Но когда в начале века шотландец МакКрэйкен и ирландец Эл Вильямс открыли свое сказочное месторождение, большинство путешественников и географов – как венесуэльских, так иностранных – обычно путали Верхнюю Парагуа с настоящей Карони, которая протекала приблизительно в ста километрах справа от нее. Затем обе реки сливались, чтобы вместе проделать последний участок пути, и именно это, несомненно, и породило ошибку, которую спустя годы разъяснили разные официальные экспедиции, хотя вполне вероятно, что МакКрэйкен, в то время живший в Соединенных Штатах, так и остался в неведении.
Выходит, Джимми Эйнджел искал месторождение восточнее Карони, тогда как в действительности должен был искать восточнее Парагуа, а это запад Карони. Получается, между двух рек.
Вот уж прокол так прокол: столько людей погибли или всякого натерпелись, ведя поиски там, где этого и не могло быть, – и вдруг явилась девчонка с далекого острова, где нет ни одного дерева и ни одного алмаза, и в два счета утерла им нос.
Он вспомнил, как тяжело ему далось восхождение на Ауянтепуй, как висел на каменной стене, отвесно уходившей в пропасть глубиной более тысячи метров, как страшно кружилась голова, пока не добрался до вершины, и у него возникло непреодолимое желание отхлестать себя по щекам за то, что свалял такого дурака.
Как он сможет и дальше выступать знатоком сельвы, рек и копей, если эта девчонка, вечно погруженная в себя, несколько дней назад утерла ему нос с алмазами, которые оказались вовсе не там, где он их искал, а на дне Куруту, а сейчас точно так же продемонстрировала, что "Мать алмазов" находится не там, где все думали?
Он вернулся обратно – с опущенной головой и погруженный в размышления – и какое-то время наблюдал за Айзой, что-то писавшей в своей таинственной тетради в синей обложке, с которой никогда не расставалась, в то время как мать и братья готовили ужин.
– Я снимаю с себя ответственность, – серьезно сказал Золтан. – С этой минуты, что бы мы ни делали, что бы ни произошло, я больше ни за что не отвечаю. – Он поискал трубку и жадно закурил. – Я умываю руки! – решительно заявил он.
Все четверо уставились на него, никто из них не сделал ни малейшей попытки возразить против подобного решения, и все-таки, протягивая ему кусок жареной рыбы, Аурелия спросила:
– Вас беспокоит путешествие?
– Очень.
– Из-за гуайка?
– Естественно.
– Вы их так боитесь?
– Больше всего на свете.
– Почему бы вам тогда не остаться? Мы поможем вам построить плот, и вы поплывете дальше – к Парагуа. Чернореченцы охотятся не за вами. Они охотятся за Айзой.
Он лишь взглянул на нее, и в его прозрачных глазах так ясно читался ответ, что Аурелия не отважилась настаивать и, желая скрыть свое смущение, пожала плечами и предложила дочери кусок рыбы.
Спустя почти час, когда красное солнце, которое окрасило багрянцем рассеянные облака, игравшие в догонялки по небу, исчезло за кронами высоких хубий на противоположном берегу, они вновь сели в лодку и, удостоверившись в том, что на Куруту нет ни души, выбрались из укрытия и начали энергично грести против течения.
Луна поднялась очень высоко, когда они обнаружили место впадения притока шириной десять метров, со спокойным течением и высокими пальмами мориче по берегам. Не успели они проплыть триста метров, как небосклон неожиданно прочертил яркий свет, оставляя за собой сияющий след. Это напомнило Айзе картонные звезды, которые дедушка развешивал на Рождество.
– Что это было? – встревоженно спросила Аурелия, повернувшись к Золтану Каррасу.
– Метеорит, – ответил он, фыркнув, что можно было истолковать как угодно. – Здесь они часто падают, но мне не доводилось видеть, чтобы какой-нибудь из них появился так чертовски некстати.
Ханс Бачако Ван-Ян был просто помешан на алмазах. Он не пренебрегал золотом, колумбийскими изумрудами, каучуком, балатой и контрабандой: все это в равной степени приносило ему баснословные прибыли, – однако мечтой всей его жизни, унаследованной от отца, было иметь роскошную коллекцию алмазов, как у шотландца МакКрэйкена.
Действительно, его отец, рыжий великан пьяница Ханс Ван-Ян, еще в ранней молодости испортил себе многообещающую карьеру огранщика, не устояв перед искушением и присвоив три замечательных камня (из-за чего в скором времени и оказался в страшной кайенской тюрьме), которые один парижский ювелир доверил его искусным рукам.
Отбыв наказание, он прослышал о венесуэльских россыпях на Карони и решил попытать счастья, оставшись в гвианской сельве, где не преуспел в поисках, однако имел несчастье увидеть некоторые из камней, привезенных МакКрэйкеном из второго путешествия на легендарную "Мать алмазов". Начиная с того рокового дня, старый Ван-Ян жил, словно загипнотизированный воспоминанием об увиденном, и вечера напролет рассказывал всем и каждому, какие это были камни и что он с ними сделает, если однажды сумеет найти такое сказочное месторождение.
Спустя несколько лет, услышав, что Джимми Эйнджел тоже ведет поиски "Матери алмазов", безуспешно попытался к нему присоединиться, а узнав, что тот увяз в болоте на вершине Ауянтепуя, не выдержал, сговорился с одним техасским авантюристом, и они, в свою очередь, попытались приземлиться на вершину плато, да так неудачно, что крошечный самолетик разбился, товарищ Ван-Яна погиб на месте, а он сам с переломанными ногами остался на вершине неприступного утеса, в ста километрах от ближайшего населенного пункта.
Какой ужасной, наверно, была его агония, было известно лишь ему самому, да еще его сыну, поскольку, сознавая, что конец близок, он сумел собраться с силами и призвал на помощь мужество, чтобы поведать небольшому блокноту все, что с ним происходило, подробно описывая жуткие ощущения человека, который, не имея другой компании, кроме дождя, молний, ветра и звезд, в абсолютном бессилии наблюдал приближение смерти.
Блокнот с записями на фламандском спустя несколько лет был найден экспедицией Золтана Карраса. Бачако несколько месяцев переводил их слово за словом и поэтому испытал почти те же страдания, что в свое время перенес его отец.
Самолетик Ханса Ван-Яна так и остался на вершине Ауянтепуя, и те, кто пролетал над ним во время посещения грандиозного водопада, могли разглядеть его с более близкого расстояния, чем машину Джимми Эйнджела. Однако эти неудачи, как и неудачи всех тех, кто продолжил поиски потерянного месторождения МакКрэйкена, не обескуражили Бачако, который, напротив, с еще большим упорством пытался осуществить мечту, стоившую жизни его родителю.
Однажды, узнав о том, что мальчишка макиритаре слышит "музыку", он, не раздумывая, последовал за ним на вершину соседнего Парантепуя, однако, как только выяснилось, что полудикарю известно об алмазах не больше, чем ему самому, не колеблясь, скинул несчастного в пропасть с семисотметровой высоты с западной стороны плато – там, где стена отвесно уходила вниз к зеленой сельве у подножия.
Его спутники позже вспоминали, какое грозное хладнокровие выказал Бачако, столкнув в пропасть туземца со связанными руками, и с каким удовольствием слушал его нескончаемый крик ужаса, наблюдая, как ветер забавляется с беззащитным телом, прежде чем оно исчезло, проглоченное кронами самых высоких деревьев.
Однако неудачи – как собственные, так и чужие – не смогли пробить брешь в железной воле рыжеволосого негра, который с небывалым упорством желал осуществить свою мечту – когда-нибудь стать обладателем камней вроде тех, что лишили рассудка его отца. Как только до него доходил слух о том, что в какой-нибудь точке огромной территории, заключенной между Ориноко и Амазонкой, обнаружена новая "бомба", он тут же отправлялся туда с самыми избранными из своих людей.
Однако сейчас, убежденный в том, что Трупиал, подобно другим второразрядным месторождениям, позволит добыть от силы несколько горстей средних по цене камней, несмотря на перспективы, которые сулило дно реки, он ухватился за идею о том, что красивая и статная зеленоглазая девушка, сопровождавшая венгра, обладает необычными способностями, которых был лишен покойный мальчишка-индеец.
Бачако был сыном тринидадской негритянки, красавицы и пройдохи, о которой поговаривали, будто она опоила старика Ван-Яна пусаной, или приворотным зельем, и унаследовал от матери, помимо цвета кожи и ладно скроенной фигуры, особое влечение ко всему, связанному с оккультизмом, вуду, макумба или тайными ритуалами поклонения Марии-Лионсе. Вот почему ему вовсе не казалось нелепым утверждение одного из его подручных – индейца-ренегата – о том, что Айза могла в действительности быть избранницей богов.
Но Айза исчезла.
Айза и ее братья, мать, куриара, и даже этот сукин сын "мусью", к которому он никогда не питал симпатии, хотя тот и привез ему блокнот отца.
Уже вблизи места впадения в Парагуа старатели, направлявшиеся вверх по течению, в Трупиал, уверили его – клялись и божились – в том, что за весь день не встретили ни одной лодки. Бачако всегда знал, что Золтан Каррас – стреляный воробей, который выживет на любом прииске и в сельве, и поэтому нисколько не сомневался в том, что венгр догадался о его намерениях и решил удрать.
– "Мусьюшка" нас провел! – заметил он Сесарео Пастране, закоренелому убийце, которому имел привычку поверять свои сокровенные мысли. – Натянул нам нос, а сам дернул в горы. Он в курсе, что мы горим желанием пересчитать ему кости, а ведь этот венгр – моррокой, у него панцирей много.
– К нам в котел и не такие попадали.
– При условии, что мы узнаем, где он повесил гамак. Только я слышал, что он длинноногий, несется быстрее тигра, которого заели клещи.
– На этот раз он не один, а женщины не дадут ему разогнаться. – Колумбиец указал на огромное зеленое пространство у себя за спиной. – Это труднопроходимая местность, – добавил он. – Лесная чаща, чуть-чуть саванны, горы и ущелья. Далеко не уйдешь.
– Главное не где они находятся, а куда направляются, – сказал мулат, с наслаждением покусывая кончик огромной сигары: он курил их постоянно, желая подчеркнуть свою силу и власть. – Если девчонка слышит "музыку", наверняка она направляется к новой "бомбе". – Собеседник ничего не сказал, но по его глазам было видно, что он отнесся к этому скептически. – Я знаю, что ты не веришь в эту чертовщину. Но я уверен, что это правда.
– Как тогда, с марикитаре?
– Паршивец струхнул, в этом все дело. Он неплохо искал камни в реках, но "Мать алмазов" оказалась ему не по зубам. Стоило ему очутиться на краю тепуя, как он тут же обделался и позабыл, даже как его зовут.
– Ас чего ты взял, что с девчонкой этого не случится?
– Потому что она другая. – Бачако обернулся и поискал глазами индейца арекуна, который развлекался, стреляя из лука в рыбу недалеко от берега, к которому они причалили, и подозвал его взмахом руки. – Обезьяноед! – крикнул он. – Иди-ка расскажи колумбийцу, какая она, гуарича.
Тот, кого назвали Обезьяноедом (индеец больше смахивал на обезьяну, чем маримонды, которыми он привык питаться), приблизился к ним подпрыгивающей походкой, остановился перед колумбийцем, которому едва доходил до пояса, и, вытянув шею, издал короткий рык, замечательно имитируя крик арагуато.
– Гуарича родилась, чтобы стать женой Макунаймы, друг, – сказал он. – Но даже бог не может коснуться ее, не обжегшись, потому что она сделана из древесины гуачимака, дерева, из которого получается огонь. Гуарича слышит и видит то, что никто не слышит и не видит, потому что "кари-кари" одолжил ей свои глаза, а кунагуаро – свой нос. Гуарича знает то, что больше никто не знает, потому что…
– Да пошел ты к чертовой матери! – нетерпеливо перебил его колумбиец. – Единственное, что есть у гуаричи, – это самая аппетитная киска к югу от Карибского моря, и, чтобы ее скушать, стоит побегать за ней по горам до самого края гуайка. – Он весело засмеялся, схватив двумя пальцами крохотный нос туземца, словно перед ним был озорной мальчишка. – Пойдешь с нами к гуайка или обмочишься, как только их почуешь? А? Тебе нравятся гуайка, индейская морда?
Тот отпрыгнул назад, рискуя оставить нос в руках мучителя, и, убедившись, что он остался на прежнем месте, угрюмо ответил:
– Гуайка сначала убьют белого, затем негра, потом индейца, а уж потом гуаарибо. У меня будет время помочиться на твои штаны, когда ты раздуешься и будешь облеплен мухами. Попомни мое слово, приятель!
Он вновь отпрянул, когда колумбиец протянул ручищу, чтобы схватить его за горло, но тут вмешался Бачако Ван-Ян, который встал между ними.
– Кончайте собачиться! – приказал он. – Никто и не заикался о том, чтобы соваться на территорию гуайка. "Мусью" не такой дурак, чтобы попытаться. – Он взмахнул рукой, призывая своих людей вновь погрузиться в огромную куриару. – Все на борт! – крикнул он. – Возвращаемся!
И они поплыли обратно, не пропуская ни одной детали на берегу и время от времени причаливая, чтобы хорошенько осмотреть места, которые могли послужить убежищем тем, кому уже один раз удалось обвести их вокруг пальца. Солнце уже стояло прямо над головой, когда они проникли в крошечное каньо на правом берегу. Арекуна тут же начал принюхиваться, словно легавая собака, неожиданно спрыгнул на землю, прошел по следу, как подсказывало ему чутье, и обнаружил присыпанное землей и листьями кострище, где накануне вечером Асдрубаль Пердомо разводил огонь.
– Они не спали здесь, – изрек он, определив на ощупь, давно ли погас костер. – Снялись ночью, – добавил он, и в его тоне звучало неодобрение. – "Разумные" не уважают "таре" луны, они воспользовались ею, чтобы убежать. Плохо дело! – убежденно сказал он. – Плохо дело!
С этого момента Бачако Ван-Ян больше не сомневался, по какой дороге отправился венгр вместе с островитянами: ясно, что раз их лодку нигде не видно, значит, остается только неизвестный приток, питающий Куруту с правой стороны.
Поэтому он приказал рулевому прибавить обороты, а сам сел с остальными. Они играли в карты под навесом до тех пор, пока четыре часа спустя крохотный приток не превратился в ручей, заросший осокой, которая царапала борта, и плыть стало невозможно.
– Если этот "мусью" такой ушлый, как я себе представляю, он наверняка потопил свою куриару, чтобы мы не могли определить, откуда они начали "протыку", – сказал Бачако. – Пятьсот болов тому, кто первым обнаружит тропинку, по которой они пошли дальше. Сесарео со своими людьми – по левому берегу, Обезьяноед с остальными – по правому. Всем быть здесь через час, и никаких выстрелов, чтобы их не насторожить. Вернетесь и доложите. Вперед!
Он прислонился к стволу тамаро, прикрыл глаза, и, так как спать ему не хотелось, сидел курил, вспоминая, с каким воодушевлением отец каждый раз рассказывал ему старую историю о том, как он увидел блестевшие на стойке бара в Сьюдад-Боливаре камни, добытые старым МакКрэйкеном на таинственном месторождении.
– Некоторые были размером с голубиное яйцо! – уверял отец. – А один, голубоватый, казался таким необыкновенно изящным, что я смог бы извлечь из него бриллиант в сорок карат. Представляешь? Бриллиант в сорок карат?
Мулат Ван-Ян никогда не видел бриллиант в сорок карат и поэтому не мог себе его представить. Всю свою жизнь – а ему никак не удавалось столкнуться с подобным камнем – он не оставлял попыток представить, как бы тот выглядел и какое чувство он испытал бы, если бы камень попал к нему в руки.
Немало камней за эти годы прошло через его руки, но не было ни одного, из которого могло бы получиться что-то похожее на совершенный бриллиант. Он спрашивал себя, а не было ли все это лишь фантазией пьяницы, пока однажды не познакомился с Джимми Эйнджелом и тот слово в слово не подтвердил ему всю историю.
– Особенно мне запомнился голубоватый камень, – сказал он. – МакКрэйкен уверял меня, что никогда его не продаст, и много лет спустя, когда я столкнулся с ним в поезде, он все еще носил его на шее. Он назвал его "Великий Вильямс" в память о своем погибшем напарнике.
– Каким был МакКрэйкен?
– Одиноким стариком. Он все время вспоминал о Вильямсе и о годах, проведенных вместе. Они были больше чем друзьями – братьями. Думаю, что он так и не оправился от его гибели.
– Это правда, что в тот вечер он вернулся с двумя ведрами алмазов?
– Думаешь, если бы я не видел этого собственными глазами, стал бы я тратить лучшие годы своей жизни на поиски чертовой россыпи? Да ни за что!
– Будешь пытаться снова?
– Как только у меня будет новый самолет.
– Я могу тебе его предоставить.
Ханс Ван-Ян никогда не забудет – и поклялся однажды ему припомнить – презрительный взгляд Джимми Эйнджела и подчеркнуто оскорбительный тон:
– Послушай, Бачако! Еще твой отец пытался это сделать, и его постигла печальная участь. Россыпь моя. Слышишь? Она моя, и я не намерен связываться с людьми вроде тебя, потому что уверен: как только мы ее найдем, ты прямо там и выроешь мне могилу.
– Я нашел "протыку"!
Он открыл глаза и увидел перед собой физиономию Обезьяноеда, который махал рукой куда-то в юго-восточном направлении.
– Я нашел "протыку", – повторил индеец. – Трое мужчин и две женщины прошли по старой тропинке тапиров. Они опережают нас на полдня.
– "Разумные" называют нас "гуайка", "те, кто убивает", но мы уже тысячи лет "яноами", "человеческие существа", и никогда не убиваем из прихоти. Если наши предки были вынуждены на это пойти, то лишь потому, что не хотели, чтобы нас лишили земель, жен и даже детей, которых превратили бы в рабов, сборщиков каучука. – Ксанан, сидя на корточках, глядел в лицо Айзе, хотя казалось, что он смотрит не столько на нее, сколько сквозь нее. – Мы, яноами, стали прятаться в самых дальних лесах, но так как это не помогло, пришлось научиться защищаться, чтобы "разумные" не уничтожили за одно поколение народ, переживший тысячу войн и катастроф, начиная с того дня, когда Омаоа сотворил одновременно и свет, и яноами.
– Но что нужно от меня твоему народу? Ты так и не сказал.