и другая, чисто личная, причина, по которой он не хотел, чтобы жена благоухала бергамотом. Под этот запах его всегда ругали. С детства. И, не приведи бог, в постели…
В театральной ложе муж еще терпел. Ночь ворочался и изображал из себя младенца, не отвечая на самые невинные заигрывания супруги. А утром отправился на Невский и там за 50 рублей купил привозной парижский флакон фирмы Любена "Дам Бланш" с запахом белого шиповника. Именно так ему хотелось, чтобы пахли воротники и перчатки Елизаветы Андреевны, когда они выходят в свет. В иное время мороз и мята – лучшее из возможного.
* * *
На сем сближение с августейшей семьей не закончилось. По мнению всех, генерал-майор остепенился, и вдовствующая императрица, двадцать лет упорно, но безрезультатно подпихивавшая его старшему сыну под руку, возымела планы относительно среднего.
Негласно было уже решено, что трон унаследует именно Никс, хотя самому претенденту не сказали пока ни слова. Но кое-какие намеки были сделаны прусскому королю Фридриху Вильгельму, когда его дочь принцесса Шарлотта выходила замуж за вроде бы бесперспективного, третьего из великих князей. А еще больше туманных посулов – когда она разродилась сыном – единственным в следующем поколении царской семьи.
Теперь Шурка чувствовал, его в качестве старого доверенного слуги сватали Никсу. Что сделал возможным только брак, ибо репутация Вальмона прежде закрывала высокие двери. Теперь Бенкендорф с супругой оказались приглашены на первый бал в Аничковом, который позволено было устроить великокняжеской чете в собственном доме. Ответственность ужасная!
С перепуга молодые были уверены: прием провалится. Но им все помогали, прощали промахи, закрывали глаза на неувязки. Юность, красота и беззастенчивое счастье привлекают самые заскорузлые в интригах сердца. Аничков сиял. При взгляде на ковры, канделябры, китайские вазы и мраморные ступени становилось ясно: здесь поселились небожители. Но стоило великокняжеской чете появиться на вершине лестницы и начать торжественно спускаться к гостям, как Елизавета Андреевна поняла: бояться нечего. Эти двое слишком заняты друг другом, из последних сил скрывая, что им нет ни до кого дела. Если бы не послушание, бежали бы куда глаза глядят.
Великий князь еще хмурился и производил впечатление угрюмца. Но его очаровательная спутница – такая домашняя, несмотря на роскошный наряд, – менее всего выглядела высочайшей особой. Старательная, хорошо разучившая роль школьница. Натали, путешествовавшая в ее свите по Германии, говорила, что царевна – сама тишина. Ей ничего не надо. Ее ничто не беспокоит. Возле нее муж – в другое время наказание Божье – замирает, как возле святого источника, и начинает вдруг говорить разумные добрые вещи, которых от него никто не ждет.
Слушая это, Александр Христофорович только хмыкал. А потом тихо сказал жене:
– Не верь ни одному дурному слову об этом человеке. И если он вдруг сорвется, наговорит тебе дерзостей – тоже не верь. Заткни уши и отойди. Он лучше их всех, только не знает, как показать. Ну да с Шарлоттой, с детьми все как-то обомнется.
Глядя теперь на высокого, хмурого, бледного красавца, Елизавета Андреевна не знала, кому верить. Великокняжеская чета обходила приглашенных, всем улыбалась и одаривала ласковыми словами. Вдруг, завидев далеко не в первом ряду Бенкендорфа, Николай Павлович так обрадовался, что затормозил обеими ногами в пол и, бросив остальных гостей, понесся к одному из них. При этом он сиял всем лицом, минуту назад насупленным, а остановившись, вцепился в руку генерала и затряс ее так, словно хотел оторвать.
– Вы! – воскликнул Никс. – Как прекрасно! Наконец-то maman… – Он осекся, потому что даже думать о вдовствующей императрице с упреком не позволялось. – Простите. Позвольте представить вас моей супруге. Ведь вы еще не знакомы?
Оба, и Бенкендорф, и царевна, согласно закивали: нет-нет, мол, знакомьте – лишь бы не возражать. Хотя уже встречались на вечерах у Марии Федоровны.